— Мне показалось, что он сказал «Линия секс», — вставила Мартина.
— Секс?! — взревел Бертран.
Идея названия принадлежала Нику, и он почувствовал, что должен объясниться.
— Линия S — это двойной изгиб, как, например, у луковичной главки или у песочных часов…
Он прочертил в воздухе линию, и Моник, покровительственно улыбаясь, повторила его жест.
— Сначала так, а потом вот так, — сказала она.
— Вот именно. Она впервые возникает на… ну, на Ближнем Востоке, а в английской архитектуре встречается начиная с четырнадцатого века. Это то, что Хогарт назвал «линией красоты». Хотя, правда, у него этот термин имеет двойной смысл, — продолжал он, все яснее чувствуя, что говорит совсем не то, что нужно, — у него имеется в виду одушевляющий принцип как таковой… — Тут он умолк и помахал рукой в воздухе, понимая, что на этом лучше остановиться.
Бертран отложил нож и вилку, значительно улыбнулся, подождал, пока все замолчат и повернутся к нему.
— Знаете ли… э-э… Ник, — неторопливо начал он, — я в эту страну приехал уже почти двадцать лет назад, в шестьдесят седьмом. Не лучшее было время для Ливана, да, черт побери, не лучшее — вот я и решил попытать счастья в Лондоне. Смотрю я вокруг и вижу, что у вас тут полным ходом развиваются супермаркеты — ну, знаете, самообслуживание, то, се, для вас-то это дело привычное, вы, может быть, каждый день туда ходите, но тогда!..
Ник кивнул, пытаясь сообразить, окончен ли разговор о «Линии S».
— Нет, я понимаю, — холодно ответил он, — какая тогда произошла… революция.
Как все эгоцентрики, Бертран не мог даже предположить, что над ним иронизируют.
— Вот именно, черт побери! Именно революция! — Жестом он пригласил человека в черном пиджаке подлить гостям вина и с выработанной годами благосклонностью смотрел, как бургундское льется в резные бокалы. — Начал я, знаете ли, с фруктового магазинчика в Финчли. — Он махнул рукой, жестом показывая, что это было очень-очень давно, почти в иной жизни. — Купил его и стал там торговать цитрусовыми — наш продукт, кстати говоря, мы сами его выращивали, ни у кого покупать не приходилось. Ливан — идеальное место для фруктов. Был. За последние двадцать лет оттуда, конечно, все ушло. Фрукты, мозги, таланты… Теперь ни один человек с мозгами и талантом не захочет жить в этом чертовом месте!
— Понимаю, гражданская война…
Ник пытался расспрашивать Уани о Ливане, но всякий раз, как заходил разговор на эту тему, тот становился молчалив и уклончив, и Ник бросил расспросы. И вот, пожалуйста! Теперь он чувствовал, что идет по минному полю.
— Знаете, наш дом разрушило бомбой, — сказала Моник так, словно не ждала, что ее кто-нибудь услышит.
— Какой ужас! — поспешил ответить Ник.
— Да, это было ужасно.
— Вот именно, — загремел с другого конца стола Бертран. — Как только что заметила мать Антуана, наш семейный особняк буквально сровняли с землей.
— Это был старый дом? — спросил у нее Ник.
— Да, довольно старый. Не такой, как этот, конечно… — И она вздрогнула, словно теперь ей приходилось жить в средневековом замке. — У нас остались фотографии, много…
— Я бы очень хотел посмотреть, — сказал Ник.
— Так вот, — продолжал Бертран, — в шестьдесят девятом году я открыл там, в Финчли, первый «Майра-март». Да, «Майра-март» в Финчли, он и сейчас там стоит, можете сходить и убедиться. И знаете, в чем его секрет?
— М-м…
— Знаете, как обстояли дела в Лондоне двадцать лет назад? Я вам объясню. Были большие супермаркеты, и были маленькие магазинчики на углу, такие, что уже несколько сот лет стоят на одних и тех же местах и торгуют одним и тем же. И что же я делаю? Беру то и другое, складываю вместе — и получаю мини-маркет, магазин, в котором можно купить любую чертову хрень из тех, что продаются в «Теско» и прочих подобных местах, но дух — старый дух, дух магазинчика на углу, понимаете? — остался прежним. — Он поднял бокал, салютуя собственной изобретательности. — И знаете, что еще?
— Э-э…
— Часы работы!
— Часы работы?
— Мы открываемся рано, а закрываемся поздно. К нам можно забежать и по дороге на работу, и после работы, вот и получается, что ходят к нам все, а не одни только чертовы домохозяйки!
Интересно, подумал Ник, почему он со мной разговаривает как с идиотом? Думает, что я не пойму? Или это его обычный стиль изложения? А вслух он сказал:
— Но ведь, кажется, не все ваши магазины такие? Например, тот, что в Ноттинг-Хилле, куда мы всегда ходим. Он такой огромный… — и слегка развел руками, демонстрируя свое удивление перед размерами магазина в Ноттинг-Хилл.
— Так вы говорите о «торговом зале»! Черт побери, это же совершенно разные вещи: «Майра-март» — одно дело, «Торговый зал Майра» — совсем другое. Торговые залы — это для шикарных, чертовски богатых районов. Это мы не сами придумали. Вы, наверное, знаете, откуда это пошло.
— От «Хэрродса», — сказал Ник.
Бертран сдвинул брови.
— Вот именно. От «Хэрродса» пошли все чертовы торговые залы в мире!
— А мне нравится «Хэрродс», — вдруг сказала Моник. — У них такие большие… homards…
— Лобстеры, — поправил Уани, даже не взглянув на нее, словно служил при своей матери переводчиком.
— Знаю, знаю, — проговорила Мартина, и в ее восклицании послышался слабый отзвук мятежа. Возможно, подумал Ник, обе женщины часто бывают в «Хэрродсе» — и всякий раз чувствуют себя предательницами семейного дела.
Бертран, словно благожелательный учитель, дал им пять секунд, а затем продолжал:
— Так вот, Ник, сейчас у меня по всей стране тридцать восемь «Торговых залов Майра», один «Харрогит», только что открылся один «Олтрингем» и более восьмисот этих чертовых «Майра-мартов». Отлично, что скажете? — заключил он, кажется, сам поражаясь собственному богатству и могуществу.
— Потрясающе, — серьезно и торжественно ответил Ник. — И как мило с вашей стороны, что вы потратили время, чтобы все это мне рассказать.
Ему вспомнилась ярко-оранжевая вывеска «Майры» в Ноттинг-Хилле, куда Джеральд порой заскакивал вечером за пирожными и швейцарским шоколадом, заранее скромно опуская глаза на случай, если его кто-нибудь узнает. А в Барвике был «Майра-март» — россыпь скудных товаров на покосившихся прилавках, неистребимый застоялый запах магазинчика с низким потолком, где все продается вместе, и над дверьми — апельсин в обрамлении двух зеленых листьев, эмблема фирмы. Ник перевел взгляд на Уани: тот едва ковырял еду (кокаин убивает аппетит), не поднимая взгляда от тарелки, и лицо его ровно ничего не выражало. Можно было подумать, что он внимательно слушает отца; но Ник знал, Уани сейчас ускользнул в мир, который его отец и вообразить себе не может. Молчанием и покорностью в родительском доме он платил за свою свободу. Опустил глаза и дядя Эмиль, словно пораженный энергией и успехом родственника. Ник все лучше понимал здешних дам, которые ходят в «Хэрродс».
— И все это, — снова заговорил Бертран, — все это, сынок, когда-нибудь станет твоим.
— Ах, не говори так! — вскричала Моник.
— Знаю, знаю, — проворчал Бертран и усмехнулся. Нику его усмешка показалась почти страшной. — До этого еще далеко. А пока пусть возится с журналами и фильмами. Пусть учится делать бизнес.
— Спасибо, папа, — ответил Уани, однако улыбнулся матери, а на Ника бросил быстрый, но красноречивый взгляд.
От этого взгляда у Ника потеплело на сердце. Ник понял его: сам Уани здесь чувствует себя как дома, и необузданное хвастовство отца его не смущает, но, чтобы привести сюда друга, он должен быть уверен в друге, как в самом себе. Уани редко краснел и почти никогда не смущался — кроме тех случаев, когда ему приходилось уступать место даме или признавать свое невежество в какой-либо области; но сейчас Ник чувствовал, что он смущен.
— Нет, нет! — продолжал Бертран, вздергивая подбородок, как будто услышал в свой адрес несправедливую критику. — Уани — сам себе хозяин. Его пока что не интересуют фрукты-овощи? Отлично. — Он широко развел руками. — Да что там, даже невеста, чертовски красивая девушка, его, кажется, не слишком интересует. Но мы подождем, подождем, пока придет время и все наладится, верно, Уани? — И рассмеялся, словно желая смягчить свою откровенность, но на самом деле лишь подчеркивая ее и заостряя.
— Сначала я хочу сколотить собственное состояние, — ответил Уани. — И я этого добьюсь, вот увидишь.