Но нет! Едва полетели первые дрожащие копья, как божественные беспутницы снова тут, и Афродита, как это часто бывает, путает все ясные мужские решения, окутывая их головы туманом. А зачем? Чтобы игра, которая стоила такого остроумия и хитрости, не кончалась так быстро. Это такая прелестная находка. В божественных кругах хотят еще понаслаждаться игрой, вот в чем дело.
Как кошка с мышкой.
Так оно и продолжается, одна за другой следует много песен и много битв, и всюду, где только можно коснуться великолепной завесы, сквозь нее просвечивает Ничто; то же и у людей, хотя они и охвачены безумием представлением о собственной значительности - и все приукрашивают, все облекают торжественностью, слегка нахмуривая при этом лоб.
И тем не менее!
Или эти благородные греки были так глупы, что они действительно десять лет сражались из-за Елены, женщины, что была когда-то красива и вполне счастливо жила с новым мужем? И ради нее покидали они своих собственных жен? Утрачивали свою цветущую юность? Истекали кровью в шумных сражениях?
И все это ради Елены?
О боже, как были благодарны они милому поводу, который извиняет их перед домашними и перед самими собой. Как благодарны они, что существует понятие чести, которое позволяет им самим поверить, что они сражаются за честь Менелая, обманутого супруга, за честь своего царя, за честь греческих женщин! Как благодарны они всему, что подбрасывает им цель жизни.
А если бы Парис не сыграл с ними этой шутки? Они принуждены были бы сами придумать ее.
Людям - таково свойство человека - нужна причина, если они хотят вести войну. Причина или по крайней мере цель. Они не боги, чтобы обходиться без всего этого. Им всегда нужен такой предлог, дабы не видеть, что они воюют ради войны.
Ибо в этом снова таилась бы возможность заглянуть в сумрак мира, в пустоту, в Ничто.
Разумеется, только определенный тип людей может поставить себя над войной: человек - творец, и то лишь в те редкие часы, когда он может быть им полностью.
А мы, все остальные?
Мы говорим о всеобщем, постоянном, естественном и вечном мире.
Apec, гомеровский бог войны, бог необузданных страстей, неистовой ярости битвы. Примечательно, что этот Apec, как изображает его Гомер, ни на грош не заботится о том, кому достанется победа. Он ярится то там, то здесь. У него нет убеждений. Он - это жестокая битва, не более, бешеный, слепой, неразборчивый; хаос и ничто.
Apec - это бог бомбометателей, тех, кто должен разрушать, раздавливать, раздирать, чтобы заполнить свою собственную пустоту...
Не случайно поэтому, что Ареса, этого бога самой низменной борьбы, так ненавидят все остальные боги, а особенно те, кто также покровительствует войнам, как, например, Афина или Аполлон, которые руководят своими любимцами во время сражений и с явным пристрастием мечут блестящие копья. К тому же они одновременно и боги плодотворных начал, боги мудрости, искусств, красоты и истины.
Этим Гомер словно говорит: бывает борьба от изобилия, бывает и от пустоты.
Apec или Аполлон?
Для человека, который старается быть честным, не всегда легко определить, какому богу он служит.
Судя по всему, для воинской подготовки призваны все, кто еще оставался. В караулке, сидя под фиговым деревом, мы играли в шахматы, вдруг нас позвали да приказали поторапливаться: новички на подходе.
Кто на подходе?
И правда, забавно уже то, что все они, люди из самых различных групп населения, в полуботинках, в длинных брюках с заглаженной складкой, иные в горных ботинках и в бриджах, большинство с яркими галстуками, но зато все в синих шинелях с форменными пуговицами, а на плече только что полученная винтовка. Мы приветствуем обливающихся потом новичков, так сказать, принимаем парад, но при этом нам не удается подавить насмешливые улыбки...
"Ну-ка попробуйте поскальтесь", - говорит один из них.
Но так как эта колонна слишком длинна, мы, собственно, уже давно перестали скалиться.
Вчера снова было приказано заняться чертежами. Нужно начертить в плане и разрезе разные орудийные площадки и представить на маленьких, по-возможности ясных чертежах, чтобы каждый водитель, получив такой план, смог работать более четко, без каких-либо дополнительных разъяснений.
Нелегко солдату приказывать, когда ему оказано доверие, и командовать, пусть временно, должен он. Некоторые офицеры, повинуясь естественному стремлению, снимают мундиры и берутся за лопату. Работать так - одно удовольствие. Глупое недоверие к самому себе, боязнь впасть в ленивое безделье из-за своего недолгого особого положения, заставляет нас работать со всеми наравне, а результат вполне естественный: работая киркой или кладя каменную стенку, забываешь о себе, а потом, когда появляется возможность обозреть все в целом, видишь ошибки, результаты спешки и самоуправства, но они уже позади, и тебе остается только сознание, что приказы необходимы даже при самой доброй воле. Нужно уметь повиноваться, когда необходимо, но и уметь приказать, когда это требуется.
А между тем служба идет своим чередом, и все наши письма представляют ее в искаженном виде. Мы постоянно цепляемся в них за события, часто за самые мелкие, потому что остальных мы просто не в состоянии охватить. Но подлинная трудность - отсутствие всяких событий.
Одно бросается в глаза.
Во всех письмах, которые мы получаем, слышится теперь совсем иной тон серьезность; нас она покинула несмотря на то, что, когда мы снимаем рубахи, чтоб умыться, на шее каждого болтается белая дощечка - "смертный медальон".
По-моему, если когда-нибудь действительно дойдет до дела, всем нам грозит шок, и никто из нас не может сказать, кем и чем он станет в то мгновение. Ясно одно: мы будем честны, мы, быть может, впервые предстанем без маски, без заученных жестов. Мы говорим "война", но, в сущности, то, чего мы боимся, пожалуй, больше смерти, о неминуемости которой мы знали и дома, - это наше собственное лицо.
Нам, наверное, придется пережить еще не одну эпидемию отпусков. В каждом втором заговаривает совесть: он чувствует себя необходимым в тылу как деятель народного хозяйства, особенно в такие времена...
Иногда от этого просто тошно делается.
Отцы семейств, некоторые по возрасту уже на пределе годности к военной службе, швейцарцы, проживающие за границей, бросившие собственные дела, все они жалуются, все пишут деловые письма, например про то, что нужно немедленно оплатить станки, якобы только что полученные, которые до этого стояли без дела и не приносили никакого дохода... А рядом, за тем же столом, сидят другие и пишут свои ходатайства об отпуске, например крестьянин, у которого в доме остались два батрака, и мы прекрасно знаем, почему он так стремится в отпуск. Или студент, полтора года назад он прошел испытания, весной провалился, и теперь ему позарез нужны шесть недель отпуска, а иначе он пустит в ход свою "болезнь печени", хотя сам признается с хитрой усмешкой, что давненько уже она не дает о себе знать...
У всех нас всегда есть цель, для достижения которой едва ли хватит нашей жизни. Но не все говорят об этом. Тому, кто не собирается тут же улизнуть обратно домой, чтобы избежать участия в возможных военных действиях, нелегко видеть, как очередной счастливчик приплясывает, ликуя, что добился своего.
"Шесть недель", - объявляет он.
Никто не отвечает. Он пришлет нам пирог, прекрасно, и, вообще-то говоря, нам станет только просторней - нам, дуракам.
"Если бы вы могли, - смеется он, - вы поступили бы точно так же".
Не беспокойся, мы сможем.
А день между тем прекрасный. Поход в горы. Разумеется, с винтовкой, вещевым мешком, противогазом и в полной выкладке. Очень жарко, приходится то и дело встряхивать головой, чтобы смахнуть с лица капли пота. Строгий походный строй распределяет наши силы так, как одиночка никогда бы не смог. На пятом часу ходьбы, на подъеме по крутому лесистому склону, никто, даже самый старший из нас, не отстает.
Наверху готовят чай. Мы не одни. Здесь расположились солдаты, настолько оторванные от мира, что поначалу они приняли нас как непрошеных гостей, когда мы устроились среди проводов, протянутых ими через пастбище.
Никто больше не чувствует усталости.
Иные впервые видят такие горы, вершина за вершиной, как сверкающий зубчатый гребень на краю света, острые скалы, нависшие над туманной дымкой долин. Не то чтобы люди восхищались или вообще говорили об этом. Просто иногда солдат с кружкой в руках, куда ему наливают горячий чай, молча заглядится на горы, а чай, расплескиваясь, обжигает ему руку. Возникает небольшая перебранка...
Я добыл себе полевой бинокль.
Одинокие и пустынные пограничные горы стоят перед нами в двух часах пути. Над ними тянутся облака, на небе ровная ткань без швов, на земле, собственно говоря, их тоже нет. Только леса, полные грибов и синей голубики, горные луга с низким кустарником, где можно чудесно спрятаться, великолепные сосны, галька, осыпи, и снова осыпи.
Неужели это место станет нашим полем сражения?
Спуск, крутой и каменистый, через осенний буковый лес. Восхитительно свечение увядания, пурпурная алость осенних ягод, между ними белизна берез, всегда белесый туман над долиной и матовое серебро Тессина, который просто не желает подойти поближе. Как проклинаем мы тессинские дороги, выложенные выпуклыми круглыми булыжниками, воистину дороги страданий! А как жадно мечтали мы о темно-сизых ягодах винограда над пыльной каменной стенкой. И конечно, зря. Мы вытираем жгучий пот с лица...
И наконец, внизу, в долине, где идти по ровному месту просто отрада для ног, мы запеваем во все горло, без приказа, но по собственной воле и из гордости, и весь вечер эта гордость пересиливает боль и жжение в ногах.
Сегодня, между прочим, исполняется месяц...
Одного мы добились: мы больше не считаем дни. И недели тоже. Мы словно на бесконечном марше, день за днем, и наша внутренняя цель отходит все дальше, чем больше мы идем, словно собираясь однажды, к собственному изумлению и ужасу, нагнать себя сзади.