- А я разве не сеньор?
- Ты?.. Даже не барон, даже не рыцарь. Сеньоры в моем представлении это люди, которые никогда не плутуют на манер тебя, когда ты расписывал мою внешность. Вместо того, чтобы открыто заявить, кто ты такой и о чем думаешь, вместо того, чтобы заставить принять тебя таким, каков ты есть, вместо того, чтобы пользоваться этим как своим оружием, ты все время стараешься подсчитать, что тебе выгоднее сказать или сделать. Ты ловчишь, лезешь, проталкиваешься, ты хочешь получить место, но не хочешь за него платить. Из всех любителей дармовщины, которых я встречала...
- Знаю: я самый омерзительный, мне об этом уже говорили.
- Самый омерзительный? Если ты на этом настаиваешь, то будь уверен, возражать я не стану... Но, по правде говоря, я хотела сказать - самый обворожительный, ведь нужно же мне оправдать то, что в данный момент я нахожусь с тобой в одной постели. Отвращения к тебе я пока не испытываю. Оно еще может прийти, но сейчас я колеблюсь. Если в результате окажется, что ты несколько иной, чем я предполагаю, что в тебе все-таки, как говорится, "что-то есть", я никогда не прощу себе ошибки. Истинные честолюбцы явление весьма редкостное. Если бы я позволила такому типу пройти мимо меня и не заметила бы его, я, пожалуй, пожалела бы о нем не меньше, чем о недоеденном бутерброде с икрой.
- С черной икрой?
- Ясно, с черной. Как видишь, я тоже люблю только хорошее...
Ее дурное настроение рассеялось так же внезапно, как и пришло. Я сумел воспользоваться благоприятной минутой, и в эту ночь мы к этой теме не возвращались.
Наша связь прервалась без всяких осложнений, как только вернулся Жан-Жак. Он привез мне вести от господина Филиппе.
- Я ездил повидаться с ним в Паренти. Он приступил к опытам. Начальные результаты весьма обнадеживающие. Мне думается, он своего добьется.
- Вы полагаете, он сумеет убедить руководителей нефтяных компаний?
Жан-Жак неопределенно махнул рукой.
- Ну, это маловероятно.
- Вы же только что говорили об успехе.
- Я имел в виду сугубо научные результаты. А что до остального, то вы сами понимаете, что техники, контролирующие опыт, не имеют ни малейшего желания уступить место машчне Филиппо, как бы гениальна она ни была. Так что...
Казалось, он смотрел на всю эту историю с любопытством и снисходительно.
- А дядя, по-вашему, понимает это?
- Бесспорно, но ему наплевать. Ведь в научной работе нам бы только наскрести денег на постройку любимой игрушки, чтоб она работала исправно, а на большее мы и не претендуем.
- У меня складывается впечатление, что вы не принимае всерьез свою работу.
- Да нет же, черт возьми! Нет на свете ничего серьезнее, чем забавляющийся ребенок. Видеть в науке своего рода инфантилизм отнюдь не равносильно развенчиванию научной мысли. Наша психология весьма несложна именно в этом вся наша сила. Достаточно только уразуметь, что научно-исследовательская работа - та же игра. Новая лаборатория - это такая же игрушка, как детская электрическая дорога. Мы ссоримся из-за микроскопов с контрастными фазами, из-за атомных реакторов, как дети из-за шариков или ириски. Коллекционируем перфокарты, как почтовые марки или этикетки от коробок из-под сыра. Норовим стибрить у соседа то, что у него в кармане или в мозгу, списываем друг у друга, шумим на конгрессах, как на школьной перемене, выходим из себя, стучим ногами, дуемся...
- И все-таки вы добиваетесь иногда практических результатов.
- Вернее, от нас их добиваются. Это совсем другое. Таких, что были достаточно оборотисты и сумели показать товар лицом, - таких по пальцам можно перечесть: Пастер, Эдисон, Швейцер... Остальные же, можно сказать, ровным счетом ничего не значат. Самое большее, что они производят, это первичную материю. Ведь не корова же делает сыр...
Это замечание накрепко засело у меня в памяти, тем более что на следующей же неделе я лично смог убедиться в его правоте. Благодаря поддержке Жан-Жака и доверию к двум моим дипломам я получил место переводчика на Международном конгрессе по социальной биокибернетике, проходившем в Лозанне со 2 по 20 августа. Работа оказалась весьма выгодной, и деньги, которые я рассчитывал заработать, позволили бы мне приятно и с пользой провести отпуск где-нибудь на модном курорте Лазурного берега или Бискайского залива.
На второй же день конгресса я пришел к выводу, что социальная биокибернетика имеет две стороны. Одна сторона - это происходящее в зале заседаний. Это сборище чем-то напоминает класс одаренных учеников-горлопанов. Вычислительные отчеты - информации о проведенных опытах чередовались кисло-сладкими комментариями, которые иногда выливались в крикливую ссору. Время от времени награда за работу, буквально ученического масштаба, вызывала аплодисменты, и какой-нибудь незадачливый зубрила проходил на свое место под смешки и шум в зале. Смутьяны покидали зал, тогда как в первом ряду прилежные ученики - преимущественно немцы сидели, не отрывая глаз от грифельной доски.
Чтобы познакомиться с другой стороной биокибернетической медали, следовало регулярно посещать звукопоглощающие холлы роскошных отелей, самые фешенебельные ночные бары города, терассы Уши или, еще лучше, ресторанчики на берегу озера, где за жареным окунем и графином холодного вина велись деловые разговоры. Здесь было уйма хорошо выдрессированных блондинчиков, которые походили, как родные братья, на моего приятеля- начальника секретариата вице-президента Управления бланков и формуляров в министерстве государственного образования. Встречались и более опасные, более мужественные личности - загорелые сорокалетние дяди с холодным взглядом, отрывистой речью, и розовенькие старички, вылощенные, наманикюренные, ангельски и в то же время жестко глядевшие на мир сквозь стекла своих очков в золотой оправе, и безымянные сердитые чиновники типа Мегрэ. Научную терминологию, звучавшую в зале заседаний, сменял здесь язык войны, полиции и финансистов. Из строгого ствола социальной биокибернетики выбивалась буйная поросль замысловатых технических приемов, дающих возможность управлять, направлять, внедрять, опорожнять, смывать, искоренять, обновлять, ускорять, замедлять, отключать, замыкать и искажать умонастроения как толпы, так и отдельных индивидуумов во имя блага существующего социального порядка.
Моя роль сводилась к тому, чтобы переводить на французский выступления участников конгресса, читавших свои доклады на английском языке. Среди тех, кого мне пришлось обслуживать, обращал на себя внимание профессор Больдюк, ректор Государственного университета Польдавии.
Профессор Больдюк говорил великолепно по-французски и отвратительно по-английски. Но польдавское правительство затаило против Франции злобу, так как она проголосовала в ООН против проекта южнопольдавской независимости, и в категорической форме рекомендовало всем своим подданным не пользоваться нашим языком на международных съездах и конференциях. Тайная полиция зорко следила за неукоснительным выполнением этого мероприятия. Профессор Больдюк писал свои доклады на французском, а я переводил их на английский, чтобы в любую минуту на заседаниях он мог представить оригинал в качестве перевода.
Вначале я не придавал большого значения содержанию текста, который переводил. Речь шла о комплексных исследованиях в области электроники, структурной лингвистики, акустики, неврологии, энцефалографии, глоссематики и формальной стилистики. Я сталкивался с понятиями, которые были мне знакомы по работам прежних лет, но большинство рассуждении было мне недоступно, и, не желая попусту тратить время и энергию, я даже не пытался вникнуть в суть работ профессора Больдюка. Однажды мне встретилось в докладе профессора имя моего бывшего преподавателя Ланьо, и я тотчас же насторожился. До сих пор я старался подавить в себе чувство смутной неприязни, которое питал к нему со дня экзаменов. Я не люблю ненавидеть. Ненависть - это бесплодное и слепое чувство, довольствующееся моральными категориями, и из него невозможно извлечь никакой реальной выгоды. Однако желание напакостить Ланьо подсознательно толкало меня поближе ознакомиться с этими трудами, дабы отчетливее представить себе нити, связывающие Ланьо с Больдюком.
По всей видимости, Ланьо изучал возможность применения отдельных опытов Больдюка к теории литературной критики. Я был поражен, ибо с первого взгляда тексты, над которыми я повседневно работал, не имели ничего общего с литературой. Я поделился своим открытием с Больдюком, изложив ему свою точку зрения с той долей восторженного недоумения и разумной наивности, что безотказно покоряет профессоров на возрасте.
Больдюк утверждал, что он верит в ценность этих трудов для рациональной и, по сути дела, практически безошибочной литературной критики. Для вящей убедительности он ознакомил меня с текстом одного сообщения, сделанного профессором английского языка сэром Е. Р. Винсентом на VI конгрессе Международной федерации языка и современной литературы, собиравшемся раз в три года и проходившем в Оксфорде в 1954 году. Тема этого сообщения была многообещающей: " Mechanical aids for study of language and literary style" [Механические приспособления для изучения языка и литературного стиля (англ.)].
К сожалению, я не успел прочесть эту статью. В тот же вечер телеграмма известила меня о внезапной смерти господина Филиппо. Пришлось срочно выехать в Жиронду.
А уже через день мое положение резко ухудшилось. Практически оконченные опыты господина Филиппе были признаны контрольной комиссией гениальными, но несколько опережающими развитие современной науки. Бумаги спрятали в папку и к этому делу больше не возвращались. По предложению молодого Рикара, возглавлявшего проверочную комиссию, научно-исследовательской лаборатории присвоили имя Филиппе, Спустя три года участники движения Сопротивления установили на ней мемориальную доску. Что же касается меня, то я получил в наследство дом, окружённый соснами, странного вида аппарат, потребовавший годы кропотливого труда, и несколько ящиков с записями и документами.
И ни гроша денег. Господин Филиппе жил и предоставлял мне возможность существовать на свое жалованье и пенсию бывшего узника фашистских лагерей. Мне никогда и в голову не приходило, что в один прекрасный день мне придется перейти на собственное содержание. В Лозанну я отправился заработать себе на карманные расходы. Таким образом, я очутился без средств. Дед и бабка давно отправились на тот свет, и мать моя затребовала из Алжира все их жалкое наследство.
Сразу. после похорон я вернулся в Лозанну. Должность переводчика была единственным ресурсом, дававшим мне возможность заработать и продержаться до той минуты, когда я найду себе постоянную работу. Без особых сожалений я решил на время прервать занятия. Но как жить по возвращении домой?
Из затруднения меня вывел Больдюк.
- У вас есть связи в Париже?-ворчливо спросил он, когда мы заканчивали переводить его завтрашнее выступление.
- Кое-какие, - ответил я, подумав о Бреале.
- В таком случае, немедленно напишите в Главную дирекцию по делам культуры и техники министерства иностранных дел и нажмите на своих друзей. Я просил французское правительство предоставить в мое распоряжение технического сотрудника на год сроком, начиная с октября месяца. Мне безразлично, будете это вы или кто другой. Вы хоть и невежда, но зато ловкач. А это самое существенное.
В тот же вечер я позвонил Бреалю. Судьба мне улыбнулась. Из-за отсутствия другой кандидатуры эту должность пообещали одному кандидату физических наук, бывшему студенту Высшего педагогического института, который имел два существенных недостатка:
во-nepвыx, был ставленником заклятого врага Рателя, а во-вторых, числился одним из руководителей Научно-исследовательского государственного синдиката в те времена, когда правительство косо смотрело на эту организацию. Таким образом, моя кандидатура была встречена чуть ли не радостно.
Не далее чем через месяц после окончания конгресса в Лозанне я, снабженный всеми необходимыми документами и служебным паспортом, сел в самолет, летевший в Польдавию.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой литератрон рождается в Польдавии
Я не берусь объяснить, где находится Польдавия. Сама мысль о том, что какое-нибудь государство может находиться там-то или там-то, кажется мне в наши дни безнадежно устаревшей. Географическое положение города или страны имело еще какой-то смысл в те времена, когда поездка туда была сопряжена с более или менее длительным и сложным путешествием. Реактивный самолет все это изменил. Для меня Польдавия находится на расстоянии трех стаканов фруктового сока, одной улыбки стюардессы и двух французских журналов, прочитанных в пути. Самое сложное - это добраться до Орли. Очутившись в аэропорту, можешь считать, что практически уже прибыл к месту назначения.
Мне будет нелегко описать также и самоё Польдавию. Я давно привык считать улицы и
дороги связующим звеном между двумя пунктами и поэтому обычно не мешкаю на них. Что же касается домoв, которые я видел по пути от моего отеля до посольства или университета, и пейзажа, окружавшего меня на морском курорте, куда каждый уикэнд съезжались все члены посольства, то вся эта польдавская декорация показалась мне весьма похожей на те фотографии, что печатают на страницах рекламных проспектов, которые валяются на столах в любом туристском агентстве. Поэтому отсылаю к ним любителей живописных достопримечательностей.
Для общения с жителями Польдавии мне не хватало знания языка. Польдавский язык очень труден, и его грамматические особенности быстро охладили мой первый добрый порыв, что и ограничило круг моих собеседников несколькими университетскими полиглотами и западными дипломатами.
Впрочем, все это не имело никакого значения, так как свободного времени у меня оставалось крайне мало. Больдюк оказался очень требовательным шефом, настоящим мучителем и для себя и для своих сотрудников.
Когда-то он был первым министром государственного образования независимой Польдавии, затем через несколько лет, во время военного переворота, угодил в тюрьму, потом правительство Второй республики его произвело в послы, а при ненавистном режиме диктатора Женкоака он жил в мрачном уединении. Как только к власти пришел освободитель Девак, он, желая обеспечить себе сотрудничество наиболее выдающихся деятелей Польдавии, предложил Больдюку на выбор либо возвратиться в тюрьму и вскорости предстать перед судом, либо принять пост ректора Государственного университета. И Больдюк стал ректором, хотя временами его брало сомнение: не лучше ли было избрать тюрьму? При режиме Освободителя польдавского народа от университетских работников требовалось невероятное напряжение. Больдюк работал день и ночь, чтобы написать полагающуюся ему норму научных статей и сообщений. И понятно, я не мог отставать от него.
Все свои свободные часы, а их было немного, я проводил в посольстве, на превосходном опытном поле, где я без особых затруднений постигал хитроумный механизм административных интриг. Посол был приветливый старик, не находивший себе места от скуки. Говорили, будто он педераст, но в этом смысле он вел себя по отношению ко мне чрезвычайно корректно. Главным его развлечением было соперничество его подчиненных. Среди этих последних наиболее примечательными был Конт, пресс-атташе, и Пуаре, советник по рекламе.