Литературное наследие - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3

ПОЭМЫ[1]

ТИХВИНПовесть

Посвящается П. Любарскому

Глава 1

1Маленький ленивый городок,Снежный, синеватый и лукавый,Под ногой свежо хрустит ледок,В высоте златятся свечи-главы,И плывет на волнах красной лавыСолнышко — корабль усталый в док.Отзвонили. Женский монастырьЗа рекой волнами затихает.Собрались собаки на пустырь;Жмутся, вьются, ни одна не лает,И ползет с Заречья нежилаяТишина — осенний нетопырь.Засветились окна. СилуэтСдернул занавеску на окошко.Вздрогнул луч, вонзив в сугроб стилет.Прошмыгнула зябнущая кошка,А метель скользит сороконожкойИ порывом звякает в стекле.Я иду с вокзала. ПетроградБросил поезд в зимние просторы…Вон огни вагонные горятСквозь стекло, задернутое в шторы,Но уже иные в сердце шпоры,А во рту мороз — как виноград.Скрип полозьев. Обувь просквозив,Холод жжет неопытные пальцы,Но — конец, приют уже вблизи:Скоро в тихом бабушкином зальце,Где в углу, как призрак, дремлют пяльцы,Буду пить какао тетки Зи…2Утром солнце в замерзших стеклахВодит танцы игруний-искр.Печку, гремя, затопила Фекла,Выбросив вьюшки копченый диск.Холод рубашки приятно зябок,Дрожкую бодрость когтит мураш.Мускул бицeпса, как крепкий яблок, —Что же под вечер, коль так с утра?Даже вода, где ланцеты льдинок,Кажется нежно зовущей в бред.Отблески солнца и блеск ботинокРадуют, ровно в осьмнадцать лет.Булка и масло. Скрипящий творог.Скромный племянник, крепыш бутуз.Мир осязаем, он прост и дорог,Сердце же — дерзкий козырный туз…Ешь, словно пишешь (уписан коржик),Губы танцуют, в глазах усмех.Каждая радость здесь как-то тверже:Всё для тебя, если сам для всех.3В переулке тишина мороза,Белый, ровный, безмятежный блеск,А на небе золотая розаИли Спас на белом корабле.Скатанный метелью, не раскатан,Лег пушисто путь к монастырю,Что, прижавшись к розовому скату,Смотрит на вечернюю зарю.Не ему несу свое веселье,Твердость щек и кровь озябших губ,Пробираясь межсугробной щельюК флигелю, зарытому в снегу.4В сенях приятный запах ветчины,Согретых шуб и пирога с капустой.В столовой им сейчас увлечены,И потому пока в гостиной пусто…Стремительно отброшены драпри.«Конечно, вы! Я знала, знала очень:Вчера о вас держала я пари».Сверкнувший взор на миг сосредоточенВ моих глазах — и быстрый взмах ресниц…В столовую, уже надев личину,Вступаешь ты походкой баловниц,Танцующих старинный танец чинный.Там папенька, веселый казначей,Уже пять раз заглядывавший в стопку,Предложит мне великолепных щейИ вышибет ударом ловким пробку.Он говорил: «Помещик и гусар,На этот лад подобен будь индейцам».(Его сожрал какой-то комиссар,Назвав тупым и злым белогвардейцем.)

Глава 2

1У меня был в городе дружок,Послушник монаха Питирима:Волоса он подрезал в кружокИ мечтал о катакомбах Рима.В длинной рясе, бледный и худой,Он, таясь, лепил «богов» из глиныИ талант свой называл бедой,Искушеньем — замысел орлиный.Но стихи (тогда явился Блок)Завладели робостью монашей,И, ревнуя иноческий срок,Опускал он взоры перед Клашей.2Когда он лепил — пальцыБлуждали по глине, как смычки по струнaм,И в маленьком зальце —Как в замке казалось нам.Казалось, монах оттуда,Где прожил огромно лет,Принес золотое чудо:Улыбку, печаль, привет.И в глине (в унылом тесте,Как в грубо кошмарных снах)Рыдал о светлой невестеХудой молодой монах.И в комнате, тихой очень,Такой голубой сейчас,Размерен, суров и точен,Шел творчески строгий час.Кончал. Вытирал монашекО мокрую ткань ладонь,А там, на доске для шашек,Сверкал голубой огонь.И, в сердце взглянувши чисто, —О, как этот взор звучал! —Отрок с руками артистаКлал уставной начал.3И когда трезвонили к вечерне,Руку он мне торопливо тряс.Но была походка всё невeрнейПод полами вздрагивавших ряс.Послушник в конической скуфейкеУходил и там, в монастыре,Принимал свечу от скромной швейкиПеред Спасом в старом серебре.А потом в своей убогой келье,Лишь старик уснет, угомонясь,Он вступал в высокое ущелье,Как в свой замок следовавший князь.Музыка, плывущие напевыЗаскользивших в памяти стиховИ светящий властный образ ДевыВ остриях утонченных грехов.Разговор о городе-гиганте,О свободе смелых и простыхИ мечты о радостном талантеВ ореоле радуг золотых.

Глава 3

1Теперь всё это давний случай,Десятилетье протекло, —Где ты теперь, жива ли, Кло?Но образ твой из струн созвучий,Как лунный диск над дымной тучей,Встает, светя в мое стекло.Ты так мила. Любила Блока,Мечтала вдаль, грустя светло,И ты не Клавдия, ты Кло,Ты прилетела издалёка,Где паруса под визгом блокаСрывают пены белой клок.О радость — целовать без думы,Любить, жалеть, жестоко взять,Что будет муж, отец и зять,Что будет сонный и угрюмыйВ гросбухах вычеты и суммыВ итогах бисером вязать.Мой сладкий Кло, смешной котенок,Каких не знали мы затей.(Теперь… ты мать своих детей!)Твой аромат был сладко тонок,Он шел от юбок, от гребенок,От острых, в крапинках, ногтей.Те память дни приносит близко,Иду в былое, в тайный лаз.Ведь счастье только для пролаз,А ты, мой сон, не одалиска,Ты — Клаша, Клаша-гимназистка,И перешла в последний класс.

Глава 4

1Когда наметало снeгаПочти до самых сеней,Как сладко лететь с разбегаС горы под прыжки саней.Как облако, паром мерин,Лишь слышен тяжелый храп,Но рaзмах его умеренПод сенью сосновых лап.У леса, где встали сани,Где выше звезды слеза,Вновь просят уста касанийИ взоров хотят глаза.И смех твой прекрасен, детка,В вечерний хрустальный час,И сыплет, качаясь, веткаСвой розовый снег на нас.И к городу снова мчаться,И чувствовать тонкий плен,Коленями вновь касатьсяСогретых твоих колен.А колокол, словно било,Гудит, хрустали дробя…И надо же, надо было,Чтоб он полюбил тебя!2Что поделать, Кло — простая барышня,А ее папаша — казначей.От реки, где ива и боярышник,Не уходит далеко ручей.А монашек, Васенька-ваятель,Как его мы звали меж собой,Знал уже, ее послал Создатель,Называя девушку — Судьбой.Что ж, любовь для сильных путь веселый,Хорошо, когда любовь проста,Но есть странной жизни новоселы,Их любовь — страдания Христа.Девушке не умной и не глупойЭта страсть была как острие,Быть любимой свято — слишком скупоРадовало, бедную, ее.А монашек был уже безумен,Он пугал избранницу свою…Почему тогда отец игуменНе швырнул его в епитимью!3Когда в голубое окноЛучи наклоненные влитыИ стелет лучи полотноНа своды и темные плиты,Когда, зажигая фонарь,Безумие хмурое бредитИ вновь посылает звонарьТяжелые возгласы меди, —Монашек покинул кроватьИ петлю швырнул на стропило.Душа не могла оторватьТот образ, который любила.И черная ряса егоПод трупа фарфоровым взглядомВисела печально, мертвоНа гвоздике рядом.4Прекрасный, смешной и больной,Святой — говорили иные,Он крылья пронес надо мнойИ канул в поля ледяные.Что девушка? Разве онаИсточник щемящих событий.Над кем тяготеет луна —Вовек не уйдут от судьбы те…Великий обманов исток,Сквозных отражений светило,А сердце глядит на восток,Пока его смерть не смутила.И умер. И город потрясСвоей исступленной кончиной.Под шорох влекущихся рясБыл брошен без пенья и чина.

Глава 5

1Бедная нахмуренная Кло.Все кричали: вот его убийца.От людских упреков, как стекло,Может наше сердце раздробиться.Прячась днем, а вечером у насТы рыдала, детски сжавши руки.Сколько дней не ведала ты сна,Сколько дней проплакала от муки.Эта смерть тебя приподнялаИ качнула в сторону иную,И прошила страшная иглаВ детском сердце полосу стальную.Жизнь прошла — годами затекла —И в песке безмолвия зарыта,Но сегодня память извлеклаЭтот хлам угаснувшего быта.Снова в сердце стойкий холодок,И опять — измученный, неправый —Я влюблен в старинный городок,Снежный, синеватый и лукавый.Слушаю призыв монастыря,Силуэты вижу в желтых окнах,И алеет зимняя заряВ облаках на розовых волокнах…

[2]

ДЕКАБРИСТЫПоэма

1Вы помните призыв Карамзина:«Чувствительность, ищи для сердца пищи!»А до него великая война,Восстанье на Урале и Радищев.Помещики сквозь полнокровный сплинВ своем рабе почувствовали брата.Гвардеец, слабовольный дворянин,Влюбленный в Робеспьера и Марата.Так карты жизни путает судьба,Так рвет поток весной ложбину шлюза..Событий огнекрылая трубаИ золотая Пушкинская муза!2На Западе багрово-золотомТяжелой тучи выгибались плечи.Над городом, построенным Петром,Лиловой дымью расплескался вечер.Шла оттепель. Напоминало мартСырых и влажных сумерек раздумье.А над дворцом опущенный штандартКричал о том, что император умер.Тринадцатое истекало. СонОкутал улиц темные овраги,И стиснутый в казармах гарнизонНаутро приготовился к присяге.3Рылеев, лихорадивший всю ночь,Из тьмы рассвета дрожек стук услыша,Поцеловав проснувшуюся дочь,Перекрестив жену, — сутуло вышел.У Трубецких в натопленной людскойШептались девки: «Поднят до рассвета,С семьей простившись, младший ТрубецкойПотребовал палаш и пистолеты…»Светало. Плохо спавший НиколайУ зеркала серебряного брилсяИ голосом, напоминавшим лай,Кричал на адъютанта и сердился.4Он император. Новая грозаВзойдет на звонкий мрамор пьедестала.И выпуклые наглые глазаВпервые нынче словно из металла.А там, в приемной, комкая плюмаж,Шептал гонец с лицом белей бумаги,Что возмущен гвардейский экипажИ дерзко отказался от присяги.Забегали, предчувствуя бедуЗа годы угнетенья и разврата,И в голосах: «Мятежники идут!»Из двери вышел бледный император.5Чиновница, не снявшая чепца,За мужем побежала за ворота,Ведь мимо оснеженного крыльцаМятежным шагом проходила рота.Лабазник закрестился, на двореГостином зашушукался с собратом.И строилось декабрьское карэНа площади перед пустым сенатом.Уже дрожит восторгом мятежаМастеровщина… Не победа ль это?Каховский, нервничая и дрожа,Три раза выстрелил из пистолета.6Еще бы миг — и не было б царя,Плетей и крепостного лихолетья,И ты, четырнадцатое декабря,Иначе бы построило столетье.Уже рвануло вихрями борьбыВ народ бесправный, к силам непочатым,Но цепи исторической судьбыНе по плечу мечтательным барчатам.Уже гудел и рос поток людской,Уже насильник, труся, прятал спину,Но даже ты, диктатор Трубецкой,Товарищей на площади покинул!7И в этот миг, когда глаза горятИ каждый раб становится солдатомИ рвется в бой, — они… они стоят!Стоят и ждут перед пустым сенатом!И чувствует поднявший меч борьбы,Что будет бой мечты его суровей,Что вздыбят степь могильные горбы,Что станут реки красными от крови.И сколько близких канет под топор,И сколько трупов закачают рощи,И потому он опускает взорИ, как предатель, покидает площадь.8Они стоят. И их враги стоят.Но громыхает тяжко батарея,И офицер, в жерло забив снаряд,Глядит на императора…— Скорее,Скорей в штыки! Они — один исход,Иль правы растопчинские остроты:«В Париже прет в дворяне санкюлот,У нас дворяне лезут в санкюлоты».И император понял: «Дураки!»И, ощущая злость нечеловечью,Он крикнул батарее (передкиУже давно отъехали): «Картечью!»9И пушки отскочили. На летуПодхвачены, накатывались снова,И били в человечью густоту,И, отлетая, рявкали сурово.И это всё…Зловеще тишинаБесправия сгущалась год от году.И ты, порабощенная страна,Не получила от дворян свободу.В аллее дней, блестящ и одинок,День отгорел бесславно и тревожно.И, салютуя деспоту, клинокТы, дворянин, покорно бросил в ножны.10И виселицы встали. Но не зряМонарх-палач на площади их строил;От них до грозных пушек ОктябряОдна тропа… И слава вам, герои!Явились вы, опередивши час,И деспот вас обрек на смерть и пытку,Но чуждый вам и победивший классПриветствует отважную попытку.По сумрачному, злому рубежуСверкнул декабрь ракетою огнистой,И, столько лет взывая к мятежу,Стране как лозунг было: «Декабристы!»

1925

Примечания

Печатается по тексту, опубликованному в газете «Советская Сибирь» 25 декабря 1925 года. Поэма написана к столетию восстания декабристов; к моменту публикации поэмы Несмелов уже полтора года находился в эмиграции, поэма, видимо, написана уже в Харбине; вплоть до 1929 года Несмелов печатался в СССР и мог получать оттуда гонорары: советские деньги принимались на станциях вдоль КВЖД.

"Чувствительность, ищи для сердца пищи!" — ср. начало небольшой поэмы Карамзина "Алина", включенной в "Письма русского путешественника" (письмо помечено июнем 1790 года): " О дар, достойнейший небес, / Источник радости и слез, / Чувствительность! сколь ты прекрасна!.. / Внимайте, нежные сердца!"

«…Каховский, нервничая и дрожа, / Три раза выстрелил из пистолета» — Каховский Петр Григорьевич (1799–1826) 14 дек. 1825 года на Сенатской площади К. убил (выстрелом в спину) Петербургского генерал-губернатора М. А. Милорадовича (1771–1825), смертельно ранил командира гренадерского полка полковника Н.Н. Стюрлера (умер 15 декабря) и ранил свитского офицера.

«…Но даже ты, диктатор Трубецкой, / Товарищей на площади покинул!» — князь Сергей Петрович Трубецкой (1790–1860), которого декабристы накануне восстания 145 декабря избрали диктатором. Трубецкой отказался сложить с себя звание диктатора и должен был присутствовать в день 14 декабря на Сенатской площади; однако, в решительный день Трубецкой окончательно растерялся и не только не явился на Сенатскую площадь, но даже принес присягу императору Николаю.

«…растопчинские остроты» — граф Федор Васильевич Растопчин (1763–1826) — русский государственный деятель; ср.: «По поводу восстания декабристов граф Растопчин иронизировал в том смысле, что во Франции де "чернь" учинила революцию, чтобы сравняться с аристократией, а у нас вот аристократия устроила революцию в интересах черни» (Л.Д. Троцкий, «Культура старого мира»).

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

ЧЕРЕЗ ОКЕАНПоэма

В 1922 году, в дни эвакуации Приморья остатками дальневосточной Белой Армии, несколько кадет, раздобыв крошечный парусно-моторный бот «Рязань», решили плыть на нем в Америку. Капитаном судна был избран случайно встреченный в порту боцман. Судно благополучно прибыло к берегам Северной Америки, установив рекорд наименьшего тоннажа для трансокеанского рейса. Как сообщает молва, жители города, в гавани которого кадеты бросили якорь, вынесли «Рязань» на берег и на руках, под звуки оркестров, пронесли по улицам.

1Складка досады, как шнур на лбу;Капитан опустил трубу:«В этих широтах, где шквалом бьетЛевиафанов, — рыбачий бот?!»Лево руля положил штурвал,Вахтенный тянет сигнальный фал.Долго ли боту лечь в дрейф?Кливер прихвачен, фок — с рей,Заполоскал и упал бизань.«Русская дрянь! На корме — «Рязань»!»Рупор к матросским губам прижат,Мышцы на голой груди дрожат,И выдувает, как мехом, грудь:«Эй, вы откуда? Куда ваш путь?»И переплескивает моряку:«Из Владивостока в А-ме-ри-ку!»2Бот, не поднявший при встрече флага(Снят революцией этот флаг), —Кто он для встречного? Лишь бродягаС жалкой командою из бродяг!«Русский!» — не спичечный коробок лиЭта скорлупка? В ней шесть сердец:Шесть человек насчитал в бинокли,Женской толпой зацветя, спардек.Девичьим губкам поахать любо,Радостно сердце зажечь огнем.Легче!.. На боте не флаг яхт-клуба,Не знаменитый спортсмен на нем!«Русский!» — От голода и от страхаПрет бесшабашно на рожон.Нету причины ни петь, ни ахать —Воздух их родины заражен.Это суденышко — сыпнотифозный,С койки своей убежавший в бреду.Путь его к гибели неосознан:«Без покаяния пропадут!»3Бот на ост, пароход на вест.Ставь, капитан, на восточном крест,Жми, капитан, желваки скул:Будут собою кормить акул.Васко да Гама и ЛаперузС морем иную вели игру-с;Там удальцы, королевский флот,Это же — русский дырявый бот.Был капитан, вероятно, прав.Высверкал радио-телеграф:«В трех тысячах миль от Сан-Франциско(Дата) встречен рыбачий бот.Курс — ост. Невероятность рискаУбеждает в безумьи ведущих его;Впрочем, бот принадлежит русским,А им благоразумие свойственно разве?Иокогама во вторник. Телеграфируйте груз.Тихоокеанская линия. "Эмпресс оф Азия"[3]».4Не угадаешь, какого рангаЭтот потомок орангутанга;Ноги расставил, учуяв крен,Свесились руки до колен.Морда небритая смотрит храбро,Воздух со свистом ноздрею забран;Цепкой о ножичек бряк да бряк,Боцман Карась — удалой моряк!Жадной девчонкой в порту обласкан,Алым цветочком украсит лацкан,Но из цветочного барахлаПрет, как галушка, мурло хохла.Он на вопрос, на учтивость герла:«Где ваша женушка?» — брякнет: «Вмерла!»Плавал в Шанхай, на Камчатке жил,Любит хану, и сулю, и джин.Деньги оставил у хитрой барышни —Стало быть, снова ступай на парусник.Тяжело похмелье на берегу.«Можешь в Америку плыть?» — «Могу!»Лишь оторваться б! Всяк путь отраден.«Бот-то, ребятушки, не украден?»Впрочем, в моменты эвакуацииМелочами интересоваться ли?«Выспись да трезвым наутро встань,По-настоящему капитань!»5Боцман лениво идет на ют.Славно ребята его поют!Даже не хочется материть —Верится: выпоют материк!«Ветер-ветерочек, вей в корму,Ветер-ветерочек, не штормуй!Чтобы каждый парус был пузат,Потому что нам нельзя назад.Ветер-ветерочек, я — кадет,Был всегда на палочку надет;А теперь в смоле холщовый зад,Но и задом нам нельзя назад.Ветер-ветерочек, не к добруНе учил я раньше ал-геб-ру,А горланил с чехами «наздар»,Вот за это и нельзя назад.Может, плакать будем мы потом,Но потом бывает суп с котом,И, что бы там ни было, покаПринимай-ка нас, Америка!»Думает, сплевывая, Карась:«Ладная банда подобралась!»6Друг, не вчера ли зубрил про катетыДа про квадраты гипотенуз?Нынче же, смотришь, придут и схватят те,Что объявили отцам войну.Можно ль учиться, когда надтреснутСтарый уклад и метель в дыру?С курток погоны приказом срезаны,Дядьки указывают директору.Проще простого: винтовки нате-ка,Нате подсумки и груз обойм.Не перейти ль от игры в солдатикиК братоубийственнейшей из войн?И перешли. Так уходит скаутВ лагерь, как эти в отряды шли;Но о любимых лишь bene autNihil — их пять уцелело лишь!В лагере можно мечтать о доме,Лес оконтрастит его уют,Ну, а в тайге ничего нет, кромеГнуса. Соловушки не поют.Нет молочка, и уютам — крышка;В ночь непогожую — до утраЗакоченеешь, как кочерыжка,Коль не сумеешь разжечь костра.Детские души — как лапоть в клочья!Зубы молочные раскроша,Вырастят мальчики зубы волчьи,Волчьей же сделается душа.Хмуро дичая от понужая,Бурым становишься, как медведь.Здесь обрастешь бородой, мужая,Или истаешь, чтоб умереть.Ночью, когда раздвигают сучьяЗвезд соглядатайские лучи,Смело и просто заглянешь с кручиСердца в кристальную глубь причин.Что-то увидишь и в память спрячешь,Чтобы беречь весь свой век его,И никогда уже не заплачетТак улыбнувшийся в непогодь.В плен ли достанешься, на коленкахНе поползешь — не такая стать:Сами умели поставить к стенке,Значит, сумеют и сами стать!7Город и море: куда же дальше нам?Грузят два крейсера генеральшами.День пробродили в порту, и вотСняли с причалов рыбачий бот.С берега море песок сгребало.Ветер — на девять штормовых баллов —Взвизгивал, брызгами морося.Темень. И трубочка Карася.8Близится. Вот он. Перешагнул.Так по таежным вершинам ветерТянет широкий протяжный гул,Словно сырые рыбачьи сети.Плавно поднимет и бросит вниз;Всхлипнув, скрипуче положит набок.Лампа качается и карнизТемной каюты качает как бы.Будто бы та же кругом тайга,Та же землянка без зги, без следа.Тиф. Неустанный напор врагаИ голубые лохмотья бреда.Нет: то широко идет волна,Словно щенок за щенком, в прискочку,И любопытно следит лунаВ мертвом движеньи живую точку.Это на мачте несет «Рязань»Желтый огонь, золотую искру.Это зрачок, темноту грызя,Точку свою из тумана выскреб.9Дни и недели. «Карась, мы где?» —«В морю». — «Хохлуха, туда ль нас гонишь?» —«Разве написано на воде?Прём на восток, и молись иконе!»Бот по-таежному нелюдим, —Встречей в тайге не прельстишь бродягу:Если увидят далекий дым,Так норовят, что от дыма — тягу.Может, в Америку плыть нельзя?Может, в Америке встретят в сабли?Всё же всё чаще, волной скользя,Щупал прожектор шальной кораблик.Пёрли по-жульнически. В кустахТак пробирается беглый. КончикУха в траве показав, русакТак удирает от шустрых гончих.Думалось, встретит «Рязань» ковчегЭтакий мощный и необъятный,Пересчитает, обложит всехИ заворотит: гуляй обратно!У Карася, уж на что бывал,Стала тоска проступать на морде;Все-таки пёрли и в штиль, и в шквал,Не помышляющие о рекорде.Белкой, крутящейся в колесеСтраха, кончают свой путь отважный,Ибо приблизились к полосе,Именуемой каботажной.«Морду набьют, — говорит Карась, —Даже напиться не будет сроку!»Всё ж, неизвестности покорясь,Курс до конца на восток простроган.Вот и прибрежные острова,Не изменять же у цели румба!..И растворяется синеваПройденных миль над страной КолумбаТолько укрыться и не пытайсь:Всюду подгадят болтун и кляузник.Вот заметка из какого-то «Таймс»В переводе на русский паузник:«Через океан на 10-тонном боте.Установлен рекорд на наименьший тоннаж».Фотографии: мистер Карась (уже в рединготе!),Обсосанная ветрами «Рязань» и ее экипаж.В заметке сказано: «Уклоняясь от встречиС дозорным миноносцем и принятый за спиртовоза,Бот не исполнил приказания в дрейф лечьИ был обстрелян, но, к счастью, в воздух.Из своей скорлупы при осмотре вытрясБот шесть человек. До ближайшей гаваниКапитан не пожелал сообщить (славянская хитрость!)Истинной — рекордсменской — цели плавания.Итак, приз, равный 30 000 долларам,За трансокеанский рейс при наименьшем тоннажеДостанется этим бесшабашным головам».Затем: интервью — почтительнейшее — с хохлованом нашим.10Говорят, и этому я верю,Что тот город, где кадет-матросБросил якорь, вынес бот на берегИ по улицам его понес.И о чем народом крепким пелось,Что кричалось — выдумать не рвись;Вероятно, прославлялась смелостьИ отваги мужественный риск.Милые, что ныне с вами сталось,Я не знаю. Вероятно, тамРастворившись, приняли за малостьСлаву, улыбнувшуюся вам.Кончен сказ и требуется вывод;Подытожить, сердце, не пора ль,Ибо скажут: расписались мы вот,Ну и что же? Какова мораль?..11Лбом мы прошибали океаныВолн летящих и слепой тайги:В жребий отщепенства окаянныйЗаковал нас Рок, а не враги.Мы плечами поднимали подвиг,Только сердце было наш домкрат;Мы не знали, что такое отдыхВ раззолоченном венце наград.Много нас рассеяно по свету,Отоснившихся уже врагу;Мы — лишь тема, милая поэту,Мы — лишь след на тающем снегу.Победителя, конечно, судят,Только побежденный не судим,И в грядущем мы одеты будемОреолом славы золотым.И кричу, строфу восторгом скомкав,Зоркий, злой и цепкий, как репей:«Как торнадо, захлестнет потомковДерзкий ветер наших эпопей!»

Харбин, 1930

Примечания

Печатается по тексту отдельного издания (Шанхай, 1934).

В октябре 1922 года отряды белой армии и иностранные войска спешно покидали Владивосток. 23 октября 1922 г. командующий Сибирской военной флотилией адмирал Юрий Карлович Старк увел большинство стоявших у Владивостока кораблей в корейский порт Гензан. Всего ушло 30 кораблей: канонерская лодка "Маньчжур", вспомогательные транспорты, пароходы, военные буксиры, посыльные суда, катера. Все это были суда, давно отслужившие свой срок и мало пригодные для морского перехода. На них находились почти 9 тысяч человек; к 23 часам 24 октября последний корабль флотилии Старка ушел в Корею. В основу поэмы положен подлинный случай, обросший позднее легендами, особенно в среде русской эмиграции. Достоверно известно, что в конце 1922 года бот «Рязань» с русской командой действительно пришел из Владивостока в Сиэтл (США, штат Вашингтон).

«…Васко да Гама и Лаперуз» — Васко да Гама (1469–1524) — португальский мореплаватель, первым из европейцев достигший Индии, обойдя мыс Доброй Надежды. Лаперуз Жан Франсуа (1741–1788), французский мореплаватель. В 1785-88 руководитель кругосветной экспедиции, исследовал острова Тихого океана, берега Северо-Западной Америки, Восточной Азии и Татарского пролива, открыл пролив, названный его именем. Экспедиция пропала без вести, выйдя из Сиднея (Австралия) на север.

«…Любит хану, и сулю» — Хана — китайская хлебная водка, то же, что ханшин (или ханжа); суля (сули) — традиционная корейская водка (самогон).

«…А горланил с чехами «наздар» — «наздар» (чешск.) — «да здравствует».

«…bene aut / Niliil» — хорошо или ничего (лат.).

«…принятый за спиртовоза» — «сухой закон» в США действовал в 1920–1933 годах; нелегальная торговля спиртом (бутлегерство) в этот период процветала.

Редингот — (от франц. redingote — сюртук для верховой езды), удлиненный приталенный пиджак из ярко окрашенного (красного, синего и др.) плотного материала с воротником из черного бархата.

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

ПРОТОПОПИЦАПоэма

Виждь, слушателю: необходимая

наша беда, невозможно ее миновать.

Протопоп Аввакум

1Наших прадедов Бог по-иному ковал,Отливал без единой без трещины, —Видно, лучший металл Он для этого брал,Но их целостность нам не завещана.И потомки — не медь и железо, а жестьВ тусклой ржавчине века угрюмого,И не в сотый ли раз я берусь перечестьСтарый том «Жития» Аввакумова.Чу, на диких холмах человеческий топ —Полк стрелецкий к ночлегу торопится.За стрельцами бредет Аввакум-протопопС ясноглазой своей протопопицей.За двухперстье, за речь, как великий укор,За переченье Никону тяжкоеУгодил протопоп под начал и надзорВоеводы боярина Пашкова.Тот — царева рука, что и дальше ДаурИз кремлевской палаты протянута,Ей подай серебра, драгоценнейших шкур,Ей и сила, и воля дана на то!Край и глух, край и дик. С отощалым стрельцомЛишь грозою да боем управиться,И еще протопоп укоряет крестом,Баламутит, сосет, как пиявица.Для чего накликать и пророчить беду,Коль и так над полком точно зарево?Может, поп-то и прав, и гореть нам в аду,Воля Божья, а власть государева!Заморить бы попа, раздавить, как клопа, —Вот как гневом утроба распарена!И не знает Пашков: он — ярмо для попаИли тот для него, для боярина!Как скала протопоп. Хоть опять и опятьВоевода грозил и наказывал,Но ульстить, но унять, под себя ли подмятьНевозможно сего огнеглазого!Воевода в возке. Чтобы нарту волочь,Протопоп с протопопицей пешие.Растревожил буран азиатскую ночь,Даже звезды ее не утешили!2От родного села и до царских палат,И от них до тюремной до ямины, —Не единым ли он устремленьем крылат,Обличенья его не из пламени ли?И топили его, и палили в него,И под угол бросали избитого,И сгорит протопоп в купине огневой,И Россию костер опалит его.Всю великую Русь от гранитных твердыньСоловецкого края до Каспия,Где журчащую в жизнь из праотческих скрыньВеру древнюю, русскую распяли!Жил как все протопоп: в духоте, в маяте,В темноте — под тяглом да под приставом,Но порадоваться он умел красоте,Усмехался над дурнем неистовым.Был он смел и умен. И писателем былБеспощадным для гнили и нечисти, —Огневое перо он себе раздобылБез указок риторики греческой.Он что крепость стоит. Неприступна онаДля упрямого вражьего норова…У бесстрашного есть Аввакума жена,Сирота из сельца из Григорова.3Вот бредет она в ряд с огнепальным попом,Опоясана лямкою конскою…Через двести годов этим самым путемПолетят Трубецкая с Волконскою.Только Марковне злей, непосильнее путь —В женском сердце что горечи копится!Не от лямки одной надрывается грудь,И насилу бредет протопопица.Горя долю свою выпьет полно она,До той ямы подземной, что в Мезени,Но тебя, протопоп, не оставит жена,Будь ты в лямке, в битье ли, в болезни ли.Не от лямки отстать, за супруга ли стать —Вот тоска, и забота привычная.Только сила не та, только ветер опятьОпрокинул тебя, горемычная!И за годы невзгод раз лишь сердце зашлось,Что-то тут его сжать помешало ей, —Протопопу лишь раз от жены довелосьСлышать робкую женскую жалобу.И сказала она в той трущобе без троп(Плач ресницы льдяные разламывал):«Долго ль муки сея будет нам, протопоп?»И в ответ он: «До смерти до самыя!»Не сурово сказал, со слезами сказал,Ибо ведал, что ноша та — крестная,И склонился поднять, и встречались глазаИх двоих в ту минуту чудесную.Всё жена поняла и сказала: «Добро!Побредем, знать, Петрович, не сетуя».Ах, как жжет, как горит протопопа перо,Повествуя из ямы про это вот.И впряглися опять, чтобы нарту волочь;Ночь утихла и, звездная, ярка вновь.Всё свое серебро сеет синяя ночьТебе под ноги, милая Марковна!4Афанасий Пашков сед, велик, как морскойТот медведь, что на севере водится.А разгневается — так он в гневе такой,Что храни, упаси Богородица!Сын его Еремей (и того бородаВ серебре, но отцу — почитание) —Тот гораздо умен, не шумит никогда,Обо всем его думка заранее.И в Мунгальскую степь отправляет ПашковЕремея с задачей военною.Что-то сына там ждет? И на всё он готов,Чтоб проникнуть за даль сокровенную.Воевода шамана потребовал в стан,Сел, индейским раздувшимся кочетом,И, на бубне играв, тот проклятый шаман,Покрутившись, победу пророчит им.Рад-доволен Пашков, и стрельцам приказалОн к победе сбираться да строиться,Но из хлевины всё протопоп услыхалИ, в обиде за русскую Троицу,Пред людьми он предстал, он крестом потрясалИ кричал, что ничто не устроится:«Да не сможете вы возвратитеся вспять:Только смерть — ни победы, ни славы вам!Да не сбудется днесь, обреченная рать,Предсказание, данное дьяволом!»Напугал протопоп зашумевших стрельцов,И нейдется на дело им трудное…Как тогда не убил протопопа Пашков,Уж доподлинно чудо-пречудное!5И сбываются все протопопа слова:Еремей лишь сам-друг возвращается.Воевода Пашков разъяреннее льва,Палачами ж огонь разжигается.От огня же того у него не живут,Для гортани не олово ль топится?Вот уже палачи за строптивцем бегут,И бледней полотна протопопица……Вера прадедов сих, что утрачена днесь,Та, которой так жадно завидую,Что на небе всему воздаяние есть,Что награда идет за обидою.Что уж всё рассудил благодатный Исус,Кормчий праведных, парус кораблика…И уже на губах Аввакумовых вкусБесподобного райского яблока.И готов протопоп: не само ли емуВ рот-де Царство Небесное валится?Женихом он пойдет к палачу своему,Под топленый свинец ли, под палицу ль!Ибо знает: за краткий страдания срок,За кровавую смерти испарину,За откушенный перст, за прорубленный бок —Будут райские кущи подарены.Жаль жену и детей, но за подвиг егоИ семейство у Господа в почести,И он ждет палачей, не боясь ничего,В исступлении древле-пророческом.В сердце Марковны нет этой воли литой —Вся в слезах, опустилися рученьки:Пусть не примет супруг высшей славы святой,Лишь бы только не вышел он в мученики!Женской любящею, истомленной душойРвется, ищет спасения милому,Просит только о том, чтобы Бог подошелИ несчастье из жизни их выломал.И услышал Господь: воротил ЕремейПалачей, заступиться торопится.Сколько яростных дней, сколько страшных ночейТы осилила, протопопица!6В сумасшедшей Москве перемены опять,Мчит гонец, подгоняемый вьюгою.Из далеких Даур возвращается вспятьАввакум с ясноглазой супругою.И над долей его свет забрезжил иной —Разгорается слава, что зарево:Здесь встречают его умиленной слезой,Там обласкивают и одаривают.Отдохнуть бы теперь от битья да от троп,На которых под лямкою падали,Но замолк, но затих, заскучал протопоп,И суровые брови запрядали.И от Марковны та не укрылась тоска,И, когда он молчал да раздумывал,Подошедшей ея опустилась рукаНа большое плечо Аввакумово.И с опрятством к нему приступила жена,Как ладейка к утесу причалила…Наклоняясь к челу, вопросила она:«Господине, почто опечалился?»Тяжким взглядом своим отстраняя, гоня,Горько вымолвил другу он нежному:«Что, жена, сотворю? Вы связали меня…Не стоять мне за веру по-прежнему!»Отшатнулась жена: не одним ли путемЧерез дебри Пашковские хожено?Отставала ль она, не была ли при немЕжечасно, как другу положено?«Боже милостливый! — ужаснулась она. —Что такое ты вымолишь, выискал?..»И молчал протопоп. И была тишинаВ их избе, где ребенок попискивал.И сказала жена, и супругу своюПротопоп не узнал на мгновение:«Аз ти вместе с детьми ныне волю даюИ на подвиг благословение!»И шагнула вперед, и уже не дрожитЕе голос струною натянутый:«Если ж Бог разлучит, так о нас не тужи,Лишь в молитвах своих не запамятуй!»И умолкла она. И в волненьи таком,Что душа и пылала, и таяла,Протопоп Аввакум бил супруге челом,И супруга, подняв, обняла его.7И была эта ночь как руля поворотДля их лодочки легкой двухвесельной:С успокоенных вод в новый водоворотОн стремительно вновь перебросил их.Над тюрьмой земляной крыши белый сугроб,На оконце ржавеют железины:Закопали тебя, Аввакум-протопоп,В Пустозерске, а Марковну — в Мезени.Худ и наг протопоп, и его бородаСеребром заструилась до пояса,Но могучей спины не сгибают года,И не может душа успокоиться.Он склонен над столом, и пера остриеСлово к слову находит точеное.У руки же его, там, где тень от нее,Мышка бегает прирученная.«Божья тварь!» — и тепло заструили глазаНа комочек на этот на бархатный…Полюбила тебя не за этот ли заСветлый взгляд горемычная Марковна?За уменье понять, улыбнуться светло,Пожалеть неуемного ворога,И за это любви золотое теплоЗаплатила подружие дорого.Оторвали тебя, да и сам отошел, —Отстранило служение раннее, —И хоть пишешь письмо, и письмо хорошо,Но выходит оно как послание.И Петровича нет меж священных цитат:Что ни слово — опять поучение,Ибо ведаешь ты, что становишься свят,Что письмо — как Апостола чтение!..Облегчения нет от такого письма,Сердце чахнет и в горечи варится.Одиночество жжет. Опускает тюрьмаНавсегда свою кровлю над старицей.------ —В Пустозерске ж глухом дымовые столбыПоднялися в весеннем безветрии…Не ушел протопоп от высокой судьбы,Вознесен на пылающий жертвенник!Зашипело смолье, и в рассветную рань,Сквозь огонь, в дымовые отверстия —То лицо, то брада, то воздетая длань,Исповедующая двухперстие.

Харбин, 1938–1939

Примечания

Печатается по тексту отдельного издания (Харбин, 1939). В книге воспоминаний «Два полустанка (Амстердам, 1987) Валерий Перелешин пишет: «…Ко мне зашел Борис Юльский. Наскоро поздоровавшись, возгласил: — А вы знаете последнюю новость? О, вы не знаете последней новости! Арсений Несмелов перешел в старый обряд. Он уже переехал в их общину, отпустил бороду, крестится двумя перстами и роется в библиотеке… Дело разъяснилось, когда вышла поэма Несмелова «Протопопица» об Анастасии Марковне, жене протопопа Аввакума. Арсению было надо не только прочесть житие многострадального протопопа, но и пропитаться атмосферой раннего раскола, пафосом двуперстия, духом всей той эпохи» (с.57).

«Виждь, слышателю: необходимая наша беда, невозможно миновать!» — цитата из «Жития» Аввакума, полностью отрывок выглядит так: «…писанное время пришло по Евангелию: "нужда соблазнам приити". А другой глаголет евангелист: "невозможно соблазнам не приити, но горе тому, им же приходит соблазн". Виждь, слышателю: необходимая наша беда, невозможно миновать! Сего ради соблазны попущает Бог, да же избрани будут, да же разжегутся, да же убелятся, да же искуснии явленни будут в вас. Выпросил у Бога светлую Россию сатона, да же очервленит ю кровию мученическою. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — Христа ради, нашего света, пострадать!» («Житие протопопа Аввакума», М., 1979, с.53)

«…Чу, на диких холмах человеческий топ, — / Полк стрелецкий к ночлегу торопится» — Несмелов начинает повествование об Аввакуме и его жене с момента, когда во время ссылки в Сибирь протопоп попал под власть енисейского воеводы Афанасия Филипповича Пашкова (ум.1664), получившего в августе 1655 года приказание отправиться во главе большого отряда стрельцов и казаков в Даурию, — так до начала ХХ века иногда именовали всю территорию Южного Забайкалья — «Таже сел опять на корабль свой, еже и показан ми, что выше сего рекох, — поехал на Лену. А как приехал в Енисейской, другой указ пришел: велено в Дауры вести — двадцеть тысящ и больши будет от Москвы. И отдали меня Афонасью Пашкову в полк, — людей с ним было 600 человек; и грех ради моих суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет. И я ево много уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить меня. (ук. соч., с.31), Аввакум сильно преувеличивает расстояние от Даурии до Москвы, на самом деле речь идет о 5–6 тысячах километров.

«…У бесстрашного есть Аввакума жена, / Сирота из сельца из Григорова» — «Аз же пресвятей Богородице молихся, да даст ми жену помощницу ко спасению. И в том же селе девица, сиротина ж, беспрестанно обыкла ходить во церковь, — имя ей Анастасия. Отец ея был кузнец, именем Марко, богат гораздо; а егда умре, после ево вся истощилось. Она же в скудости живяше и моляшеся Богу, да же 17 сочетается за меня совокуплением брачным; и бысть по воли Божии тако» (там же, с. 23). Жена протопопа, Анастасия Марковна (1624–1710); в другой редакции «Жития» сказано, что мать Аввакума женила его, когда ему было семнадцать лет, Анастасии четырнадцать.

«…Полетят Трубецкая с Волконскою» — Мария Николаевна Волконская (1806–1863), урожденная Раевская — жена декабриста князя Сергея Григорьевича Волконского, добровольно разделившая с ним ссылку. Графиня Екатерина Ивановна Трубецкая (1800–1854), урожденная Лаваль — жена декабриста Сергея Петровича Трубецкого, также последовала за мужем в ссылку в Забайкалье.

«…Долго ль муки сея будет нам, протопоп?» — ср.: «Я пришел, — на меня, бедная, пеняет, говоря: "долго ли муки сея, протопоп, будет?" И я говорю: "Марковна, до самыя смерти!" Она же, вздохня, отвещала: "добро, Петровичь, ино еще побредем" (там же, с. 39).

«…Сын его Еремей» — «Гораздо Еремей разумен и добр человек: уж у него и своя седа борода» (ук. соч, с. 42). Ср. также: «А велено ему, Афонасью, из Енисейскова итти в новую Даурскую землю с ратными людьми, которые к нему присланы. А в товарищах с ним велено быть сыну ево Еремею Пашкову и приискать в Даурской земле пашенные места со всякими угодии и в таких местах поставить остроги, и в тех острогах быть ему, Афанасью, и с сыном ево Еремием тамо воеводством до государева указу». (цит. по А. Н. Жеравина. Книга Записная. Вестник Томского государственного университета, т. 266, январь 1998 года.).

«…И в Мунгальскую степь» — т. е. в Монгольскую.

«…Воевода шамана потребовал в стан» — «Отпускал он сына своево Еремея в Мунгальское царство воевать, — казаков с ним 72 человека да иноземцов 20 человек, — и заставил иноземца шаманить, сиречь гадать: удастлися им и с победою ли будут домой? Волхв же той мужик, близ моего зимовья, привел барана живова в вечер и учал над ним волхвовать, вертя ево много, и голову прочь отвертел и прочь отбросил. И начал скакать, и плясать, и бесов призывать и, много кричав, о землю ударился, и пена изо рта пошла. Беси давили ево, а он спрашивал их: "удастся ли поход?" И беси сказали: "с победою великою и с богатством большим будете назад". И воеводы ради, и все люди радуяся говорят: "богаты приедем!" (ук. соч. с.40)

«…Да не сможете вы возвратитеся вспять» — А я, окаянной, сделал не так. Во хлевине своей кричал с воплем ко Господу: "послушай мене, Боже! послушай мене, царю небесный, свет, послушай меня! да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроивши всем, приложи им зла, Господи, приложи, и погибель им наведи, да не сбудется пророчество дьявольское!" (ук. соч., с.41)

«…Еремей лишь сам-друг возвращается» — «Еремей ранен сам-друг дорожкою мимо избы и двора моево едет, и палачей вскликал и воротил с собою. Он же, Пашков, оставя застенок, к сыну своему пришел, яко пьяной с кручины. И Еремей, поклоняся со отцем, вся ему подробну возвещает: как войско у него побили все без остатку» — (ук. соч, с. 41).

Исус — старообрядческое написание имени Иисус.

«Господине, почто опечалился?» — «Опечаляся, сидя, рассуждаю: что сотворю? проповедаю ли слово Божие или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня. И виде меня печальна, протопопица моя приступи ко мне со опрятством и рече ми: "что, господине, опечалился еси?" Аз же ей подробну известих: "жена, что сотворю? зима еретическая на дворе; говорить ли мне или молчать? — связали вы меня!" Она же мне говорит: "господи помилуй! что ты, Петровичь, говоришь? Слыхала я, — ты же читал, — апостольскую речь: "привязался еси жене, не ищи разрешения; егда отрешишися, тогда не ищи жены". Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати слово Божие попрежнему, а о нас нетужи; дондеже Бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петровичь, — обличай блудню еретическую!" Я-су ей за то челом и, отрясше от себя печальную слепоту, начах попрежнему слово Божие проповедати» (ук. соч., с. 46).

«…Закопали тебя, Аввакум-протопоп / В Пустозерске, а Марковну — в Мезени» — «а протопопица и прочии на Мезени осталися все» (ук. соч., с.52). Мезень — город, расположенный на правом берегу реки Мезень, в 45 км от Белого моря, в 215 км к северо-востоку от Архангельска. В 1664–1666 в Мезени в остроге находился в ссылке протопоп Аввакум, после чего был отправлен в Пустозерск, древнерусский город 15–17 вв., у озера Пустое в низовьях Печоры (ныне территория Ненецкого а. о.), где с 1667 года Аввакум 14 лет просидел на хлебе и воде в земляной тюрьме, рассылая грамоты и окружные послания. По новейшим исследованиям, участь протопопа решил случай, когда сын Аввакума Григорий перемазал дегтем надгробие царя Алексея Михайловича; сын царя, новый царь Федор Алексеевич, в ответ на это казнил самого протопопа: 1 апр. 1681 г. Аввакум и его товарищи были сожжены в Пустозерске.

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

ПРОЩЕННЫЙ БЕСПоэма

1Зажглись огни вечерниеВ селениях глухих,И ветер, равномернееЗаколыхав, утих;Погасла тучка алая,Сошла заря с небес,И тишина немалаяОбшаривает лес.Чуть тропочка наметится,По сторонам — ни зги,Лишь волчьим оком светитсяОкно в избе Яги,И над ее избенкою,Над срубом вековым,Поднялся струйкой тонкоюИ розовеет дым.В снегах, в трущобной темениКоторый год живет.Без счета пало времени,Годам потерян счет;Лишь леший рядом гукает,Сивобород, велик, —Хохочет да аукаетКосматый баловник.К Яге, седой затворнице,Несет лесовика —Погреться в теплой горницеУ древнего шестка;Свела его с соседкоюДавненько ворожба,Но скучно с бабой ветхою —Горька ее судьба:Слепа, зубами маетсяИ с памятью — беда.Всё сетует да кается,Ждет Страшного Суда;Суха, что подморозило, —Легко ль два века жить!..Грозится всё за озероК Угоднику сходить,Чтоб слезы лить смущенныеИ на помин душиОтдать все сбереженныеЗеленые гроши;Не хочется за печкоюСкончаться в день лихой, —Увы, ни Богу свечкою,Ни черту кочергой!2И смотрит Леший ласково,Давно смирился бес,Давно уж он не стаскивалНи звездочки с небес,Давно над богомолкамиНе измывался, лих,Давно ветвями колкимиНе стегивал он их.И где они? ПохитилиКуда их? Чья вина?Уж нету и обители,Давно разорена,И в озере хоронитсяЕе последний скит:На Пасху ясно звонницаИз-под воды гудит.И горестно негоднику,И на себя он зол:Теперь бы сам к УгодникуОн богомольцев свел,Да нету их, пригоженьких,Не повстречаешь их, —Теперь несут дороженькиЛишь мужиков лихих.Деревья стонут, падаютОт их зубастых пил;Везде грозят засадою,Куда б ни отступил.Но Леший, тем не менее,Куда бы ни залез,Без боя, без сраженияНе уступает лес.Он тенью долговязоюШагает за порог,Чтоб сызнова завязыватьКонцы лесных дорог;Ворчит Яга, головушкойКачает тяжело:Одна!.. Пропала совушка,А кот сбежал в село.3Эх, Русь, страна неверная,Опасная страна:То сонно-благоверная,Как рыхлая жена, —С медами да с просфорами,С перинами, с вожжей,С потупленными взорами,С покорною душой;То словно баба пьяная,Что дружество ведетС ворами да смутьянами,И плат на клочья рвет,И держит, полуголая,Ветрам подставя грудь,Кровавая, веселая,За самозванцем путь.Но и гуляя, маетсяИ знает, что опятьОтпляшет, и покается,И руки даст связать;Затем, чтобы от ладана,Поклонов и просфорОпять умчать негаданноВ свой буйственный простор.Вот с умниками щуплымиСпаял какой-то миг,И в старосты над дупламиНазначен лесовик;Разжалованный в филина,Он — бабий разговор,И глубже в лес осиленныйВрубается топор.4Идет, бредет по просекам,Которым нет конца;Луна из туч колесикомВыкатывается;Порублено, повыжжено,Повалено кругом,И плачет бес обиженныйБездольным горюном.Идет, бредет, не ведает,От тяжких слез незрящ,Что сам Угодник следуетК нему из темных чащ;Уж пересек он просеку;Как в давние года,Волосиком к волосикуСтруится борода.И ряска та же самая,И на скуфье снежок,Несет рука упрямаяВсё тот же батожок;Им Лешего оттаскивалСвятой немало раз,А нынче смотрит ласково,Но бес не поднял глаз.Лишь охнул он: «Доканывай!Хоть в смерти отдохну!Борьбу былую зановоУжо я не начну;Кем создан я — не ведаю,Но с дней твоих предтечЯ следовал и следуюПриказу — лес беречь.И верил, сверстник Игоря,Олегов проводник:Леса горят — не выгорят,Трущобный край велик;Но горько изуроченаРассеюшка: мояПод топорами вотчина —Под топором и я!Но ты ее был жителем,Так ты уж и добей!» —И пал перед святителемТрущобный лиходей;Бить лбом о снег не ленитсяИ слышит, полный слез:«Не мщение — прощеньицеЯ дурачку принес!И хоть ты рода низкогоИ надо лбом рога,Но луч Христов отыскивалИ в лужах жемчуга,В трущобе, древле дикая,Душа твоя росла:К зверью любовь великаяНегодника спасла.Ты белочку и ежика,Медведя и лисуОт пули и от ножикаОберегал в лесу;Взрастил ты сердце отчееК обидной их судьбе,И это, как и прочее,Засчитано тебе.Защитник сирых, выстоялТы против многих сил:Ведь волю ты пречистуюНеведомо творил;Враги в былом — изгнанникиНе оба ль мы теперь?Так что ж, пойдем, как странники,Искать иную дверь.Я с палочкою спереди,Ты позади, как пес.Меня отсель на Тверь веди,А там — Господь понес;По горочкам, по балочкам,От зорьки до зари,Постукивая палочкой,Поючи тропари…И горестно, и сладостно,И веселей вдвоем…Потрудимся и в радостныйЕрусалим придем;Там внешность неудобнуюТебе я отпущу.Лишь ручкой преподобноюКрестом перекрещу».5Умолк. Слеза по носикуСкользит, кристальней льда;Волосиком к волосикуСтруится борода;Но Леший хмуро косится,Глаза блестят живей,Сошлись на переносицеПучки седых бровей.«Нет, — молвит, — не упрашивай!Хваля или кляня,Но из лесу из нашегоНе уведешь меня;Ну как лесную, малуюОставлю тварь навек?И так ее не жалуетНи Бог, ни человек.Ко мне ведь, лишь покликаю,Бежит!.. Оставить лес?Смущение великоеОт этаких словес.Уж лучше смерть, и скоро-деКосу ее узрю,А во святом-то городеЯ со стыда сгорю!Зачем пойду я за море,Лесной оставя мрак, —Ни стать, ни сесть на мрамореНе выучен лешак;А лес я этот вынянчил,Хранил, оберегал,В нем схоронил Горыныча,Кощея закопал.Ветвистая, полощетсяЛесная глушь в груди,И пусть хотя бы рощица,Я — тут, а ты — иди!»Бойцом, не горемыкоюУмолк трущобный бес.Смущение великоеОледенило лес.6Молчит неодобрительноНад схимником сосна;Как лезвие, пронзительнаЛесная тишина —До звонкости бездоннаяЛегла она вокруг;И волк, и белка соннаяНасторожились вдруг.В дупле — тоска сердечная,В норе — глазок кружком,Везде остроконечноеПриподнято ушко:Чутьем с предельной ясностьюЛесной народ постиг,Что огненной опасностьюГрозит нависший миг.Страшней ножа железногоОн упадет на них:Навек дружка любезногоБерут из чащ лесных;Настанет время черное,Как летних палов гарь, —Лесная, беспризорнаяПовыведется тварь.Ведь человек-то — выжига,Лишь топором стучит:Ни ужика, ни чижика,Ни мышки не щадит.От конного и пешегоПоборы и разор, —Нехорошо без ЛешегоОставить русский бор!7Текут мгновенья длительно,Тревоги ночь полна,До звонкости пронзительнаЛесная тишина;И вдруг — очей сияние,И, вздрогнув, слышит лес:«В последнем испытанииТы был, российский бес!Хоть ты и рода вражьего,Но Бога не гневил,А Он не отгораживалИ бесов от любви;И Господа растрогало,Что ты, лесной божок,С рачительностью многоюЛесную тварь берег.Слюбились вы и спелися,А это — Небу взнос!..Постой, тебе от ВелесаЯ весточку принес;В венке из алых розочек,Прощенный навсегда,Пасет он райских козочекЧистейшие стада.А в камышах — не узницы! —Русалки… Говорун,Приставлен к райской кузницеПотопленный Перун;Вчера, гордясь обновою,Он в райской тишинеИлье телегу новуюОковывал к весне.Последний ты… ОтплавалаЛадья твоя во зле:Не сам ли ты от дьяволаУшел в зеленой мгле?Господь всё это взвешивал,Решила БлагодатьТрущобе русской ЛешегоКак старца даровать».Угодник в топь сугробнуюШагнул, исполнен сил,И ручкой преподобноюЕго перекрестил;И всплыл… уже колышетсяЧуть ниже облаков,И звон сладчайший слышитсяИз-под озерных льдов.8Звенят на елках льдиночки,Вся в музыке тропа;По той ползет тропиночкеСтаринная ступа;В подскок да с перевалкою,По горлище в снегу, —Иссохшую и жалкуюТрясет она Ягу.Трясет, несет до городаВеликого, где встарьБоярам резал бородыСерьезный государь;Там сдаст ступу затейнуюВ сияющий музей:На редкость ту музейнуюЖелающий глазей.Сама же мымрой жалкоюВ слободке станет жить —Заделавшись гадалкою,Бабенкам ворожить;Потом на жизнь советскуюЯгу ль переключить?Решится в книжку детскуюЗабраться и почить.А Леший всё аукаетВ густых березнякахИ тенью длиннорукоюПроносится в кустах;Еще сивей и гривистей,Могучее еще:Никак его не вывести,Зане он окрещен!И спит зверье укладистей, —Не без охраны бор, —И снится больше радостейВ тепле берлог и нор;Спит белочка с лисичкою,Похрапывает крот,И белой рукавичкоюЗайчиха крестит рот.

Январь-апрель 1941 года, Харбин

Примечания

Печатается по автографу, присланному автором Л. Хаиндровой вместе с письмом весной 1940 года. Печаталось ли при жизни автора — неизвестно; впервые было опубликовано в 1973 году в «Новом Журнале» (Нью-Йорк), № 110 В. Перелешиным по копии автографа, полученного от Е. Витковского (который, в свою очередь, получил его от Л. Хаиндровой).

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

ГЕОРГИЙ СЕМЕНAПоэма

Опубликована под псевдонимом «Николай Дозоров»

IСуд. Трибунал. На местах для публикиТак называемый цвет республики,Опортупеенный, в орденах:Судят соратника СеменА.Чу, комсоставец в мундире ЧОН'а,Явно соседкою увлеченный,Шепчет, рукою руки ища:«Ладного выловили леща!..Им ли шутить с Гепею и Чоном,Белогвардейщине и шпионам!..»— Это который же? — «Вон, беляв,Строго насупился, зубы сжав».Дама, со взором на кавалере:— Стало быть? — «В тютельку: к высшей мере».IIЗал затихает — дыханье слышно…Солнце январское блещет пышноВ окнах, затянутых крепким льдом;Ало заигрывает со штыкомКрасноармейца… И тонким дымомПыль золотится над подсудимым.— Имя? — «Георгий». (За датой — дата:Образование… там, тогда-то.)Тянется, вьется допроса нить,Вьется и крепнет, чтоб саван сшить,Впрочем без савана: есть река, —В прорубь, нагого, с грузовика.Парень спокоен. В ответах точен.Только задумчив, как будто, очень,Будто душою уже не здесь;Что-то святое в улыбке есть,Что-то такое, что этот взглядСам председатель встречать не рад.Правозаступник… Но он не мешкал.Выпущен более для насмешки —Отлопотал, поклонился, сел…И настораживаются все,От председателя до служителя:«Слово товарища обвинителя!»Вот он: в красивой военной форме,Самодоволен, ленив, откормлен,Вот он, питомец былой ЧЕКА, —В воздухе плавающая рука,Пафос газетной передовицыИ — ограниченность без границы!Начал с фашизма и бойко крутитО «буржуазной бандитской сутиЭтого фактора (стиль какой!)Контрреволюции мировой».И, отрываясь от общих мест(В сторону юноши гневный жест),Скачет уже по другой тропе:Он атакует ВФП.IIIТысячу слов ворошит в минуту:Вспомнил опричников и Малюту,Вычислил тысячи тех рублей,Что нам бросают из-за морей,Что нам дают и уже давали,Чтобы мы Родину продавали.Вот и картина фашистских оргий:Пьянство, разгул… Семена ГеоргийСловно проснулся — глаза дерзки,Сами сжимаются кулаки,Шепчет, всю душу в порыв влагая:«Слышишь ли, Партия дорогая?..Ты негодяем оскорблена».Муки не вытерпит Семена!И, словно веянье мощной силы,Шепот в ответ: «Я с тобою, милый!Светлый мой мученик, я с тобой,Я над тобою, мой голубой!..Сердце скрепи: как бичом суровым,Ты это стадо ударишь — словом!»В трепете, вновь в боевом восторге,Слышал ли ты, Семена Георгий,Как обвинитель, со лба платкомПот вытирая, — поганым ртомТребовал смерти тебе, и залРуки в плесканиях развязал?IVВстал. На него со скамеек — взгляды:Так из дорожного праха гадыСмотрят — и яростию ярясь,И устремленной пяты страшась.Этот с насмешкой, а тот со злобой, —Взгляды, как алчущая утробаВолчья… И в этот звериный смрад —Молния: русский, открытый взгляд!Голову поднял. И на мгновеньеСердцем — в себя: удержать кипенье —В каждое слово запал вложитьИ, как гремящей гранатой, бить!Шепот, движение… Тишина.Слово соратника Семена.V«Слава России! (На жест салюта —Скрежет, шипение злобы лютой.)Слово мое — не мольба к врагу,Жизнь молодую не берегу,Но и в смертельной моей судьбеМиг, как фашист, отдаю борьбе!Оргии? Пьянство? Подачки миссий?Путь пресмыкательства, подлый, лисий?Я возражаю вам, прокурор, —Ваши слова — клевета и вздор:Духом сильны мы, а не валютой!..Слава России!» — и жест салюта.«Годы отбора, десятилетье…Горбится старость, но крепнут дети:Тщательно жатву обмолотив,Партией создан стальной актив,И что б ни сделали вы со мной —Кадры стоят за моей спиной!Девушки наши и парни наши —Не обезволенный день вчерашний,Не обессиленных душ разброд:Честный они, боевой народ!Слышите гул их гремящих ног?..Слава России!» — салют. Звонок.«К делу!» — Шатнулся чекист дежурный.Ропот по залу, как ветер бурный,Гулко пронесся… и — тишина.Слово соратника Семена:«К делу?.. Но дело мое — Россия:Подвиг и гибель. А вы кто такие?Много ли Русских я вижу лиц?Если и есть — опускают ницВзоры свои, тяжело дыша:Русская с Русским всегда душа!Знаю: я буду застрелен вами,Труп мой сгниет, неотпетый, в яме,Но да взрывается динамит:Лозунг «В Россию!» уже гремит,И по кровавой моей стезеСмена к победной спешит грозе.Тайной великой, святой, огромнойСвязана Партия с подъярёмнойНищей страною… Страна жива,Шепчет молитвенные словаИ проклинает в тиши ночейВас, негодяев и палачей!..»Зала как будто разъята взрывом:Женщины с криком бегут пугливымК запертой двери… Со всех сторон:«Вывести, вывести… выбросить вон!»И — медным колоколом — толпе:«СЛАВА РОССИИ И В.Ф.П.!»VIНочь. Бездыханность. Кирпичный ящик.Плесень в углах. В тишине щемящейНеторопливый, далекий звукПереговаривающихся рук.Пыльная лампочка под потолком,Койка с матрацем и дверь с глазком.Спал и проснулся… О, слишком рано, —Сердце тоскует, оно как рана.Снилось соратнику Семена:Входит заплаканная жена,Вводит за ручку с собой малютку…«Господи, тягостно!.. Господи, жутко!..»Сел. Упирается мертвым взглядомВ дверь, за которой стучит прикладомСтражник тюремный… отходит прочь.«Как коротка ты, последняя ночь,Как бесконечна: не встретить дня!Но не осилишь и ты меня!»И за пределы последней ночиТвердо взглянули сухие очи:«Родина, Партия, ты, жена, —Нет уж соратника Семена…Жизнь, уж земным ты меня не томи, —Господи, душу мою прими!Смерть, подойди с покрывалом чистым,Был я фашист и умру фашистом…Что это?..»В пыль — весь тюрьмы утес,В солнечном свете идет Христос,В кротком сияньи нетленной силы:«Мученик бедный мой, мученик милый!»По коридору гремят шаги,Лязгает ржавый замок… Враги.

Примечания

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

ВОССТАНИЕПоэмаОпубликована под псевдонимом «Николай Дозоров»

1

Грозы долго собирали силы,Где-то зарождался ураган.Медленно кровавый наносилоНа страну туман.И неслышно им покрыло днищеВсех трущоб и затаенных нор.Кто-то шепчет, собирает, рыщет,При вопросах опускает взор.Полстолицы лихорадит, бредит,Самый воздух кажется нечист,И патлатый, в полосатом пледе,Торжествует только нигилист.Начисто отвергнуто былое,Всё родное вдруг отсечено.С русскою кончает стариноюВдруг зашевелившееся дно.Но всё это — где-то под ногами!Над Россией, славой упоен,Осенен могучими орлами, —Тот же всё многовековый Трон.Кто-то шепчет и предупреждает,Что и к Трону подступает мгла,Но никто той речи не внимает —Вещие реченья заглушаетМедный марш Двуглавого Орла…Но всё глуше мощный трубный голос,Всё багровей озарен закат:Надвое Россия раскололась,И другие голоса гремят.И другие слушаем мы песни,Мы уже на митинги идем,Мы кричим и требуем, а с ПресниПервых пушек раздается гром.Но орел взлетел с возглавья Трона,Распахнул победные крыла…Над Москвой, восстаньем распаленной,Расточилась мгла!

2

Но вторая буря на пороге,И еще ужаснее она.И нежданно подломились ногиУ тебя, огромная страна.Так корабль, что затрещал от крена,Заливает перекатный вал.Трусость. Низость. Подлая измена…И опять — восставшая Москва!

3

Я, бродивший по Замоскворечью,По асфальту шаркающий обувь,Слушал в гулах ночи — человечьюНакоплявшуюся злобу.Каждый камень глянцевито вымок,Каждый дом утраивал размеры.Пахли кровью — моросящих дымокМедленно скользившие химеры.Словно в осий загудевший улей,Кралась полночь к городским заставам.Каждый вопль, просверливаясь в гуле,Говорил о брошенных расправам.Ночь ползла, поблескивая лакомНа октябрьских тротуарных плитах.Каждый выстрел отмечался знакомО врагах сближавшихся и скрытых.Припадая, втягиваясь в плечи,Шли враги в мерцающую ростопьТиграми, смягчающими поступь,И еще оттягивали встречу.

4

Клубилось безликим слухом,Росло, обещая месть.Ловило в предместьях ухоЗа хмурою вестью весть.Предгрозье, давя озоном,Не так ли сердца томит?Безмолвие гарнизонаПохоже на динамит.И ждать невозможно было,И нечего было ждать.Кроваво луна всходилаКровавые сны рождать.И был бы тяжел покояТот сон, что давил мертво.Россия просила бояИ требовала его!Россия звала к отваге,Звала в орудийный гром,И вот мы скрестили шпагиС кровавым ее врагом.Нас мало, но принят вызов.Нас мало, но мы в бою!Россия, отважный призванОтдать тебе жизнь свою!Толпа, как волна морская,Взметнулась, ворвался шквал…Обстреливается Тверская! —И первый мертвец упал.И первого залпа фраза —Как челюсти волчьей щелк,И вздрогнувший город сразуБезлюдной пустыней смолк.

5

Мы — белые. Так впервыеНас крестит московский люд.Отважные и молодыеВинтовки сейчас берут.И натиском первым давятИспуганного врага,И вехи победы ставят,И жизнь им не дорога.К Никитской, на Сивцев Вражек!Нельзя пересечь Арбат.Вот юнкер стоит на страже,Глаза у него горят.А там, за решеткой сквера,У чахлых осенних лип,Стреляют из револьвера,И голос кричать охрип.А выстрел во тьме — звездоюИз огненно-красных жил,И кравшийся предо мноюВинтовку в плечо вложил.И вот мы в бою неравном,Но тверд наш победный шаг,Ведь всюду бежит бесславно,Везде отступает враг.Боец напрягает нервы,Восторг на лице юнца,Но юнкерские резервыИсчерпаны до конца!«Вперед! Помоги, Создатель!»И снова ружье в руках,Но заперся обыватель —Как крыса, сидит в домах.Мы заняли Кремль, мы — всюдуПод влажным покровом тьмы,И все-таки только чудуВверяем победу мы.Ведь заперты мы во вражьемКольце, что замкнуло нас,И с башни кремлевской — стражамБьет гулко полночный час.

6

Утро вставало робкоС лицом мертвеца.Выстрел хлопнул пробкойИз детского ружьеца.Заводской трубы тычинаОт изморози в серебре.Строилась мастеровщинаНа черном дворе.Стучали ружьяО мерзлый шлак,И по-битюжьиЗамедлен шаг.Светало — липло —Росло — и вотКомандой хриплойРассыпан взвод!Напора — бычийПоследний шквал…Держитесь! ДобычейТебе — Москва!

7

Дорогомилово, Черкизово,Лефортовские тупикиВосторг восстания нанизывалНа примкнутые штыки!И Яуза шрапнелью пудрена,И черная Москва-река,И у студенческого КудринаПоисцарапаны бока.По выбоинам неуклюжие,Уемисты и велики,С резервами или оружиемЗагрохали грузовики.

8

И мы слабели час от часу,Был вдесятеро враг сильней,Нас грозно подавила масса,Мы тяжко захлебнулись в ней.Она нас вдруг разъединила,Нас подняла и понесла,Слепая, яростная сила,Всезаполняющая мгла.На каждый штык наш напиралаУж не одна, а сто грудей,И всё еще казалось малоСолдатских этих шинелей.Поток их рос, росло кипенье,Движение со всех сторон:Так наше довершил паденьеПримкнувший к красным гарнизон.Лишь в смерти был исход для смелых,Оборван, стих команды крик,И вот гремит по трупам белыхПобедоносный броневик.

9

Но город, ужасом ужален,Не рознял опаленных век.Над едким куревом развалинОсенний заклубился снег.Он падал — медленный, безгласный —В еще расслабленный мороз…Патронташами опоясан,На пост у Думы встал матрос.И кто-то, окруженный стражей,Покорно шел в автомобиль,И дверь каретки парень ражий,Вскочив, наотмашь отворил.Уже толпа текла из щелейОживших улиц… В струпьях льдаСетями мертвыми виселиОборванные провода.А на углу, тревогой тронувЧитавших кованностью фраз,Уже о снятии погоновГремел Мураловский приказ.

10

Так наша началась борьба —Налетом, вылазкою смелой,Но воспротивилась судьбаОсуществленью цели белой!Ах, что «судьба», «безликий рок»,«Потусторонние веленья», —Был органический порокВ безвольном нашем окруженьи!Отважной горсти юнкеровТы не помог, огромный город, —Из запертых своих домов,Из-за окон в тяжелых шторахТы лишь исхода ждал борьбыИ каменел в поту от страха,И вырвала из рук судьбыПобеду красная папаха.Всего мгновение, моментУпущен был, упал со стоном,И тащится интеллигентК совдепу с просьбой и поклоном.Службишка, хлебец, керосин,Крупу какую-то для детской, —Так выю тянет гражданинПод яростный ярем советский.А те, кто выдержали брань,В своем изодранном мундиреСпешат на Дон и на КубаньИ начинают бой в Сибири.И до сих пор они в строю,И потому — надеждам скоро сбыться:Тебя добудем мы в бою,Первопрестольная столица!

Примечания

В этом разделе печатаются образцы творчества вымышленного Митропольским-Несмеловым для нужд фашистской партии поэта Николая Дозорова. Поскольку поэт этот был придуман не как «псевдоним», но как определенная маска, составители не сочли необходимым включать в книгу все сохранившиеся произведения «Дозорова», ограничившись лишь двумя большими поэмами. Печатается по тексту сборника «Второй прибой», Харбин, 1942, где опубликовано под псевдонимом «Николай Дозоров». Первое упоминание об этой «московской» поэме мы находим в «Новой вечерней газете» (Владивосток) от 23 января 1923 года. В краткой заметке «Вечер поэтов» (без подписи) сообщается, что среди выступавших были Г. Травин, А. Жорин, П. Далекий, Б. Бета, Рахтанов (инициалов нет, но о Рахтанове см. т.2 наст. изд. — в воспоминаниях Несмелова «О себе и о Владивостоке», Несмелов называет Рахтанова «милейшим из коммунистов», сообщает, что он был редактором газеты «Красное знамя» и что настоящая фамилия его была Лейзерман) и А. Несмелов, который прочел поэму «Восстание». В том же 1923 году в художественно-литературном приложении к владивостокской газете «Красное знамя» («Октябрь») был напечатан отрывок из поэмы «Восстание» — «Москва в октябре». Окончательный вариант, перепечатываемый здесь, возник на два десятилетия позже; лишь в 1940-е годы псевдоним «Дозоров» стал проставляться Несмеловым под стихотворениями и поэмами, первоначально предназначенными «Несмелову». «Дорогомилово, Черкизово, / Лефортовские тупики» — Несмелов называет места расположения казарм восставших юнкеров. «…Гремел Мураловский приказ» — Муралов Николай Иванович (1877–1937) — член РСДРП с 1903 года, в октябре 1917 года — член Московского Военно-революционного совета, за его подписью распространялся приказ юнкерам сложить оружие. После подавления восстания юнкеров — командующий войсками Московского военного округа. Расстрелян как троцкист.

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

Печатается по тексту отдельного издания (Владивосток, 1922). В поэме немало автобиографических черт; о поездках кадета Митропольского к тетке в Тихвин на зимние каникулы см. т. 2 наст. изд., рассказ «Волки» (впервые опубликован: «Луч Азии», 1944, № 3). Упоминания Несмелова об этом городе автобиографичны; Тихвин расположен в 220 км от Санкт-Петербурга; видимо, он проводил там зимние каникулы: «Милая моя сестрица Пашенька, жена железнодорожного врача, обосновалась неподалеку от Питера, в городе Тихвине. Высылали мне из дому двадцать пять рублей в месяц. Кончив в неделю полагающийся мне родительский четвертной, уезжал к сестре и мужу ее в милый Тихвин. Проживешь там с неделю, подзаймешь на дальнейшее, и возвращаешься в Питер» («Волки»). В поэме немало анахронизмов: «тогда явился Блок» соседствует с тем, что Санкт-Петербург именуется Петроградом. «…Женский монастырь» — Введенский женский монастырь, построен по приказу царя Ивана Грозного в 1560 г.Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)
«Empress of Asia» — «Владычица Азии» (англ.).