— Кранты, — выдавил из себя Бабышев, — такого я еще не видел.
Семенова прошиб холодный пот. Теперь он был точно уверен, что инопланетяне используют его для опытов: покров живота напоминал шкуру динозавра из фильма "Парк Юрского периода", только пупырышки были гораздо чернее и располагались ровными рядами.
— Доктора! — заорал Семенов.
— Он в отпуске, — прошептал Зорин, — поехали в больницу.
В этот момент друзья увидели нечто такое, отчего их глаза выкатились на лоб: некоторые пупырышки позеленели и из них сложились слова, которые потекли бегущей строкой через живот Семенова.
"Сигма-банк — самый надежный банк в России. Господа и дамы, в магазине «Санрайз» к вашим услугам широчайший выбор товаров необходимых вам в быту. Приходите ежедневно с 9: 00 до 20: 00. Электропоезд до Лобни проследует с измененным расписанием в 16: 01, вместо 15: 45. Московское время 15: 00. Температура воздуха 19 градусов…"
У Семенова подкосились ноги, и Бабышев с Зориным подхватили его под руки. От испуга они совершенно перестали понимать чего делают. Спортивным шагом они дотащили его до проходной, оттуда почти бегом до метро, вызвать «скорую» или доставить его в ближайшую больницу они не додумались, поэтому везли его в районную поликлинику.
На станции «Савеловская» мирно сидевший Семенов вдруг вскочил и оттолкнул приятелей, его глаза светились пассивным безумием. Еще до того, как Бабышев и Зорин поняли что к чему, Семенов выпрыгнул из вагона и помчался вверх по эскалатору. Его товарищи успели только бросить на него последний взгляд через закрывшиеся двери.
Пассажиры, стоящие в очередях у касс, не придали значения тому, что человек в спецовке стал взбираться на информационные табло, мало ли что там могло сломаться, однако милиционер проявил интерес к происходящему. Когда он протолкался через толпу, человек уже исчез, а тому, что стало на одно табло больше, он не придал значения, так как не помнил сколько их было раньше.
Векторное кольцо
К новому году Иван готовился основательно и праздновал уже как неделю. Ну вот, наконец то 31 декабря. Иван энергично потянулся, сбросив с себя сонную негу и следы несильного похмелья. Вскочив с кровати совершил при этом несколько резких приседаний и ударов руками по воздуху. Прогнав остатки сна, с удовлетворением заметил, что голова его легка и пуста.
Чувство торжества наполнило его, и вспомнились ему теперь уже не обидные нападки жены: "До нового года целая неделя, а вы с Федькой дождаться не можете, что не вечер, то напиваетесь до поросячьего визга". Иван торжествовал, по-мужски молчаливо. "Жене объяснять не буду", подумал он, все одно — дура, и мужской души ей не понять, опять с торжеством у горла подумал про себя Иван, и слезы как-то сами по себе навернулись на опухших веках.
Как же не пить-то перед Новым Годом? С возмущением проговорил внутренний голос Ивана, и тут же, не дожидаясь, ответил сам себе, так ежели не напьешься, непременно настроение плохое будет, а как же с этаким настроением праздновать? На кухне гремела посудой жена, а из ванной сквозь шум воды слышался писк и визг Сережки с Катькой. И снова, слегка оправдываясь, внутренний голос констатировал — а на этот то раз, Вань, здорово как получилось, эка голова то легкая какая, ни одной гадкой и тяжелой мысли нет. И снова голос продолжил свой монолог: " А жена, да что ей у нее постоянно голова пустая, счастливая, ей и пить то нет надобности". Слушая своего адвоката Иван все больше успокаивался и даже начинал немножко чувствовать себя героем. Как вдруг, вспомнился прошлый Новый Год, Иван непроизвольно поморщился. Голос не заставил себя долго ждать. Вот видишь, Вань, прошлый-то год целую неделю до праздника по ее просьбе трезвенником жил, ну и что из этого получилось, ничего хорошего я тебе скажу, да ты и сам знаешь. Настроение такое препоганое стало, а мысли то, одна другой хуже. Вспомни — вышел ты во двор прогуляться и покурить. А тут этот М…. вдруг появился, тоже мне искатель приключений, закурить у тебя попросил, и как дерзко попросил, ты помнишь?! Иван вспомнил, и обида, как тогда, кровью ударила в лицо. Голос сочувственно продолжал свой монолог: а он рожа слюнявая, помнишь его хитрые и наглые глаза, да он просто издевался над тобой. Что дальше плохо помнишь, Ваня, понимаю, еще как понимаю тебя — обида захлестнула, а потому и не удержался, констатировал голос. Поплыла пауза и Иван окунулся в переживания что были годом раньше. И голос продолжил. А что тебе в милиции, потом рассказали, — как ты ему врезал, не то слово, на тебя Вань смотреть страшно было, дрался ты отчаянно, тебя от этого парня еле еле два милиционера оторвали, а его долго в сугробе искали. А все, Ваня, оттого, что душа у тебя тонкая, и склонная к философии а от этого и к меланхолии. От этих, чужих, и малознакомых слов, Иван даже вздрогнул, и почему-то подумал о белой горячке, и холодок пробежал по спине. А голос все не унимался, вот видишь, Ваня, а кто виноват то оказался — Ольга, что надоумила не пить, так она же, Иван, на тебя все и свалила. А помнишь как через сутки, когда тебя выпустили, вместо того, что бы пожалеть и посочувствовать, два дня тебя пилила, и в прихожей тебя спать положила. Иван слушал себя и настроение его стало затягиваться тучами. И тут же голос, почувствовав неладное, сменил тональность. Вань, а сейчас, если бы, этот М….. к тебе подошел, ты бы с ним ни за что драться не стал, я же тебя знаю, улыбнулся бы ему в слюнявую харю, у тебя, Вань, улыбка в таких случаях, ну, точь-в-точь, как у этого, ну самого…, а ну да, у Мики Рурка. Сказал бы ему пару ласковых…, которыми сопляки весь наш подъезд исписали, ну на крайний случай, Вань, пинка бы дал, так мягко, почти любя, у тебя когда ты в настроении это очень красиво и доходчиво получается. Голос явно заигрывал с портящимся настроением Ивана. И что бы избежать этих не радующих его воспоминаний, Иван поднялся и пошел к жене на кухню.
Она стояла у стола спиной и всей своей позой — презрения игнорировала его появление, что-то стуча ножом разделывала на столе. Иван не растерявшись, взял со стола первую попавшуюся газету, и стал искать что ни будь веселенькое, чтобы найти нейтральный повод заговорить. Долго искать не пришлось, на второй странице оказался астрологический прогноз, из первых строк которого Иван сделал вывод, что наступающий год будет годом кабана. Посчитав это очень удачным предлогом для разговора он осипшим от пьянки голосом, заигрывающе спросил. Оленька а у нас есть в доме кабаны? Проплыла мучительно длинная пауза, после чего жена так и не повернувшись ответила, не знаю Ваня я в астрологии не сильна, но точно знаю что свинья в этом доме одна.
Ивану захотелось встать и идти, идти и идти, от навалившейся на него обиды, невысказанности и обрушившейся на него несправедливости, но ноги не слушались его а внутренний голос, как всегда, в таких случаях, исчез. Значит не белая горячка, сквозь обиду, хоть в чем-то, успокоил себя Иван. С разбитым вдребезги настроением, словно парализованный, с трудом, вчитываясь в астрологический прогноз, он с интересом для себя обнаружил, что вовсе он и не кабан и уж тем более не свинья, а как оказалось дракон, а вот его безжалостная Ольга от которой он, безответно терпел так много обид, родилась как раз в год кабана. Кроме того, что совсем добило его умирающее настроение, эта то что их с Ольгой связывает векторная связь в которой он был всего лишь подчиненным, и в этот год кабана его дракона ничего хорошего не ждало. Но сказать Ольге о своих открытиях так и не посмел, а решил пойти прогуляться и покурить…
Душа
Это был чудесный день. Солнце согревало холодные камни высоких гор. Они словно сказочные динозавры, подставившие ему свои спины цепенели от проникавшего в них тепла. Только безродный скиталец ветер нарушая покой, пел свою заунывную песню в одиноком ущелье о бесконечно безжалостном времени.
Вслушиваясь в нее, усталый путник погружался в нелегкие воспоминания, все больше чувствуя себя ничтожной песчинкой среди этого застывшего величия. Журчал холодный и прозрачный, как хрусталь ручеек, и путнику было грустно. Хотелось скорее увидеть людей и забыться от нелегких мыслей в суетном человеческом общении. Постепенно чувство времени покидало его и он погружался в воспоминания. Завороженный ими он не мог оторваться от шаманских напевов ветра и собственных давно забытых мыслей и чувств. Они с необычайной легкостью всплывали в его сознании, перемешиваясь друг с другом словно цветные стекла в калейдоскопе, уводя его в забытое детство. Только каменистая дорожка заботливо и неторопливо вела его к людям. Горы жили своей незаметной и величественной жизнью, думая о чем-то своем, непонятном человеку.
Внезапно тропинка, что вела путника, словно испугавшись свернула в сторону и вверх, разорвав пеструю нить воспоминаний путника. Озираясь он поднял глаза и оказался наедине с, чем-то темным и тревожным. Необъяснимо глубокое, тяжелое и пугающее исполинским колоссом поднялось в его душе. Прямо перед ним ядовитым шипом торчал среди теплых гор холодный и высокий утес. Он обрывался в черную пропасть, голый и безжизненный, казалось бросая всем своим видом немой вызов окружающей его жизни.
Ядовитой иглой, нацеленной в голубую ткань неба, он тяжело нависал над самой глубокой и мрачной пропастью. Люди не любили гордый утес и подружившееся с ним черное — мрачное ущелье. Даже когда работали на своих каменистых участках старались не смотреть в их сторону. Трудно сказать когда появилась эта неприязнь и в чем ее причина, если бы ни одна старая легенда, да несколько странных историй и слухов, неизвестно кем и когда рассказанных в этих спрятанных от большого мира краях. Пожилые, из местных, отводя в сторону глаза, поговаривали о том, что мол гора эта необычная, не в пример другим растет из года в год и что в их молодости она была меньше. Но им мало кто верил, разве что те, у кого слишком большая фантазия и кому скучно жилось в этих тихих неизбалованных событиями местах. Еще говорили, что как-то сентябрьским вечером, один из местных припозднился. Возвращался он родственников, а так как хорошо угощали да и он не отказывался, то получилось лишнего. Темно было, вот он и сбился с дороги и забрел прямо к этому самому утесу. Вообще, местные утес обходят, так как приближаться к нему говорят — знак плохой и обязательно что-нибудь с этим человеком потом нехорошее произойдет. Поэтому, если Вам придется бывать в этих краях не спрашивайте у об этих странных камнях. Все равно не расскажут ничего нового, потому что кроме старой легенды, да неопределенных слухов они ничего не знают.
Так вот, ночь была теплая и заблудившись селянин, не расстроился. Нащупав ровное место прилег подложив под голову свою овчинную шапку. Только ранним утром в первых лучах солнца сырость и прохлада разбудили его. Поднявшись он потянулся, сбросив с себя остатки сна. Тут взгляд его и упал на скалу, под которой он провел ночь. Кровавые лучи просыпающегося солнца скользили по неровному камню, отбрасывая причудливые тени. Вдруг словно что-то укололо его сердце, холодной иглой тревоги и страха. Вглядываясь в тени на камне ему показалось, что не камень это вовсе, а словно бы это тела людские наваленные друг на друга, где голова торчит, где рука, где нога. Не поверил он глазам своим, все-таки немало он накануне выпил, да и раньше этим грешил. Спросони, любопытством превозмогая несильный страх, приблизился он к скале на вытянутую руку и коснулся ее. Под рукой был холодный и жирный камень, до неестественности отшлифованный. От этой дьявольской фантасмагории в его голове все перемешалось, страх, удивление, любопытство, и только свистящее чувство неумолимо приближающейся беды, вырвало его из остатка сна. Перед ним, возвышалась исполинская панорама смерти, словно бы высеченная в порыве мистического безумия нечеловечески — жестоким и циничным гением. Нависая над его крохотной жизнью, рождая в ней страх и ужас безысходности. Видение и не думало исчезать. Крик пытался вырваться из передавленного ужасом горла. Еще несколько мгновений он, парализованный ядом ужаса, смотрел на это торжество смерти. Пятясь на ватных ногах, он наткнулся на спасительно-скользкий камень, и опрокинулся. Перевернувшись, и вырвавшись из гипноза страха, сначала на четвереньках, разбивая колени об острые камни, потом поднявшись на ноги, с бледным и блестящим от липкого пота лицом и стеклянными от страха глазами, спотыкаясь, бежал он прочь от страшного камня. Лишь немного погодя рыдания и слезы вернули его в чувства. Прибежав в деревню, обо всем что видел тут же сбивчиво стал рассказывать первым попавшимся односельчанам и то и дело, не оборачиваясь, показывал трясущейся рукой на утес. Вот уж смеялись они над ним, корили его, говоря молодым в назидание, что, если так же будут любить молодое вино, то еще и не то причудится. Только двое стариков, не дослушав его сбивчивого рассказа, и не разделив всеобщего веселья, с тревогой глянув на угрюмый утес, незаметно исчезли, в своих домишках. Потом его заботливо сопроводили в районную психбольницу, где и лечили от "белой горячки".
Пока этого горемыки не было дома погода совсем расстроилась. Дождь лил как из ведра, ночное небо вспарывали молнии и одна из них попала в его дом. Из всего его многочисленного семейства в доме оказалась лишь старшая и самая любимая им дочь. Она не пошла к соседям потому что готовилась к свадьбе, счастливая сидела дома. Несмотря на ливень дом вспыхнул как сухое сено, а вместе с ним сгорела и девушка. Потом соседка, что жила напротив, возбужденно рассказывала, что своими глазами видела как загорелся багровым заревом страшный утес после того как молния ударила в дом. Ну, впрочем, разговоров после этого случая было много кто говорил, что все это просто несчастные совпадения, кто-то толковал о наказаниях за грехи, что де якобы мать отца девушки была страшная грешница, не знавшая меры в любви и израсходовавшая за свою порочную жизнь и внучкину долю. Несчастный отец девушки, горький и безобидный пьяница узнав, что произошло с его дочерью тут же расстался и с без того слабым разумом. Так что с тех самых пор в селе его никто уже и не видел. Интерес к этому происшествию довольно быстро остыл и жизнь потекла прежним размеренным чередом.
Был такой же день как и сегодня, впрочем, как и всегда. Ящерица грелась под щедрым солнцем, сонно наблюдая за беспокойной птичкой. Ветер пел свою песню, от скуки сбрасывая песчинки с невысокого утеса в черную пасть ущелья и они падали и падали не в силах достичь его дна. Вдруг ветер спрятался, как нашаливший мальчишка, бесшумно растворилась среди камней ящерица, а птичка, сорвавшись, полетела брошенным камнем в ближайшую низину. И наступила пронзительная тишина. Горы затихли в предвкушении чегото необычного. Первым нарушил тишину легкий шелест крыльев и на самой вершине утеса, невдалеке от того места где грелась ящерица, появился белоснежный голубь. Чуть позже рядом тяжело и бесшумно опустился иссиня черный ворон. Заметив, что каждый из них не один они поначалу пристально разглядывали друг друга — Голубь прямо, а Ворон, слегка склонив голову набок, пряча глаза от слепящего света. Тут что-то растаяло в обоих и наверное могло бы показаться, что они даже улыбнулись друг другу еле заметной улыбкой.
— Ну что, не узнаешь? — легким и светлым голосом спросил Голубь мрачного Ворона. Ворон, некоторое время помолчав, усталым и надтреснутым от времени голосом ответил:
— А, это ты, Гавриил, давно мы с тобою не виделись.
— Очень давно. Никак с тех пор, как ты согрешил и отец изгнал тебя в бездну. Обратно к отцу и братьям не хочется? А то смотри, похлопочу перед отцом, да и он сам наверное соскучился. Стар он стал и подобрел. Может быть простит тебя?
— К старости, Гавриил, не добреют, а становятся сентиментальными. Нет, не вернусь, не искушай, да и он не простит.
— Почему?
— Дело не в старых обидах, Гавриил, а в другом. Да ты и сам это понимаешь, не буду я тебе этого объяснять.
Голубь, с тенью горечи во взгляде, смотрит на брата.
— А по братьям, неужто, не скучаешь?
— Скучаю, правда редко.
— А, все твоя злополучная гордыня, и в кого ты такой уродился?!
— А то не знаешь в кого?!
— Не богохульствуй!
— Не заводись, не на собрании. B кои веки встретились, а ты ко мне с нравоучениями, а я ведь старше тебя. Я знал тебя совсем другим, как ты сильно изменился с тех пор. Прости за неприветливость. Не от гордыни это, а от усталости. Работа моя не в пример вашей… А вспоминаю о вас нечасто оттого, что забот много. Вас то там много, а я один на всех грешников. Они (кивает головой на низину) больше грешны, чем праведны. А возвращаться не хочу и не уговаривай. Прохладно у вас там, а я от холода отвык, да и свет глаза режет.
Голубь, выслушав брата, немного смягчился.
— А с чем сейчас летишь?
— Как всегда, с грешной душою.
— А я, с душою, одного несчастного, пусть в Раю успокоится.
Ворон вдруг оживился, и с нетерпением спросил:
— Гавриил, покажи мне ее, хочу посмотреть на светлую душу, а то, сам понимаешь, кроме как к грешным прикасаться я не могу, отец запретил, а я уже смотреть на них устал, сил никаких нет.
В черных и печальных глазах Ворона теплела искренняя просьба. Голубь колеблясь, показал душу Ворону. Любопытство Ворона быстро сменилось нарастающим удивлением. И спросил он с возмущением.
— Да что же это, Гавриил, ты душу моего грешника забрал. Я весь божий день ее искал, так и не нашел и завтра хотел искать, а оказывается это ты ее забрал. Разве ты не знаешь, что этот смертный был обузой для всех и целью в его жизни было пьянство, отца нашего он вспоминал лишь иногда, когда становилось совсем плохо, а в остальное время меня искушал.
— Постой брат, я знаю о нем другое, что не повезло ему, потерял он родителей в младенчестве, умерли они от болезней. Помнишь, отец род людской прорежал. Видел он за свое детство много боли и унижения. Жена злая ему попалась, в похоти вымазанная, как свинья в грязи. Ты еще за ее душей придешь. Пример детям подает негодный, хотел он было убить ее и даже нож припас, но удержался от греха этого, меня послушался. С тех пор от безысходности и пьет, избрав дорогу слабого. Негоже его душу на вечные мучения отправлять.
— И наверху ему тоже не место, так как слаб он и все его добро лишь в том, что чуть-чуть удержался от греха. Долго рядились ангелы между собой, кому душу с собой забрать. Попробовал тогда Гавриил взлететь с этой душой и на том покончить пустой спор, да не смог, тяжестью непосильной придавила ангела она к камню, и понял он, что тут чтото не то. Увидел это Ворон, и улыбнулся.
— Да, Гавриил, видно ты не свою душу взял, отдай мне ее!
Не стал спорить Гавриил с братом, и отдал ему душу. Попробовал тот взлететь и тоже не смог. Тянули они ее, то вверх, то вниз. Ничего у них не вышло. Успокоились они и решили, что с этих пор будут каждый раз встречаться на этом самом месте и решать судьбы детей господних. И как только отпустили они эту душу, камнем упала она наземь, впечатавшись человеческим обликом. Посмотрели на нее братья, в последний раз, и не прощаясь разлетелись. Голубь, шелестя крыльями, вспорхнул чуть слышно вверх и растаял в бездонной синеве неба, Ворон, тяжело поднявшись с утеса, камнем упал и растворился в черноте ущелья.
С тех самых пор, если верить этой легенде, прошло очень много лет, так что даже не помнят, кто первый рассказал эту невеселую сказку о человеческих душах, чьи судьбы решаются на этом мрачном утесе. И знать нам, смертным, этого не дано, ибо не перенести нам непосильного знания, так как едва-едва с жизнью мы своей незамысловатой справляемся. А уж если кто осмелится, или случайно узнает, эту правду, тот разумом и счастьем сразу же расстанется. Да впрочем, все это сказки, что о душе, что о судьбе, да и кто из смертных мог это все узнать и рассказать, когда знаем мы, что сразу помешался бы и не донес до нас этого ненужного никому знания! Все это оттого, что любим мы во все вкладывать особый смысл, а есть ли он вообще? Да и как верить всем этим историям. Ведь если верить селянам, шапку того несчастного через несколько дней нашли рядом с деревней возле дома в не помятой траве, прямо за домом, что стоит как раз напротив злосчастного утеса. Правда, жена долго не могла узнать в ней шапку мужа, утверждая, что овчина была черная, а эта с проседью, но вышиты были на ней ее рукой инициалы мужа. Ну что возьмешь с несчастной женщины, потерявшей дочь и мужа, и то хорошо, что с ума не сошла. А может быть мне это просто приснилось в одну из теплых ночей, проведенных в горах? Я так много путешествовал, что и не вспомню в каких горах это было и когда, а уж, тем более, кто мне это рассказал, я уже точно никогда не вспомню. Даже не спрашивайте.