луна, скупясь, пусть выделяет свет свой
ковчегу, Арарату, Ною, но
еще вернуться должен голубь с ветвью.
Все будет, все еще произойдет…
И твердью новой станет не земля,
а чистый вечный звонкий сизый лед.
На дне остались села и поля.
Под жирной тусклой красною чертой
на плоскости безумного покоя
я — патриарх. Я брежу чернотой,
глазок луны окован коей.
Мне ведом мрак огромного зрачка,
глядевшего в глазок во дни затмений,
и грома отдаленного раскат…
Пройдут века — мне память не изменит.
Я комкаю и жгу листы чужих,
твоих, его, моих воспоминаний.
Я помню всех, чью призрачную жизнь
я оделял своими именами.
* * *
Я увижу, лишь утро высеребрит столичные крыши,
в толпе допетровских ярыжек и дьячков
— белочек, что пушисты и рыжи,
и шустрых серьезных бурундучков.
Хотите лишить меня веры? Лишайте же…
я дарю вам все храмы в известках белых,
всю Москву Алексея Михайловича Тишайшего…
Вам, сотни бурундуков и белок!
Я увижу, чуя зверья козни,
среди икающих пьяноватых дьячков и ярыжек
бурундучков, что шустры и серьезны,
и белочек пушистых и рыжих.
Кругом бродят рабы предрассудков,
глазеют на блудливых ницшеанцев…
Исихасты становятся объектом шуток.
Быть понятыми у них нет шансов.
Прерафаэлиты гонимы назарейцами.
Жаркий август томится в клумбах.
Прохлада вновь остановлена за речкою.
Угрюмые адамиты ее не любят.
Я — испачканный синим небом
братаюсь с первым встречным пустынником.
Грезится Фиваида, где с ним я не был,
и снег, на котором остынет он.
Гноящиеся глаза молодого Кафки
в близкой осени видят птичьи стаи,
тянущиеся на поиски новых африк.
Над их песками им стоит таять.
Я выковыриваю вкусные слова