Кстати потом, когда уже было поздно до необратимости, увидела, что хоть и простил мое лицо, но тоже любил меня так умело, что я ничего не видела и мучилась от безответности. Но он-то видел.
— Это от переизбытка нравственности~,- сказала Сюзанна, которая всегда была откуда-то в курсе. Дело в том, что у человека, присвоившего права на сопровождение меня, оказался друг. Но было уже поздновато, меня уже пару раз сопроводили до дома, и он вошел во вкус. И все. Это длилось пять, вернее, семь лет. Впрочем, это длится и теперь — разве слежу я за выражением лица, глядя из окон в тьму? А заглядываюсь я туда все время, и троллейбус мой пуст, но лицо мое прощено заранее. Прощай, несостоявшийся любимый, я на своей судьбе испытала тщетность отъездов и подлость нравственности, объясняемой фатализмом. Надеюсь, немного эмоций досталось и тебе.
Участь, застигшая меня в последнее время, мучительна. Я констатирую потери, натыкаясь на них в письмах оттуда и испытывая жуткую сосущую пустоту. ~…умер Петр Семенович…~, ~…исчез Сашка~, ~..неожиданно скончался Сотников…~
Русские мои друзья, вы, среди паники непреднамеренных и прочих отъездов, потосковали и нашли свой способ избежать периода выживания. Память о вас, рафинированная расстоянием и эмиграцией, светла.
Странно переживать эти уходы относительно стабильности прошлого. Тоскливая боль. Безысходность. Надо бы туда поехать, а то исчезнут все. — Возвращение в Т-ск N4.-
Я снова не еду в Россию. Сколько же причин, предлагающих паникующим разумом, оказываются несостоятельными по ходу жизни. Деньги, работа, семья, смешно. Я не еду, потому что н е ж е л а ю. Меня оскорбляет доступность этой страны, из которой я вылезала, обдирая кожу и душу о наждак социальной системы и человеческих существ. Я долго зализывала сочащиеся раны; даже сидя в противогазе и чувствуя разрывы советских ~скадов~, прибывших из Ирака, чувствовала я иную боль и иной страх. Я доезжала сюда еще несколько лет и не уверена, что этот путь окончен. Зайти в одно из бесчисленных агенств и через пару дней оказаться в России? Это ли не предательство по отношению к своим же страданию и ностальгии?
Ну, хорошо, возможно я также боюсь встречи с теми, кто остался. Я не смогу признаться им, что отъезд не приносит счастья, а лишь восстанавливает достоинство. Что достаток — не только фон существования, но и масляная пленка на кипящем котле.
Скажи, Илья, сидя в продранных штанах перед новым холстом, жуя кильку в томате, не был ли ты более… Жизнь там заострялась системой, как карандаш, и наброски наши были более четки. Я не знаю ничего более дурацкого, чем жизнь в России, но и ничего более эмоционального не было у меня. Садо-мазохистские игры с обществом и природой твоей дошли до предела, я уехала, ты, как Синдбадмореход отрезала куски плоти своей и кормила двуглавого орла, чтобы вывез, родимый. ~Ничего, — доносятся мысли твои со всех концов гулкой провинции, — мясо нарастим, не впервой~… И я знаю, что — да, нарастишь. Кровью и так необъяснимо единящей ненавистью к жидам всех национальностей.
Русские лица еврейских национальностей, это географическое пространство не место для вашей генной памяти, но место для духовного абстракционизма, согласна. Физически присутствовать там я отказалась, но отказываюсь считать это большой удачей. Мне оставалось лучшее из невозможного.
Что я имею на сегодня? Русская лень, безинициативность и честное незамечание бардака в личной жизни — это не повод к американской незамутненной схеме. Еврейская же скорбь среди пальм неуместна и пародийна. Слишком русская для Израиля, я ощутила благостное предрастворение в Париже, но, оказавшись перед дверью вагона в метро, я долго дергала ручку, желая выйти, пока нетерпеливый негр не откинул ее в сторону. И я осознала, что больше не готова платить такую цену за знание как открываются ручки в вагонах, а без знания этого все будет выдавать в тебе вечного пришельца; да, сказала я себе тогда, я пришелец, и ведь главное — это правильно назвать роль, потому что в нужной роли становится хорошо и ловко. Плохо, если роль второстепенная. Еще гаже, если она активно не соответствует самооценке, поэтому для хорошего актера всегда самое трудное согласиться на роль.
Основной ошибкой моей была идея, что я еду в Израиль — домой. Мысль моя обрести дом была порочна изначально и принесла много боли. Пришелец не может приехать, нам свойственны только отъезды. Я не ехала в Израиль, а уезжала из России. Чтобы обрести, наконец, легкость существования, раскачивала, вытаскивала, выдирала и рвала корни. Больно. Но что, как не безродность дает чувство равновесия, и Пришелец отзывается уже более на движения пространства и времени, чем на, скажем, этих, ну, как их…
Но отчего так ноет сердце, когда вспоминаю осенний парк твой, дурацкий городок? Я брожу по нему во снах, и каждый раз это заканчивается кожаной компанией, которая гонит меня на мотоциклах, а я бегу по темным улицам и слышу лишь винтовочный треск захлопывающихся окон. Мне нужно добежать домой, но каждый раз я просыпаюсь в центре главного проспекта и пытаюсь понять: успели меня убить, или добежала? Я не верю в сны, но меня предупредили, что возвращаться не стоит — меня там ж д у т. — Звонки.-
* * *
Сказать, что на мне лежит проклятье было бы экспрессивно и неверно. Может быть чье-то недоумение. Но как это чувствуют окружающие! Брезгливость я тоже считаю своим недостатком, ибо кроме имеющейся обладаю еще и кажущейся.
— Ты ему понравилась, — утешала обычно Сюзанна, — но он почувствовал себя омерзительным и свалил.
— Почему?!
— Посмотрелся в твое лицо.
На днях позвонил друг детства, из тех, кого вычеркиваешь из сердца в зрелые годы, но делать это мучительно, не смотря на все из старание. Мы касались в разговоре детства бережно, как хронической раны. Он жаловался, что на письма больше не отвечают, я, замирая, ждала крох информации о тех людях, для которых, вернее, от которых… Крох не перепало — он тоже сошел с орбиты и метался по пространству в поисках новой. Человек этот, являясь тружеником по времяпрепровождению, по сути паразитировал на окружающих, давно и прочно уверив себя, что за талант простится. Я всегда благоговела перед именно этой уверенностью, впрочем, ее же и сторонилась. Никогда не зная и знать не желая его женщин, которые поят, кормят, восхищаются и вычитывают его рукописи, я отчего-то всегда за них оскорблялась. Глупо быть такой возбудимой, но и судьба моих отношений с людьми некорректна; то ли я всеми недовольна, то ли не имею чести встретить.
Я только к зрелому возрасту научилась грамотно фальшивить по телефону теперь я владею не только лицом, но и голосом, что сильно прибавило удобства и разочарования от общения. Он, кстати, заметил холодность, но не понял насколько. А я сбросила разговор, дернув плечом, как скользкую ладонь.
Что бы я хотела пожелать себе и своим близким? Я желаю уехать всем, кто хочет и вернуться тем, кто может. Невозвращенцы, я с вами. Единственное, в чем я уверена — мы будем чувствовать иногда вкус молока, меда и свободы. Это подкупает.
* * *
Приехал приятель Конт., неясно как нашел меня и уже по телефону спросил:
— Зачем ты тогда прикидывалась такой идиоткой?!
— Да я, собственно… — мямлю, — и была… Не готова была к такой порции Москвы, я и сейчас не помню ничего, кроме текущих вокруг улиц и морд.
— Тебе было со мной скучно! — обвиняет он.
— Скорее, тоскливо. Но не более, чем с собой, — утешаю я. — Понимаешь, я какое-то похоронное бюро несостоявшихся сюжетов. Если тебе от этого легче… Ты по-прежнему не любишь детей?
— Можно подумать, ты любишь. Сколько их у тебя?
— Много, но не все мои.
— И у меня… Тебе не кажется наш разговор идиотским?
— Я по-другому так и не умею.
— Покажешь Иерусалим?
— Который из трех?
— Храм Гроба Господня… Как ты могла спросить тогда:~Ты жив? А мне сказали, что ты умер.~
— Потому что ты перестал писать, а уверял, что мы друзья.
— Это не повод! — взрывается он. — Ты вышла замуж, и я перестал писать!
— А это что, повод? — раздражаюсь я. — Ну, ладно. Что спросила о твоей смерти — извини.
— Не извиню! — отрезает он.
Хорошо, пусть оставит себе эту обиду, раз она ему эмоционально дорога. У каждого есть несколько таких мучительно-сладких обид, которые никто в здравом уме и твердой памяти не уничтожит.
— А ведь ты звонишь не отсюда, верно? — вдруг понимаю я. — А из Москвы? Зачем?
Долго молчит, затем бросает трубку. — Вставка.-
Когда дребезжит душа? Когда пространство становится фантиком из трамвайного шума и ожидания.
Случалось ли вам идти вечером, чтобы окна поблескивали обсосанными леденцами через табачные крошки черного настроения. Вспомнили? Так это я о притоне, именуемом жизнь, потому что порой жизнь — это не состояние или процесс, а определение, вернее — место, которое или любишь, или терпишь.
Еще я о степени моего родства с друзьями и родственниками. То есть первых я люблю, но из кожи не лезу, а с последними наоборот. Лучше всего я отношусь, пожалуй, к людям незнакомым и красивым. Эстетическое удовольствие, получаемое от них, не требует сдачи. — Запись из дневника.-
/8 февраля 1996 г./
Встретила вчера лесбийскую пару, где муж архитектор, а жена беременная от искусственного оплодотворения. Говорят только о будущем ребенке, в лучших традициях образцового местечка. Муж заботлив, как ангел, исполняющий наказ Господа. Жена Ирена говорила о рецептах, а Илья с мужем — об искусстве. Затем муж Яэль завистливо сказала, что рожать — привелегия женщин и высший дар судьбы.
Илья объявил впоследствии, что ему больше понравился муж, как более образная. Но дело этим не кончилось, утром мне позвонила Яэль и сообщила, что я очень им понравилась, особенно Ирене, что я действительно безумно милая и сладкая, так что она /Яэль/ со своей стороны не против, конечно, если я — за. Реакция моя была предсказуема, я тупо сообщила, что я замужем, добавив зачем-то ~к сожалению~.
— Нет, — строго сказала Яэль, — вот Илья нам никак не подходит, но мы не возражаем, если на первых порах он останется твоим другом, ведь у вас много детей. Кстати, если ты будешь беременна, будет даже лучше…
Вообще, такие предложения сильно выводят из себя, но зато и позволяют оценить существование в новом качестве, вернее, в качестве иного объекта иного чувства. И альтернатива, открывающая свой попахивающий патологией зев, абсолютно иной выход из общей эмоциональной и прочей запрограммированности. Я подумаю об этом. — Террористические будни.-
Если мне скажут, что ночь — продолжение дня, я рассмеюсь. Но скажите, что ночь — отсутствие дня, и я запомню ваше лицо.