Утром ездил в университет получать допуск. Вчера, после сдачи теоретической механики, последнего (и самого страшного) зачета, вышел из аудитории в полубессознательном состоянии. Инспекторши не было, когда я пришел — и я не стал ждать, поехал домой.
Зато сегодня пришлось прокатиться. Автобус раскален и асфальт за окнами блестит так же ярко, как и небо. Инспекторша поставила мне в зачетке штампик о допуске и сделала соответствующую отметку у себя в списке. Заодно взял у нее и переписал билеты для экзаменов. Она была занята: допрашивала студента, у которого из семи требуемых зачетов было поставлено только два. У них положено отправлять на комиссию по отчислению даже за три не сданных во время зачета. Еле дождался, пока инспекторша чем-то отвлечется и подсунул ей под нос зачетку: "Поставьте, пожалуйста, тут."
Экзамен будет в среду, шестого числа. Еще целая неделя.
На обратном пути до Симферопольского проспекта доехал, как обычно, на 1-м номере, а дальше не сел на 28-й, а пошел пешком через лес. Шел около часа — вместо 20 минут на автобусе. Погода теплая без перерывов уже больше недели. Жара чувствуется даже в лесу: порывы ветра, приносящие не прохладу, а, напротив, духоту. На дорожке лежат солнечные пятна и обломки сухих веток, вокруг — полупрозрачное месиво листьев, проткнутое солнечными лучами (наискось) и стволами деревьев (вертикально). Пахнет молодыми листьями и прошлогодними гнилушками, а иногда — густым кофейным дымом горящего где-то в глубине леса костра. Сперва было довольно много прогуливающейся публики, но очень скоро, минут через десять, началось практически полное одиночество.
Что
Мильцонер живет, чтоб жулье ловить;
парикмахер живет, чтоб стричь головы;
повар живет ради каш и супов;
ну а зверь живет чтобы что.
Лошадь живет, чтоб телегу возить;
а свинья живет с целью колбасы;
а собака живет, чтоб не шлялся чужой;
а петух живет, чтобы в суп с лапшей;
а баран — чтоб был воротник у пальто;
человек живет чтобы что.
14 июня 1979 г.
Подарки юбиляру (ТАСС, 14 июля 1979 г.)
Огромную радость в сердцах всех советских ценителей художественного слова вызвало недавнее решение Министерства литературы СССР о выпуске в свет нового — исправленного и дополненного — издания книги стихов "Строгое счастье", принадлежащего перу Н. Цырлина — одного из известнейших и любимейших авторов нашей с вами великой эпохи зрелого социализма. Издание приурочено к отмечающемуся завтра его 19-летию.
На первой странице книги — давно полюбившееся читателю стихотворение "Строгое счастье":
Все время лезть вверх и вверх по отвесной стене!
В разреженном воздухе — задыхаться!
Счастье — жить в нашей с вами стране!
Но это — строгое счастье!
Министерство подготовило юбиляру и другой подарок. Оно издало приказ о присвоении видному советскому поэту Н. Цырлину очередного творческого звания — "известный советский поэт". Вчера состоялась церемония вручения Н. Цырлину нового служебного удостоверения, которое вручил первый секретарь партийного комитета министерства выдающийся советский поэт К.К. Кутакаев. В своем докладе он остановился на основных этапах творческого и служебного роста Н. Цырлина, сказав в заключение: "Пример Н. Цырлина — наглядное опровержение клеветы идеологического противника о якобы имеющемся в советской литературе недостатке внимания росту молодых кадров. Но нет, снова и снова оправдываются слова бессмертной песни: "Молодым везде у нас дорога!""
В своем ответном слове Н. Цырлин сердечно поблагодарил Министерство литературы, лично К.К. Кутакаева за оказанное ему высокое доверие и заявил, что наилучший способ отпраздновать юбилей — это не успокаиваться на достигнутом, а ознаменовать его новыми победами в литературной области, порадовать читателей новыми произведениями, созданными согласно методу государственного реализма — единственно верному художественному методу нашей великой эпохи.
После торжественной церемонии состоялась неофициальная часть. —1.7. Непейно--22.VII.79-
Позавчера вечером я поехал с Л. и ее матерью Р.Я. за грибами. Около часа ждал их на Савеловском вокзале. В поезд сели только в десятом часу, когда стало темнеть.
По дороге Л. рассказывала о каком-то, как она выразилась «журнале», который без руководящего дозволения собрались издавать отдельные писатели. "Ну им и дали по шапке. Ахмадуллину даже выперли из Союза писателей". Вспомнил, что про эту историю читал недавно в "Литературной газете". Тон статьи был не агрессивный, но брезгливо-снисходительный. А иногда проскальзывали потрясающе откровенные оговорки: "Приблатненность большинства авторов. Как будто заключенным разрешили издавать газету без контроля администрации."
Поезд шел только до Дмитрова. Подождали следующего, проехали еще две или три остановки, вылезли на маленькой станции и долго шли пешком. Оказывается, ночью можно ходить без всякого освещения, хотя было новолуние и к тому же облачная погода.
Через полтора часа, когда уже едва заметно светало, пришли в какую-то деревню. У Р.Я. там имеется дом, она не то купила его, не то временно сняла. Сделано это полулегальным образом: деньги выплачивались не только хозяевам, но и кому-то в сельсовете. (Для легального владения домом в деревне следует в него прописаться, выписавшись при этом из Москвы.) Дом совсем старый, официально числится брошенным или вообще не существующим.
Деревня называется «Непейно». Как рассказывают местные жители — в назидание жившему там когда-то барину, пропившему все свое имение, в том числе и эту деревню.
Спал я на полу на мешке с сеном. Когда проснулся — они обе ушли за грибами. (Пытались поднять и меня, но я разоспался и вставать не хотел, а они особенно не настаивали.)
В доме всего одна комната — бревенчатый сруб и дощатая загородка около печки. В углу на полке стоит несколько икон в окладах из толстой фольги: видны лишь коричневые лица и руки. Рядом — портрет Ленина и репродукции из «Огонька». В фасадной стене — три окна, а четвертое, точно большой палец перчатки в заднем левом углу.
Они скоро вернулись. Грибов принесли очень мало. Поев, собрались опять в лес; на этот раз я пошел с ними. Погода, в противоположность вчерашней, была довольно теплой. Ходили мы два часа, грибов опять почти не набрали.
Вернувшись, я и Л. читали — сперва в комнате, а потом, когда стемнело и читать в комнате стало утомительно — вышли на крыльцо. (Электричество у них было отключено.) Уже делалось прохладно. Крыльцо старое, прогнившее. Рядом с крыльцом заросший сорняками огород, с другой стороны — деревенская улица. Перегорожена врытыми в землю газовыми баллонами — чтобы не ездили машины. Колодец с треугольной крышей, несколько кур и привязанная к колышку коза. Безлюдье почти полное: за два часа видели всего нескольких прохожих: старух и пьяных мужиков. Один проковылял мимо, хватаясь за забор, упал в траву через несколько домов от нашего и больше уже не вставал.
"Ты что читаешь?" Я показал ей — "Лето 1925 года" Эренбурга. Она взяла, прочитала несколько страниц: "Очень своеобразно пишет". У Эренбурга она читала только "Люди, годы, жизнь", о чем отозвалась очень восторженно: "Гениально. Все по полочкам разложил." Сообщила, будто эту книгу давно изъяли изо всех библиотек. Я возразил, что сам брал ее в библиотеке всего несколько месяцев назад.
Л.: "Да, наверное, из обычных библиотек выгребли, а про ведомственные забыли. Такой же бардак у них, как везде и даже хуже."
Я: "Как сказал Герцен: "Только беспорядок дает возможность жить в России"."
Вскоре мы вернулись в дом, поскольку читать стало темно даже на улице. Приходилось к тому же непрерывно отгонять комаров. И жуткий холод: не поверишь, что середина лета.
Возле Дмитрова
Днем там горизонт — болит в глазах
в голубых и в пепельных лесах.
Ночью — в синей ртути фонарей
и в непотухаемой заре.
Тушью в небе — черные деревни,
где на стенах проводов обрезки:
электричество отрезано.
Провод взвизгивает по железному.
Днем там горизонт — болит в глазах