(Эренбург, "Лето 1925 года")
1.
Стоял мокрый вечер.
Радуги фонарного света
молочные сквозь мглу
плавали в тумане,
откусившем полбашни у МГУ.
Машины льются
сквозь узкие шлюзы
Профсоюзной улицы.
Дождь сыпет и ветер дует;
фонари блестят в асфальте;
ниже спускаются тучи.
2.
Дома — тепло;
вся чернота осеннего, поздней осени вечера
сузилась в неширокую
гудронную между штор полоску.
Тычется ветер в стекло,
по которому ползают капли
и в котором отражаются лампы.
Я — читаю "Лето 1925 года";
раскрыл, где раскрылось.
Лампочка напрудила
теплую зеленую лужицу электрической сырости
на кушетку и на "Лето 1925 года",
раскрытое, где раскрылось.
28 ноября 1979 г. —2.3. Желток и деготь--30.I.80-
Занятия на факультете идут уже две недели. Конец января обыкновенно — середина каникул, но в этот год по случаю Олимпиады все сроки сдвинуты: семестр продолжается с середины января до конца марта. А каникулы были длиной всего неделю.
Несколько дней подряд стоят морозы в 15 и 20 градусов. Отвратительные грязно-желтые разводы на небе.
…К зловещему дегтю подмешан желток. (Мандельштам)
Летом такой цвет обязательно предвещает сильную и скорую грозу, зимой же он может наличествовать много часов и дней без каких-либо последствий. Да и неба, собственно говоря, нет как такового. Огромные неподвижные клубы пара из труб над всем городом, в просветах же между ними — эти самые желток и деготь. Сверху непрерывно сыпятся мельчайшие блестящие кристаллы. Вид города дикий и фантастический. Деревья и провода обросли инеем. С солнце не похоже само на себя воспаленное красноватое пятно.
Читал рассказ Кафки. Кафку мне дали по блату в библиотеке не книгу, а пачку ксерокопированных листов из журнала "Иностранная литература". Фантастика у Кафки начинается сразу, без подготовлений и проволочек: "Проснувшись, Грегор обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое."
Почему-то вспомнил виденный в детстве мультфильм «Колобок»: Колобок приходит на деньрождение, там ему все очень рады, поют с ним, танцуют, а потом начинают дружно плакать, понимая что Колобок сейчас должен быть съеден. А также рассказ ребенка о похоронах (Чуковский, "От 2 до 5"): "Впереди несут гроб, а старика ведут под руки, а он плачет, не хочет хорониться". Кроме того, чем-то напомнило самые благонадежные произведения школьно-письменной литературы: "Тараса Бульбу" Гоголя, «Разгром» Фадеева и «Клопа» Маяковского. Человек — это не более чем зловредное насекомое и место ему — изучающая вредителей научная лаборатория. Любое человеческое проявление — по отношению к раненому, которого предполагается ликвидировать для облегчения походного марша или к закапываемому живым в землю преступнику — чревато чем-то крайне отрицательным. Дезертирством или даже переходом на сторону противника. Автор подводит тебя к соответствующим расстрельным статьям Уголовного кодекса, одной рукой вроде как даже подталкивает, а другой — крепко держит за шиворот, чтобы ты, зараза, и впрямь не вздумал убежать.
Отличие этих авторов от Кафки только в том, что у них все рассматривается извне человека, а не изнутри него. Предполагается, что человек, в общем-то, может перестать быть насекомым, если он полностью искоренит свою сущность и заменит ее чем-то прекрасным и высоким — согласно приложенного рецепта. И тон повествования у них в связи с этим — не отчаявшийся, а возвышенный и общественно-полезный. А кроме того — у них, вроде бы, есть, куда человеку бежать. Хотя человек будет втройне насекомым, если он куда-либо побежит от выполнения своего долга.
Но вот вопрос — если все люди насекомые, то кому тогда нужна эта самая общественная полезность? Гоголь скажет — богу, а что ответит Фадеев, который, естественно, согласен, что никакого бога на свете не бывает? Возможно, с его точки зрения вся эта полезность нужна не для всякого человека, а лишь для "человека будущего", полностью переделанного. Для человека, который днем и ночью валит сибирские кедры и долбит ломом вечную мерзлоту, питаясь при этом лишь таежными кореньями, дерзновенными виденьями и стихами Евтушенки про Вечность, которая оказывает снисхожденье "лишь тем, кто снисхожденья не просил". Но уж он-то тем более не должен нуждаться ни в чем материальном, такой человек. Если и впрямь следует переделывать обычного человека в "человека будущего", то почему заодно не отучить его от чрезмерного потребления? Совершенно дикое противоречие. Когда человек трудится, тогда они воспевают важность и нужность материального производства. ("Если ты ничем не занимаешься, то я не признаю тебя человеком, как бы ты ни был умен или добр." Фадеев) А если человек вдруг вспомнит, что за работу полагается платить, тогда они начинают рассуждать о т. наз. «вещизме» — пошлости и ненужности всего материального. Грандиозное противоречие — на грани крайне примитивного мошенничества. (*)
А если честно — то у Кафки все просто более последовательно и, я не боюсь этого слова, мужественно. Без самообмана. Бежать тебе на самом деле некуда, а поэтому и держать за шиворот тебя не нужно. Кончается рассказ тем, что Грегор "слабо вздохнул в последний раз" и его родственники наконец-то получили возможность всей семьей сделать прогулку на свежем воздухе.
Человек, как утверждают некоторые, есть существо, которому свойственно стремиться к удовольствию. Самые сознательные возражают: нет, не к своему никому не нужному удовольствию, а исключительно к пользе-обществу. А потом либо первое, либо второе интегрируется в пределах от рождения до смерти. Хотя если употреблять математические сравнения, то это скорее напоминает не классическую, а квантовую механику. Нечто вроде функции Гамильтона — с учетом неопределенности. Не функция, а вероятностный оператор. Чем определеннее цель (какой бы она ни была), тем неопределеннее и проблематичнее как счастье от ее достижения, так и само стремление к ней.
Познанию существуют пределы с двух сторон. С одной стороны — самое сложное из того, что есть на свете. То есть твое сознание. С другой — элементарные частицы. Недавно преподаватель, читавший лекции по квантовой механике, сказал, что законы этой науки чем-то напоминают законы человеческой психики. Для того, чтобы измерить координаты или скорость электрона, нужно, чтобы он провзаимодействовал с какой-то другой частицей. И этим ты, конечно, все сразу нарушаешь — и координаты его, и скорость. И чем точнее ты хочешь их измерить, тем сильнее должно быть взаимодействие и тем больше ты все нарушишь. И он сравнил это с тем, что если человек думает о том, как он думает, или зачем он думает, или еще что-то в этом роде — то в этот момент он думает совершенно не так, как обычно.
_________
(*) "Ужасно не то, что Партия лишила вас всех материальных благ, а то, что вместе с тем она убедила вас, будто простые человеческие чувства и порывы сами по себе не стоят ничего."
(Оруэлл, "1984")
Экзистенция
Смерть ли сон;
сон ли смерть?
День ли жизнь;
жизнь ли день?
13 февраля 1980 г. —2.4. За что пил Сталин--23.III.80-
Недавно я опять ходил на выставку на М. Грузинской. Видел картины художника Провоторова, «эксгумационалиста», как его назвали в книге отзывов. Грязно-коричневые, цвета жареных говяжьих мозгов оболочки в форме человеческого тела, в оболочках — дыры и прорехи, а внутри них — пустота. Серия "Камеры пыток": тесные, размером со шкаф комнатки, а внутри на тонких шнурах висят в пыточных позах эти самые оболочки. Триптих (во всю стену верхнего зала): «Стремление»: оболочка привстает над землей, «Полет»: поднимается в воздух и «Равновесие»: повисает, как на дыбе. И все это — в абсолютно пустой местности. Ровная земля до горизонта и пустое небо. Или, может быть, пол и стена в той же камере.