* * *
Пора взрослеть. Младенец вырос, Окреп и ножками сучит. В пеленках не разводит сырость, Ночами больше не кричит.
Пора, приятель, опериться, Стать на крыло и, с Богом, в путь, С высоким небом породниться, И всем, что нажито, рискнуть.
Быть нужно строже и… добрее И не пенять на малый рост. Не ползать, не ходить, а реять, Пройдоху-жизнь ловя за хвост!
* * *
Я одет на весенний манер, TC "Я одет на весенний манер,"
Мой костюм до приличия прост. Можно трогаться с места в карьер Собирать одуванчики звезд.
Чтобы после, усевшись у ног Неподвижного белого льва, Ты упрятала в звездный венок Золотистые их кружева.
ломанный рассказ
Счастлив тот, кто рванулся упругим крылом
И вознесся к полям, излучающим свет!
Тот, чьи мысли легко, словно стаи стрижей,
К небесам направляют свободный полет,
Кто как бог, воспарив вдохновенно прочтет
Откровенье цветов и безмолвных вещей!
Шарль Бодлер.
Сегодня мне приснился удивительный сон. Что будто бы я сплю и вижу сон, в котором мой сон — вовсе не сон, а реальность.
В начале был я. Весь. Целиком. С именем Экш. Затем табачный дым и серое пятно окна. Затем имена и лица для них, выполненные в карандашном эскизе. Затем родились звуки и мне стало смешно. Захотелось рисовать. Мне дали мелки. Кажется это пастель. Люблю. Люблю рисовать. Чиркнул желтым мелком по пустоте, в глаза ударил свет. Припудрил его небом и спрятал в проеме окна.
Теперь хорошо. Хочется кричать. Рисую пену, чтобы снять напряженность. Радость рвется, хлопая пробкой.
Андрюша, скрюченный над бутылкой шампанского, вдруг дернулся, вскинув острый подбородок вверх, и пена ударила в потолок. Визг девчонок подавил хлопок вылетевшей пробки. Бутылка вздрогнула и вырвалась из неловких рук, окатив содержимым обои и мебель. Затем упала на пол и закрутилась юлой, пока не была схвачена вновь.
— Тоже мне, специалист, — заливаясь смехом, выдохнула Мила. — Дай мне! Я умею. Ну вот и дали. Полбутылки разлил.
Другой смутился бы, но только не он. Андрюша вытаращил глаза на Милу и пробурчал недовольно: Что же не поймала то?!
Смех усилился и достиг наивысшей границы. В нем переплелись харканье и писк, хохот и резкие всхлипы, слившиеся в единый шумовой поток невостребованного счастья.
Митя смеялся почти беззвучно. Он просто дрожал всем телом и вытирал слезы, выступившие на глазах. Для того, чтобы сделать это, ему пришлось снять очки. Забавно! Лицо стало непривычным. Без стекляшек глаза подслеповато щурились и казались меньше. Он надрывно выпускал воздух через нос, при этом в такт оголяя зубы. Более оскал, чем улыбка… Мила просто смеялась, откинув голову назад так, что в открытый рот можно было накидать кучу фантиков от конфет. Она смеялась, как умела. Свободно. И это получалось у нее хорошо… Катрин прикрыла рот левой рукой, и сквозь пальцы вырывались быстрые и короткие «хо-хо», которые превращались в более или менее продолжительные очереди приглушенного смеха. Она смеялась и как бы стеснялась этого. И глаза выше прижатой к губам ладони просили простить … Андрюша не смеялся. Он просто строил рожи. Но не так как клоун на сцене, в зрительный зал. Он склонил голову на бок и приоткрывал рот, как бы выражая кому-то под столом свое полное понимание шутки.
Смеялись и другие. Кто? Не знаю. Мне жалко тратить мелки.
Шампанского хватило не всем. Зато от него набухли обои и тапочки прилипали к паркетному полу. Я налил себе красной жидкости из бутылки с надписью «Портвейн». Андрюша посмотрел на меня с неодобрением и сообразил себе рюмку водки. Стол дрожал от посуды, которую насиловали более десятка рук.
— Тост! — Мила схватила бокал, в котором болталось озерцо шампанского. Даже Дюймовочке оно было бы по колено.
— Тост! — повторила она и уставилась на меня. Желание не уподобляться алкоголикам и производить возлияние спиртного культурно, с соблюдением правил и этикета понятно. Но почему тост говорить должен я? Попробуем отмазаться. Я уставился на Милу, стараясь передать выражение ее глаз. Смотрел и молчал. Это смутило ее. И она отступила.
— Катя! Тогда ты.
— Почему я?
— Ну. Как ни как, а собрались мы у тебя.
— Ну и что?
— Ну и то! — подключился Андрюша.
— Нет… Потом. Я сейчас не готова. Вот потом… Тогда может быть.
— Ну это не серьезно! — обиделась Мила. — Тогда ты, Андрюша.
— Чо?
— С тебя тост.
— Угу. Сейчас! Разбежались.
В комнате воцарилось неловкое молчание. Мила держала в руке бокал и испуганно моргала глазами словно дирижер, который взмахнул палочкой, а музыканты в ответ показали ему свои языки и кукиши.
Все чего-то ждали.
Так было всегда. Сколько раз мы не садились за стол, эта история повторялась. Пока все были трезвы, не у кого не хватало смелости сказать что-нибудь вслух и громко. Не шутку, конечно. А что-нибудь по-настоящему хорошее … может быть даже красивое. Боялись выглядеть глупо. Выглядеть дураками. Боялись…
Я не стал портить вечер и добавил в свой стакан с портвейном огня розовым мелком.
— Хорошо. Тогда я. Как всегда лирическое, немного помпезное, сентиментальное и глубоко наивное.
Все молчат. Все.
Почему молчат сейчас?
— Я пью за тех, кому наделено судьбой
Смешать живую кровь с хрустальную слезой.
Я пью до дна кровавый этот грог,
Рожденный от любви в очаровании строк.