Почти полдень. Солнце по-летнему припекает макушку. Иду по улице в сторону автобусной остановки. Посвистываю. Настроение хорошее. Значит день впереди замечательный. Может быть набросаю несколько строк. Про осень… Да, несколько строк.
Впереди поворот.
Из-за поворота резко выскакивает ярко-красная «Вольво». На короткий лишь миг. Но достаточный, чтобы сквозь лобовое стекло разглядеть водителя, вытаскивающего из пачки сигарету. На пачке две буквы — «L» и «M». И между ними знак объединения — " ". Он похож на малыша. Сидящего на попке в песочнице. С головкой крохотной. И ручонками между ног… Милого малыша. Трогательного. Смешного. С высокими, громадными родителями по бокам: L и M.
Водитель достает сигарету из пачки, придерживая баранку руля левой рукой. Подслеповатая машина летит прямо на меня. Нет времени уйти с ее пути. Освободить дорогу. Пропустить смерть. Нет времени… Совсем нет.
А ведь это значит, что сегодня у меня не будет вечера. Не будет Андрюши, который придет за подготовкой к лабе. А значит не будет откупорена очередная бутылка портвейна. Не будет хмельной беседы, которая соединит вечер и ночь. Значит не будет ночи. А за ней нового дня. А потом еще не будет тысячи дней… И не будет малыша. Так, чтоб моего. От любимой… И любимой тоже не будет. Так, чтоб по-настоящему. Всерьез… А времени в обрез. И оно уходит с нарастающим гулом разогретого мотора. Уходит, как последние крупицы в песочных часах. Так, что и не успеваешь пожалеть себя. За то, что все позади. А позади так мало. И в себя не успел поверить… И в бога не успел… А хотелось ведь простого житейского счастья. Чтоб любовь была. Чтоб было, кого любить… И чтоб можно было писать стихи… про осень. Для своего ребенка. Который может быть когданибудь там, где меня уже никогда не будет. Мог бы вот так запросто играть в песочнице, сидя на своей пухлой попке. И держать ручки между коленок, упираясь ими в мягкий песок… И чтобы стихи. Мягкие такие. Как песок. Для малыша. Про осень… И чтоб чуточку красивые:
Мохнатая тучка упала с небес,
Весь мир изменился: и горы, и лес…
Простуженный ветер, сердито сопя,
Верхушки деревьев задел, унося
Ворчанье осенней увядшей листвы,
Тоскливые мысли и серые сны.
Машина совсем рядом. Можно дотронуться до нее рукой. Погладить. В машине — водитель. С сигаретной пачкой в руке. С малышом, заколдованным в этикетке… Моим малышом. Который теперь остался там. За окном.
Клацкл…
* * *
Сегодня мне приснился удивительный сон.
Апрель, 1994 год.
Посвящается 80-летию комсомола
Вечерело. Прозрачный летний воздух наполнялся различными звуками. Нет, это были уже не только звуки, создаваемые нежной и еще неплохо сохранившейся природой прибрежной части водохранилища. Успокаивающий плеск волн, смело набегающих почти к самому фундаменту деревянного дома на берегу, перемежался с легким шелестом листвы растущих здесь же деревьев, чья судьба еще не была предрешена ударами топора жестоких отдыхающих. Я всегда, кстати, представлял себе угар этих негодяев, решивших совместить свое отпускное веселье с уничтожением еще существующих островков царствования подмосковной растительности. Сначала они давят их колесами своих грязных автомобилей, потом смывают эту грязь водой, которую носят своими грошовыми пластмассовыми ведерками, загребая ее с берега. Старательно разведя вокруг чавкающие под ногами завалы говна, они пускают остатки несчастных кустарников на растопку украденных ими где-то мангалов. Цель их ясна — зажарить вонючие кусочки мяса и сожрать их, запив изрядным количеством водки и приправив дозой неуместного веселья, чтобы затем убраться восвояси, оставив после себя истоптанную и закиданную бутылками и консервными банками траву, источающую отвратительный запах блевотины. И вот вдобавок к этим мрачным мыслям слух мой все четче сосредотачивался на стрекотании далеких и неотвратимо приближающихся мотоциклов с нагло восседающими на них патлатыми байкерами в черных кожаных куртках. Их появление сегодня могло означать только одно, впрочем, еще совсем недавно о том же свидетельствовали далекие звуки хмельной свадьбы с ее пистолетными выстрелами и необычными для данной местности украинскими плясками. Стены этого дома слышали те звуки, и они помнят тот эффект и те разрушения, которые принес с собой в наше село памятный обряд бракосочетания. Вот и сейчас, уже слабо сотрясаемые приближающимся смерчем грохочущих двигателей, они отчетливо понимали, что предстоит сегодня вкусить. И ожидание этих стен, так много повидавших на своем коротком веку, печальное ожидание страшного действа, вот-вот грозившего ворваться в тихий и уютный на вид домик, передавалось мне, растекалось внутри и внезапно накрывало меня приятной согревающей волной комфорта. Ибо я уже точно знал, что не только и не столько мчащиеся байкеры, сколько все прочие обитатели этого дома с их беззаботными затеями и искренним желанием усластить еще один знойный летний денек пилюлей незначительного как маленькое приведение сумасбродства, будут определять все дальнейшие события.
Я расположился на мягком диване, спинка и сиденье которого указывали на страшную суть времени, безжалостно уничтожающего все вокруг. Оглядевшись по сторонам, я не заметил чего-либо нового, те же деревянные стены, цвет которых простирался от песочного оттенка проолифленных сосновых досок то темно кофейного тона покрывающей толстые брусья и отдельные планки морилки. Стены были завешаны шелковыми флагами, а также разноцветными картинками, изображающими своим цветастым великолепием работы новейшего японского струйного принтера различные моменты жизни хозяев этого строения. Закиданный окурками и заплеванный пол, который когда-то по странной идее архитекторов был покрыт линолеумом, теперь, прожженный во многих местах, скорее выдавал первоначальный замысел использования постройки. Вообще этот деревянный дом стоил его строителям многих недель тяжелой работы, он возник благодаря интересной особенности местных колонизаторов в малиновых пиджаках и в блестящих иностранных автомобилях осваивать новые строительные площадки, даже не обзаведясь поначалу какой-то охраной или хотя бы злыми собаками. И длительными зимними вечерами, насквозь промокнув от пота и тяжело дыша, здешние молодые архитекторы, утопая валенками в глубоком и скрипящем на морозе снегу, тащили на санках с другого берега по заснеженному льду тонны старательно украденных досок, брусьев, фанеры и прочих строительных материалов. Столь же рьяно и со знанием дела они выносили у кого-то груды кирпичей, рулоны рубероида и линолеума, мотки электрического кабеля, оцинкованное железо и массу прочих мелочей. На глазах потрясенных авторитетов, едва замечавших легкие точечные потери в своей нарождающейся строительной империи, все это под гул вгрызающихся в дерево мощных пил и стук массивных топоров и молотков, постепенно превращалось в элегантный дом на берегу водохранилища. Но злое время сделало свое дело, юные архитекторы поселились в созданный ими двухэтажный шедевр и «тусовка» стала основополагающим принципом дальнейшего его существования. Вдобавок они окрестили его забавным словом «САРАЙ», которое, будучи семантически явно в одном ряду с именем пожилой и добропорядочной еврейской хозяйки, строго следящей за домашним уютом и кругом своих знакомых, никак не подходило к дому, где постоянно царили бардак и вседозволенность.
Устав от однообразной картинки потолка, сколоченного из узких тонких дощечек, называемых знатоками строительно-воровского дела «вагонкой», я повернулся со спины на бок и почувствовал, как легко ссыпается струйками песок с моих кроссовок на диван. Я подумал, что, собственно, короток тот момент, который отделяет первичную мысль от действия, вызванного ею. В этом философском контексте как раз необходимо было совершить действие и, взглянув на часы и убедившись, что время уже девять, я лениво приподнялся на скрипучем диване и отпил еще один чудесный и прохладный глоток из бутылки.
— Какое загадочное число девять, — подумал я внезапно, — в нем есть что-то таинственно располагающее. — Девятка всегда казалась мне цифрою, стоящей как бы в самом начале временных координат и всякий старт очередного праздника был связан по моему представлению именно с этой цифрой.
Дверь, обитая «вагонкой» и покрытая сверху темнокоричневым составом под названием «Пенотекс», который, как утверждали злые языки, был дорог и украден у одного из самых главных и окончательно обросших золотыми цепями сельских авторитетов, распахнулась, и в комнате стали появляться первые люди. По сложившейся годами традиции я подавал им правую руку для крепкого рукопожатия (как будто этот обряд вносил в наши дружеские отношения что-то положительно новое). Левая моя рука была занята бутылкой, из которой я продолжал медленно отпивать, это занятие приносило, пожалуй, наибольшее наслаждение в данный момент, если не считать прослушивание циничного диктора радио, продолжавшего подсчитывать количество жертв борьбы за безопасность дорожного движения. "Водитель «девятки», находясь в нетрезвом состоянии, не справился с управлением и сбил нетрезвого пешехода, мочившегося в неположенном месте", — с радостью сообщило радио и внезапно переключилось, ибо кто-то из вновь пришедших рванул к приемнику и резким поворотом настраивающего колесика поспешил сменить программу.
— Забавное словосочетание "водитель девятки", — подумал я. Впрочем, мне ли спорить с тем, как часто совершенно неожиданно и без всяких предварительных объяснений сбивает с ног «девятка». С этой мыслью я допил последний сладостный глоток, отдающий слабым привкусом мальтозного сиропа и поставил вторую пустую бутылку на столик рядом с диваном. "Пиво сварено для вас!" — торжествующе сообщила мне коричнево-золотая этикетка. И веселая подпись некоего человека с фамилией Балтиков или Болтиков рядом с этим утверждением доказывала мне всем своим размашисто самодовольным видом, что уж на этот раз точно все будет отлично.
Выходя из комнаты, я оказался в предбаннике, отделявшим ее от улицы и заметил играющих здесь в карты людей, видимо, их мало волновало все происходящее, хотя ящик интенсивного оранжевого цвета, уставленный внутри дюжиной наполненных бутылок, пользовался у них неуемной популярностью. Я поздоровался со всеми, и, приметив, как обворожительная девушка Ира расцветает в своей неподдающейся расшифровке миловидной улыбке и скидывает очередных двух битых королей с коленок, спустился с порога. Атмосфера подступающего вечера и грандиозной подготовительной работы царила вокруг. Пурпурные разводы заката на небе, отражающиеся с едва заметным колебанием в зеркале воды, свет зажигающихся вдали окон и фонарей, силуэт реставрируемой старинной церкви, скованной переплетенными зарослями строительных лесов, и темный отполированный «Мерседес» молодого сельского священника, отъезжающий от нее — это все было фоном, согревающим и ласкающим взор фоном, на котором происходили все прочие телодвижения. Вот виновник недавней свадьбы Валя подвез небольшую ржавую тачку, нагруженную дровами для костра, на углях которого ночью будет зажарен шашлык. Наше дружелюбное приветствие, состоящее в обмене парой фраз о жизни вообще и о супружеской жизни в частности, не внесло сколь либо серьезные изменения в его планы, ведь Валя должен был еще принести ведро с заранее замаринованными куриными ногами и привести свою молодую жену Юлю. А она, по всей видимости, ела где-то запрятанную заранее воблу, не отдавая себе полнейшего отчета в том, что вопрос о наличии пива давно уже решен здесь. Вот кто-то из мрачных небритых байкеров с засаленными космами волос, отставив свой мотоцикл, увлекся работой с топором — умело и без единого промаха он расчленяет очередное сучковатое полено пополам, а в это время уже кто-то, мне совсем неизвестный, протягивает ему свеженаполненный стакан водки. Вот и Леня, мой давнишний знакомый, я сразу узнал его по профилю немного отъевшегося и загорелого главы одного из тайных латиноамериканских картелей, в этом отчасти были повинны его постоянная невозмутимость, которую он проявлял, выглядывая поверх приоткрытого в салоне своего автомобиля окна, и небольшой хвостик волос ниже затылка, собранных пучком. Собственно, для окончательной схожести ему не хватало на руке крупного перстня с магическими символами древнего племени ацтеков, но зато, и как часто это бывает вовремя, я увидел в его руке два других неизменных символа, относящихся скорее к настоящему времени.
— Привет, Боб! — тут Леня опознал меня по имени. — Ну что, выпьем по пивку?
Что можно ответить в данной ситуации, кроме легкого кивка головой и непременной соглашательской улыбки на лице. Леня аккуратно подставил один из символов узкой его частью к аналогичной части второго символа, и быстрый рывок его руки, сопровождаемый громким хлопком, схожим скорее с выстрелом пробки «Шампанского», завершил всю комбинацию. В следующее мгновение я получил очередную порцию пенящегося напитка, две другие емкости из под которого были оставлены мною отдыхать на столике в сарае. Кстати, что же происходит там внутри? Неспешно расхаживая с Леней вокруг мангала, постепенно заполняемого разрубленными поленьями, и потягивая пиво, я думал только об этом. Причина моего любопытства была достаточно проста, ибо некоторое время назад в сарай незаметно прокрался человек с прямоугольной картонной коробкой в руках, и его заговорщицкий вид говорил о многом. Вскоре стало понятно, что бутылка пива, демонстрируя небывалую скорость процесса, уже опустела и, поставив ее на землю в рядок подобных, я направился к входу.
Быстро войдя в вотчину молодых архитекторов, я заметил живое движение рядом со столиком. Человек, стоявший у него, был, несомненно, Гриша, развязный малый, удачно завершивший в этом сезоне процесс получения первоначальных знаний и неспешно пытающийся продолжить его в более требовательном молодежном заведении за папины деньги. Лицо его на этот раз не несло легкого оттенка вечной тупости, свойственного ему, наоборот, оно было приветливо и, я сказал бы, даже дружественно располагало к себе. Я давно решил для себя, что для подобных выражений лица очень удачно подходит определение, придуманное руководителем корпорации по производству известных компьютерных программ. Руководитель очень гордился этим определением и, мне кажется, как всегда выгодно использовал его в своих коммерческих целях. И теперь, взглянув на Гришу, я сразу увидел у него на лице тот самый "легкий в использовании дружественный интерфейс". Гриша что-то аппетитно ел, подойдя поближе, я увидел, что в коробке, замеченной мною на улице, находился всего лишь торт, по виду очень похожий на "птичье молоко"
"Съешь тортик", — сказал он ехидно, протягивая мне кусочек с шоколадной корочкой. Я взял его с большой охотой, процесс опустошения бутылок давно требовал хоть какой-то закуски. Вкус его действительно был похож на вкус "птичьего молока", известного мне еще со времен посещения в детстве магазина вместе с мамой, но он показался мне странно горьковатым. Горечь эта, однако, была не то что бы неуместна или исказила мое лицо в гримасе удивления, она скорее притягивала к себе. Ехидная улыбка Гриши и его несколько потусторонний взгляд, который как будто проникал сквозь меня, сосредоточившись на бескрайней глубине окружающего нас космоса, вносили некоторую тень сомнения в правильность моих действий, но, сомневаясь, я, тем не менее, стремительно доел и второй кусок. В том была обычная для меня геройская сущность естествоиспытателя. Тут я услышал неадекватно веселый смех за спиной.
— Ну как, вкусно? — вкрадчиво спросил меня злорадно улыбающийся Кирилл, один из местных архитекторов. — Это же Гришье молоко!
— Молоко, — подумал я. — Действительно, чем-то это все похоже на молоко… — моя мысль оказалась прерванной совершенно диким хохотом Гриши, который, держась руками за столик, просто согнулся в нахлынувшем на него приступе смеха. Некоторое смущение, настигшее меня, заставило сосредоточить взор на картонной коробке, в которой лежал торт. Сбоку, мелкими зелеными буквами было написано "КОНДИТЕРСКАЯ ФАБРИКА пос. БЕРРОУЗКИ". А рядом плохо пропечатанной зеленой типографской краской красовалась зубчатая распальцовка листа известного конопляного растения. От неожиданности я схватил третий кусок и, поглядев на него, обнаружил странный светло-бежевый оттенок начинки…
— Да брось ты это, слышишь. Ты же знаешь, сладкое портит зубы. Попробуй лучше вот что, — услышал я знакомый голос и, оторвав глаза от потрясающего своим вкусом и цветовой гаммой куска торта, увидел перед собой неизвестно откуда взявшегося Дмитрия Михайловича. Дима был известным адвокатом, он вел несколько серьезных дел, связанных, насколько мне известно, с нелегальным использованием клички какой-то пятнистой коровы в названии детских конфет, его появление в такую минуту было радостным для меня спасением. Он протягивал мне длинную пластмассовую бутылку, завинченную сверху синей пластмассовой пробкой и заполненную едким густым дымом, при этом большой палец его руки прикрывал маленькое отверстие внизу этой бутылки. В его намерения входило, как я понимал, угостить меня именно этим дымом, и, вдохнув большую его порцию через то самое нижнее отверстие, я отдал комуто бутылку и вынужденно задержал дыхание. Во всяком случае, весь мой предыдущий опыт пользования подобным дымом убеждал меня, что нужно поступать именно так. В этот момент я узрел громадного паука в дальнем углу комнаты, взгляд мой сосредоточился на этом медленно шевелящемся насекомом, помогая еще немного задержать дыхание и при этом не раскашляться. Когда, выпустив достаточно крупное, расползающееся во все стороны сизое облако, я поднял глаза, дабы поделиться с Дмитрием Михайловичем своими впечатлениями об этом дыме, а заодно и о нагло ведущем себя курсе доллара, я обнаружил, что Димы нет. То есть он как бы и не стоял только что передо мной ногами на полу, как это делают все, видимо, угощая меня дымом, он парил в воздухе и затем столь же легко исчез из комнаты, как и возник там.
— Кризис, — подумал я, продолжая оглядывать комнату. — Настоящий кризис…
Облако дыма постепенно рассеялось, я увидел силуэты веселых людей, столпившихся посреди тускло освещенного электричеством помещения и заправляющих через отверстие уже пустую бутылку новой порцией дыма с помощью специально устроенной сигареты. Их лица показались мне вдруг приятно развязными, я невольно улыбнулся, сделав это столь широко, что улыбка стала похожа на некую примирительную усмешку. Но тут из дыма вынырнуло измазанное бежевым кремом чудесное лицо Гриши, и, забыв про все тонкости этикета, которые иногда все же казались мне важной составляющей общения, и, указывая на него пальцем, я дико расхохотался.
Между тем движение, происходившее в комнате, усиливалось. Тусклый свет двух ламп, освещавших заднюю стену, и длинные невесомые ленты сизого дыма, постепенно исчезающие в пространстве, сопровождались громким звуковым оформлением в виде барабанного стука топающих по деревянному полу ног и ужасным шумом, который производил юным мальчишеским голосом динамик магнитофона:
— Крошка моя, я по тебе скучаю…
Этот текст, ни лишенный той легкой пошлости, которая сопутствовала почти всем кассетам, в беспорядке разбросанным вокруг магнитофона, выныривал из потока достаточно ритмичных звуков синтезаторной музыки. Непонятно было лишь то, какой из этих современных акустических ингредиентов основательнее приводил в экстаз прыгающих в низко висящих облаках дыма людей. Впрочем, их танцы постоянно перемежались с заглатыванием очередных порций различного пива из бутылок, вдоволь присутствующих в расставленных на полу полиэтиленовых ящиках и употреблением новых порций дыма из уже известного сосуда. Надо сказать, что эта пластмассовая емкость, нежные и затянутые поцелуи с которой не прекращались ни на минуту, сплачивала людей не меньше, нежели чувства, естественные и привычные. Особо радостно вел себя один молодой человек по имени Костя, его наиболее счастливые, блестящие от кайфа глаза постоянно попадались мне на виду. Размашистыми жестами он призывал меня принять участие в этом бесподобном танце и, если не считать Гриши, который продолжал захлебываться в своем истеричном хохоте, то я был единственным, кто еще отказывался это сделать. Я с улыбкой посмотрел на Костю, представляя себе, как глупо выглядели бы сейчас мои конвульсивные движения руками и головой, но подал ему знак, означающий мою признательность за вклад, внесенный Костей в организацию этого пиршества. Дело в том, что он, будучи человеком вполне самостоятельным, занимал весьма высокую должность в какой-то фирме, чья специализация простиралась достаточно широко: тут было и проектирование заборов с воротами, украшавших затем своей чугунной неприступностью громадные дачные особняки, и изготовление могильных оград, скрашивающих в дальнейшем скромные участки, где упокоились останки хозяев тех особняков. Короче, работа Кости была кипучей и разнообразной. И гордо приносимые им ежемесячные хрустящие зеленые пачки он тратил весьма бескорыстно и мужественно: наши праздники на берегу обретали очевидную повторяемость, свойственную, например, регулярно выходящим газетам.
— Что, что еще произошло, сколько времени прошло… — не унимался магнитофонный юноша. В этот момент раздался еле различимый в грохоте музыки скромный стук в дверь, и на пороге дымящейся комнаты появилась Лариса.
Ее тело было неповторимо. Этот бесподобный шоколадный загар, эти руки с тонкими изящными пальцами, эти знакомые волосы, выкрашенные в пастельные тона увядшей луговой травы, очаровательная и полная наивности невинная улыбка, обнажающая сверкающие «Блендамедовой» белизной зубы и длинная тонкая сигаретка, филигранно увенчивающая всю конструкцию. Бог мой, находясь на институтской практике, она еще и увлеклась спортом, — рукой она держала полиэтиленовую сумочку, основным содержанием которой, был, по-видимому, волейбольный мяч.
— Добрый вечер! Как вы тут без меня живете? — ее тихий голос не заставил грубых танцоров приглушить музыку, но Костя живо отреагировал на ее появление и бросился с распростертыми объятиями навстречу на скорости коршуна. — Я приехала из Воронежа и привезла вам подарки — продолжала она, отмахиваясь от Костиных поцелуев. — Костя, ну перестань, — скривила она яркие губки, отбрасывая в дальний угол комнаты бычок от сигаретки. Тут ее несравненное лицо мулатки повернулось ко мне.
— Здравствуй, Боб!
— Привет! Ну, как жизнь? — начал я общение с подступающим ощущением того, что этот процесс формален.
— Ты знаешь, так много впечатлений. Воронеж — удивительный город!
— Ну и что же ты там откопала? — продолжил я игриво, вспоминая, что основной целью ее поездки было ежедневное надругательство нас скифскими могилами, расположенными в степных черноземных просторах нашей непомерно великой родины. Никак не мог себе представить, что скифы при жизни заслужили той участи, чтобы их останки стали объектами длительного научного исследования будущих музееведов и работников культуры.
— Смотри, Боб, я привезла тебе отличный подарок, — с этими словами она поставила волейбольную сумку на пол и, изящно нагнувшись (я сразу себе представил грациозное гибкое животное кошачьего семейства) извлекла оттуда что-то округлое, завернутое в мятую тонкую бумагу, чем-то напоминающую большую салфетку. Она развернула ее ловким движением рук, и передо мной предстал желтовато-коричневый человеческий череп.
Я сразу подумал, что что-то подобное и ожидал увидеть. Будучи человеком вежливым, я стал активно изучать глазницы и лобные доли данного предмета, задавая редкие, не лишенные смысла научные вопросы. Я вряд ли мог определить возраст и расу умершего, как и количество лет, которые он провел в могиле, но Лариса достаточно продолжительно и подробно заполняла мои пробелы в антропологии. Наша непринужденная беседа продолжалась некоторое время, и в завершении она протянула мне эту холодную округлую кость и мягко улыбнулась. Я внимательно посмотрел на ее доброе лицо, которое, как мне отчасти уже показалось, приобрело в Воронеже какие-то новые черты, неизвестные мне ранее. Слегка прищурившись, я огляделся вокруг, обнаружив, что в комнате уже никого нет, а затем повернулся к Ларисе и похолодел: ее улыбка постепенно приобретала жуткие очертания злорадной насмешки, она расхохоталась и, щелкнув зубами, выпустила острые когти. В следующую секунду, не обращая внимания на скверное шипение, раздавшееся за моей спиной, я вылетел из сарая наружу.
Я бежал достаточно долго, насколько мой взбудораженный мозг позволял контролировать ход времени. Во всяком случае, перед моими глазами успели промелькнуть многие детали окружающего ночного ландшафта, прежде чем я споткнулся обо что-то, и полетел кубарем, громко хрустя ломающимися ветвями. Я уперся ладонями в мерзкий холод податливой почвы и вгляделся в глубокую, беспрерывную темноту вокруг. Меня охватил дикий страх, мысли стали путаться в единый, неподдающийся распутыванию клубок. Чтобы хоть немного сосредоточиться, я обратил взгляд в сторону неба, надеясь сосчитать горящие в черном бархатном пространстве звезды. Их ослепительный блеск, зловеще мерцающий в глубине далекого и практически неизведанного космоса, напугал меня еще больше и, чувствуя, как быстро колотится сердце, я вновь вскочил на ноги и бросился дальше. — "Вот он, асфальт, мокрый асфальт под ногами, это где то рядом, я был здесь", — произносил мой внутренний голос, и, тщательно копируя его еле слышным шепотом, я пытался справиться со страхом и не утерять тонкую нить, соединявшую меня с явью. Я стремительно втискивался в узкое пространство между двумя заборами, понимая, что меня начал догонять шум двигателя низко летящего самолета. Пролетающие самолеты были здесь частым явлением, ибо аэропорт «Шереметьево» располагался всего в нескольких километрах отсюда, это я прекрасно помнил, но падающие самолеты… Самолет снижался, приближался ко мне, пространство между заборами сжималось все сильнее и сильнее, я явственно представил себе, как меня накроет сверху громадная грохочущая махина, заденет меня своими шасси и задавит всей своей гигантской массой. В ужасе я ринулся вперед и вырвался из раскатов самолетного грома, мало-помалу исчезающих где-то вдали. Впереди маячил какойто свет, в котором отчетливо прорисовывались свирепые кроны черных деревьев. — "Самое главное, держать себя в руках. Спокойно…" — упрямо твердил я, приближаясь к источнику света, позволившему четче различать рисунок окружающего пейзажа. Невдалеке была растянута паутина забора из тонкой сетки, и черный асфальт под ногами сменился грязновато-серыми бетонными панелями, покрытыми сияющими в таинственном свету пятнами непросохших после дождя луж. Я совершенно четко представлял себе, что чем больше реальных деталей отпечатается в моем сознании, тем больше шансов сконцентрироваться появляется у меня. — "Это пляж", — уже овладевая собой, тихо произнес я.
— Боб! — раздался чей-то близкий и очень знакомый голос. Я даже обрадовался, представив себе, что могу ответить кому-то и тем самым окончательно вернуть под свою власть утратившую влияние реальность. Я быстро оглянулся, но никого не увидел, лишь только фонарь, случайно сфокусировавшийся в моем глазу, поразил его ударом яркого, мгновенно сузившего зрачок света. Я отвернулся и, просунув пальцы сквозь проволочную сетку забора, начал мысленно складывать геометрические фигуры из ячеек. Эта зарядка немного помогла мне, я почти совсем успокоился и сразу понял, что держусь руками за ворота. Отворив их, я оказался на территории пляжа.
Страх, однако, начинал снова подкатываться, внезапно передо мной выросли жуткие черные силуэты далеких деревьев. Я даже представил себе вдруг их плесневелую, сморщившуюся от столетий толстую кору, по которой отвратительно шевелились, извивались и прыгали миллиарды уродских насекомых. Машинально, уже где-то в глубине извилин уловив сигнал, что существует средство спасения, я расстегнул рубашку. Скидывая легко поддавшиеся джинсы и кроссовки с носками, я ощущал, что быстро иду по влажной траве, переходящей в приятный на ощупь мягкий песок. Это ощущение окончательно убедило меня в правильности решения, и, отбросив последний лоскуток одежды в виде трусов с изображенными на них маленькими зелеными фигурками птиц, стилизованных под роботов (тренируя разум, я успешно вспоминал некоторые мелкие детали действительности), я бросился в переливающуюся светлыми бликами воду.
Меня поразил не плеск резко разорванной моим телом водяной глади и даже не расслабляющее ночное тепло окутывавшей меня темной жидкости, я услышал громкие крики встревоженных чаек, взлетающих ввысь и яростно бьющих крыльями. Чувствуя голыми ступнями чмокающий вязкий ил дна, я быстро передвигался вглубь, и сладостное тепло все выше обволакивало тело. Вокруг не было заметно не единого движения, только темный горизонт, черное пространство бесконечного неба и неяркий свет далеких звезд. — "Где же чайки?" — подкралась коварная мысль. Лишь, окунувшись несколько раз с головой в божественно приятную и нескончаемо мокрую бездну и тщательно умывшись, я с несвойственной до этой минуты рассудительностью подумал, что сейчас поздний вечер, вернее уже совсем глухая ночь и никаких чаек на воде уже просто не может быть. Тут мне стало смешно. Я посмотрел на себя там, в глубине, под плотной водяной массой и, не увидев ничего, громко рассмеялся. Счастье озарило меня молнией. — "Бог мой, как все же приятна жизнь в легкие моменты оцепенения", — обратился я к окружающему меня великому миру, но никто, кроме немого пирса, огороженного темным металлическим забором из труб, не услышал моего откровенного признания.