В дверь забарабанили: упорно и настойчиво…
Машка рванулась на выход: дурочка думала, что посторонние сейчас — уместны. Я еле успел затолкать эту зеленую дылду обратно к Филимону.
Первым влетел в комнату огромный лохматый Тристан. И с ходу, заметьте, принялся облаивать убежище нашего внезапного гостя. Следом вразвалку вошел Черноухов — и то же, представьте, поперся к шкафу. Я только и успел, что показать Машке страшенный кулак (усугубив его зверской рожей).
И Машка врубилась. Что ни говори, а семейные ценности у нас — на первом месте. Вот и сейчас: отодвинув пса, сестрица заняла сторожевую позицию перед шкафом.
— Так! — Изрек Петька, засовывая руки в карманы своих вечных черных джинсов. — Что за крик, граждане жильцы первого этажа? Я думал…
Но он — не только думал. Он медленно и настойчиво подбирался к цели. Туда, где Машка распласталась по всем дверцам сразу: крест — накрест (если кто видел северянок в разгар сезона занимающих место на пляже, — тот сразу поймет!).
Чтобы усилить защиту, я сделал вираж — и подкатил к Машке. Однако я не учел, что и для Петьки я был всего лишь «бедным мальчиком на колесах».
Для начала Черноухов только приказывал: мне, собаке и Машке (всем — сразу!).
— А ну — брысь… Сейчас я с ним разберусь.
Приплыли!..Жилец сверху точно был уверен, что у нас в шкафу (нет, не террорист!), — скорей — Машкин поклонник, с которым вышел конфликт.
Но сестра стояла насмерть, словно приклеенная монтажной пеной.
Однако, он быстренько справился. Машку — на диван; меня — к окну… Потом он погладил собаку, спросив ее — так, что все слышали: «Гнать негодяя?». И пес облизнулся: видно «гонять негодяев» — было его любимой забавой.
Тут же, без паузы, Черноухов резко рванул на себя дверцу — и отскочил в боксерской стойке. И собака ринулась внутрь… Что-то там — загрохотало, захрустело, даже зачавкало (?!). Потом она испуганно взвизгнула, выбилась задом наружу: не то — таща что-то, не то, наоборот, от чего-то освобождаясь…
И тут Машка мы просто всхлипнули от смеха, когда Петька приказал шкафу: «Выходи, Белый, я жду…». Но, вместо соблазнителя, на свет божий из мрачной норы явилась его престарелая ищейка; только на миг! — и обратно втянулась, и опять что-то трещало, сбивалось и уминалось в неведомую композицию.
Шкаф покачнулся (а такого сроду не бывало…). Но главного Петька не просек: как оттуда, одним гигантским скоком, взлетел «маленький зеленый штурмовик», — и спикировал в мою коляску. А следом…
Следом (разъяв от ужаса пасть), вывалилась из чужой страшной будки пожилая учебная собака…А на ней — Филимон! Плохой ездок, Филя почти лежал на мохнатой спине, и его длинные конечности жутко трещали, грозя расстаться с собственным стовом. Но галстук и цилиндр (в котором Филимон встречал Андрэ), сохранились. И радостный оскал — то же.
Пока Тристан мотался, тыкаясь куда попало — Черноухов зачарованно молчал, а Машка уже рыдала от смеха… Всем было весело. Особенно — мне: в голове у меня настойчиво и тревожно звучал знакомый писклявый голос: «Царь Данька, Царь Данька — ты меня слышишь?..Плотоядное псовое похитило твою добычу из охраняемого склада! Могу вмешаться, могу вмешаться…»
Честно, я думал — что после этого случая Петька будет обходить стороной нашу полоумную семейку…Но уже под вечер этого дня Машка нежно щебетала с ним через контрольно-пропускной пункт: подоконник.
А он (снаружи!) старался говорить тихо, чтобы старушкам, навострившим уши, и крохи не доставалось от чужой беседы.
— …Что ты прицепился к Белому? — Светским тоном дразнила Машка. — У него сейчас — другая симпатия: Екатерина Худайбердыевна Миллер! «Дочь трех культур», как утверждает фрау Эмилия. Ты бы видел, какая у них суматоха в доме!..Все носятся, чистят, скоблят… ББГ — не дурак: зачем ему офис в городе открывать? А у Катьки — места, хоть завались! Надеюсь — они и шофера своего заберут: а то сидит в дупле, как белка. Бедный Челюскин… только кругами все бродит и бродит вокруг скамейки.
— А у меня — другие сведения, — не соглашался Петька. — Они всю ночь колбасились, эти соседи: баба Улька заснуть не могла. Потом — эта катавасия у вас! Тристан из-под койки не вылезает…Одно хорошо: научился препятствия брать. Как он сиганул отсюда, из окна — я аж обрадовался. Сколько с ним бился: никогда барьер не брал! А теперь, правда, из-под кровати не вытащишь. Как его учить? Может, опять напугать?
— Страхом, Петр, только заик лечат. Испортишь…
Остальное мне было не интересно. Я выехал, чтобы не мешать их воркованию. В коридоре потрепался с Катькой по домашнему телефону (сестрица предупредила, что ее «для этой крысы — нет!»). Неутомимая от счастья Кэтрин тут же завалила меня какими-то хозяйственными проблемами, «а бобо Худай — на своей идиотской службе!», в доме — завал, мужских рук не хватает… ей вызвали парикмахера… смотрел ли я затмение луны… какие у них чудные обои… чего Машка дуется, она — не права, ей, Катьке, такое предложили, что все прямо охнут!..
А в Машкиной комнате была особая красота жизни: здесь было ТИХО.
Одно окно, всегда зашторенное. Плакаты (все — с психологическими изречениями и графиками «изучения личности»), три светильника — два в постоянном режиме: для освещения целой грядки горшков с целебными растениями: (идея Гренадера, помешанной на здоровом образе жизни). Стол, конечно: блокнотики, комп, бесплатные флаера. Узкая девичья кровать с неизменной мягкой игрушкой… Что на этот раз? Ага, пингвинчик.
Здесь я открыл клапан карманчика. Кузнечик выскочил сразу — и давай обшаривать стол. И ведь нашел, что искал: тень между двумя стопками журналов. Я услышал его голос, как бы царапающий ушную перегородку.
«Есть хочу…Ты слышишь, человек? Гонша хочет есть.»
— Какой еще Гонша… Еще Гонша будет?
«Это — мое лужайное имя. Вот у тебя домовое — царь Данька. А у меня — Гонша. Бабушка так назвала.»
— А почему — «лужайное»?
«Потому что «гонша» — это луговая собачка. Подвижный я очень…Личинок давай, тлю собери; ну там — мушек на десерт…»
— Слушай, нахал: ты совсем бакен-бок?
«А что такое: бакен-бок?»
— Это когда башка на бок…С приветом, в общем.
«Понял… Не беспокойся: никто бы не послал сюда необразованную букашку. Вот тебе твой привет: Еды и тени под каждым листом. Тащи личинки…»
— Да перестань ты пищать. Не девчонка!
Он, по-моему, обиделся. Он сказал, что их имажки — вообще не стрекочут. Что это — сугубо «мужское дело». И вообще: я еще не слышал сверчка в брачный период; так что разговаривать со мной — не о чем.
Но тут я его срезал:
— То же мне — сверчок! Если бы у тебя была старшая сестра…
На что мне заметили, что «ни старших, ни младших сестер» в их лужайном царстве нет; все потомство — одного возраста, с раздельным воспитанием. И вообще: где личинки?
— Достался мне голодный бомж, — психанул я, уже подбираясь к заветным грядкам.
Но мне тут же как по мозгам ударили:
«Имей уважение к старшему брату… Мой род древнее твоего на четыреста миллионов лет!»
— Ага, — поддержал я его:» И все личинками питаетесь?..»
Но он уже прытко ковылял в сторону выбранного горшочка…А потом я почти услышал, с каким наслаждением он вгрызается во что-то нежное и съедобное.
Потом он икнул, а потом рассудительно заметил: «Перекусить — сойдет. Ну — есть же у вас кормовые поля…Я же не инфант после первой линьки. Я — сто тридцать восьмой потомок великого ордена…
— Да знаю, знаю, — оборвал я его. — Аристократ, а трескаешь, как саранча!
…Лучше бы я этого не говорил… Он даже листом подавился.
«Не смей меня сравнивать с Короткоусыми Пожирателями…Это — не благородно.!»
— Да не вопи: у меня уже — звон в ушах!..И какая разница: кузнечик там, саранча?..
«Простая… Как у человека — с обезьяной.»
— Ну прости, Гонша. (Тут я почему-то припомнил дядьку Мотыля: когда он сокрушался об упадке знаний.)
Но усики его обиженно трепетали…Потом один из них выпрямился столбиком: это был знак прощения. Жор продолжался.
Опять звонок! Нет, что хотите, но домашний телефон — это для террористов! В нем нет «черного списка».
И я просто вернулся в свою комнату. Машки уже не было. Было открытое всем ветрам окно, второе от залива (если мыслить эпохально.) Только и достался мне, как приз, чудовищный треск Петькиного драндулета. Сбежала, негодяйка… С тем, кого весь день хаяла, обвиняя в излишней подозрительности. А все-равно: «маленький злобный циник» — это я, собственной персоной. ЛЮ-Ю-ДИ, если я не прав — кто первый бросит в меня комментом?
На крышке ноута сидел мой кузнечик. Мы говорили: он на своем птичьем, я на своем человечьем языке.
Уже зажглись огни — в доме, стоявшем на особицу. Там, на шестом этаже, жил дядька Мотыль со своей коллекцией. Тень хозяина уже бродила из комнаты в комнату (отсюда казалось, что он там проходит через стены).
Машка мне рассказывала, как она однажды водила туда Эмилию Карловну. Отобрав для подарка нужные экспонаты, фрау Мюллер долго торговалась, потому что хозяин никак не хотел «пойти навстречу немецкому сообществу», решившему оригинально встретить своих земляков…Когда они вышли из высокого дома, было (по словам Машки) тепло и грустно. Решили до Гезлевских ворот пройтись пешком. В сквере — прислушались: под ногами копошилась еще непойманная живая жизнь.
И тут замерцали светляки (Машка сказала: «Будто — звездные ясли!..».)
И мамаша Миллер перешла в наступление…Чопорно так семенила в своем длинном платье, но вообще-то бойко сновала за светящимися задами насекомых. Это жутко как обогатило предполагаемые презенты…
…Красавица наша явилась к полуночи; две мощные руки подсадили Машку с наружной стороны окна — вот она! — ни дать ни взять — Золушка, проморгавшая полночь. Сидит прямо на моем пульте управления: мокрая, босая и — счастливая (не видать мне финиша раньше Лехи!). Счастье — это прежде всего ВОЛНА, — так что не спрашивайте.
Меня эта ВОЛНА накрыла, понятно?
Гонша вспорхнул мне на плечо: то же чувствует настроение. К тому же — он охотник, ночной охотник.
Ругаться мне не хотелось. Но Родители были далеко… А Машка «впервые опечалила мне сердце «(как сказала бы Родитель№ 1). И я сделал строгие глаза старого постника, ударив о пол домашней тростью. И даже проскрипел; до изумления гадко…
— Доброй полуночи, мадмуазель! Или уже — мадам?
— Хам Хамыч! — Бросила Машка тоном незабвенной Меланьи Сидоровны.
«Скажи ей, царь Данька, что ночью много охотников на беспечных самок…»
— Да заткнись ты!
— Пацан! А не рано ли ты начал? (это уже — Машка!)
— Это я не тебе…Это я ему. — Только тут она разглядела моего оппонента.
— Как, он еще здесь?
Она спрыгнула с «космической панели», собираясь удалиться в свою комнату.
Я выставил свою трость как шлагбаум.
— Да, он со мной. В отличие от тебя.
Она ухватилась за эту трость, как за штангу. Сейчас как дернет — и вывалюсь я из кресла. Даже без крика.
— Подурачились — и хватит…Поскакал, понял?
Я смахнул насекомца в кармашек.
— Сама — скачи…А он прилетел ко мне. Это — раз! Он искал меня — это два…
— И он нашел дурака — это три!
Машка нагнулась ко мне, изучая зрачок, а точнее — признаки психзаболевания. (Новая тенденция ее любимой психологии.)
— Ты хоть знаешь, домашний дикарь, что творится сейчас в мире?.. Плащ-невидимку изобрели; мысли читают!.. Жука телепортировали на метр семьдесят…А ты все веришь в сказки, Козленок. Выкинь всю свою фантастику…С букашкой вместе!
И она-таки выдрала трость…Я — накренился, но она меня словила. (Заботливая сестрица.)
«Это кто — букашка?», услышал я просевший от обиды голос. «Сейчас я во всем разберусь…»
И он был уже на подлоктнике, в боевой позе: передние лапки подогнуты, задние — огромные, как опоры моста! ноги чуть дрожат в нетерпении…Сейчас прыгнет! На Машку…А Машка — девушка простая (прихлопнет, как пить дать…).
И я прикрыл «смертника» теплым щитом ладони.
_ Надо в серьезные сайты заходить, — буркнула сестрица напоследок. — Ты и не заметил, что детство кончилось?..
— Еще — неделя. — Сказал я. — Целая неделя детства. А потом — тревожная юность, незабываемая зрелость и — благополучная старость…На старт, Гошка! Да, я буду звать его — как захочу… Он — Гошка, поняла?!
— Господи, — вздохнула Машка (уже одной ногой в коридоре). — Он уже и имя своему таракану придумал…Осталось — совершить с ним несколько подвигов. Ну там — мир спасти, к примеру.
…Его усики искололи мою ладонь в знак возмущения. И он все грозился мне в ухо не совсем понятными карами: подземным трибуналом; летучим эскадроном «черно-желтых» и страшными челюстями наставника Хэма. На этого мифического наставника он возлагал больше всего надежд.
Но Машка уже пошла к себе, заявив напоследок, что она не желает жить с сумасшедшим — и поэтому завтра, то есть — уже сегодня! здесь будет дядя Жора.
Наконец-то ее дверь захлопнулась. И МЫ остались одни во всем мире. Я — и кузнечик. Я подъехал к распахнутому окну. Ночь усмехалась; было полнолуние: праздник самоубийц (по Машкиной терминологии). Плохо, когда женщины лезут в психологию: в этой науке нет места ЧЕЛОВЕКУ. Есть только так называемая психика: еще одна «среднебольничная температура». Там, где просто нужна бабушка у постели внучка, им все заменяет кушетка психоаналитика. Я вздохнул: да какая бабушка, откуда?..
А Гошка все бегал по «космической панели». Что-то выискивал…У кнопки «звездная карта» его усики-антенны приняли стойку…
И вдруг все разом — сместилось, задвигалось и перестроилось…В темном провале окна исчез и видимый край лавочки и столетняя липа над ней; куда-то провалилась луна — сообщница безумных; а звезды испуганно заметались (словно невидимая рука тасовала их), и потом — враз! исчезли — а вместо них, уже знакомых, — стала проявляться и выстраиваться НОВАЯ картина, ЧУЖИЕ созвездия — и вся неместная Вселенная!
«Смотри, человек!», услышал я восторженный стрекот, — сейчас мы — Млечный Путь, поворачиваем направо, так — осторожненько… Здесь — Перекресток! а сейчас проскочим на объездную… Видишь — это уже Моя галактика: МОТЫЛЕК! Ее звездное гнездо — в туманности БАБОЧКА. Видишь, человек?
Я видел. Но у меня одна мысль зудела: почему я никогда не мог «включить» эту карту? А я, можно сказать, вырос у этого подоконника.
Мою шею щекотали его усики.
«А вот и моя окраина: созвездие Скорпиона! Там слева, между двумя парными звездочками, есть тайный лаз через черную дыру. Там сторожат щитомордники. Злые ребята. Но с ними можно договориться.
— О чем ты?
«О твоей сестре. Она же нам мешает, так? Мы ее продадим на плантации. И щитомрдники нам помогут. Правда, не бесплатно.»
— Гошка: кто из нас с приветом? Я не собираюсь продавать сеструху…Рабство запрещено!
По-моему, это его не очень смутило.
«Так ведь — никто не узнает, царь Данька!. А мы — станем свободны: будем вместе ходить на ночную охоту; я тебе покажу, как гонять уховерток — и ты узнаешь: какое это счастье — рыться в палой листве…
— А как же — сеструха, Машка?
«Дикий ты: права твоя сестрица… Стой!» — Он опять ловко приземлился в самый «Центр управления». Поскакал там. «Вот, гляди. Моя планета: Цветущий Луг! Правда, она — самая красивая?..»
— Ты мне про Машку не закончил, работорговец!
«А что тут добавить?.. Хотя…Вот смотри: усиков у нее нет. Так? Зато — выносливая: бегает и днем и ночью. Яйцеклады — на месте, но вот еще пары рабочих рук на груди не хватает, да. Для невольницы — минус! Но я считаю — это ничего: обретет нормальную биомассу (а это — не больше пяти граммов для рабыни, да и то сказать: в брачный сезон!) и будет окучивать поле, как и все остальные… Лопухи там славные: жить есть где. Что еще надо, скажи?»
— Ну ты и жук, Гошка! — Заметил я с восхищением, приходя в себя от нешуточной перспективы. — А теперь покажи свой дом, флибустьер ты наш звездный! Может, и я к тебе в лачугу нагряну…
«Не получится.»
— Что не получится — лопух слишком маленький? Или… — Тут меня осенило! — Да тебя, родной, просто там не ждут!.. Выгнали, выслали, значит — ты беглый?
«Не совсем так», — дипломатично ответил Гоша. «Я — официальное лицо. Я послан с миссией: пройти экзамен — и получить назначение. Очень серьезное назначение… Не закрывай окно.»
С этими словами он спрыгнул в темноту. А я — остался ждать.
Друг семьи и «второй папа» явился, как и обещал.
Формально — он нам опекун. Наши Родители даже хотели поселить его здесь, в нашей квартире, чтобы «временный отец» надзирал за растущей порослью. Мы еле отбились от такого счастья.
А все дело в том, что из-за своих постоянных разводов дядя Жора не вылезает из коммуналок. Трижды он женился и, будучи «благородным человеком», оставлял жилплощадь очередной сварливой жене.
Как и наш старший Кузнецов, он был врачом. Терапевтом. Сам Родитель№ 2 считал его «редким другом». Я как-то случайно услышал папенькин пьяный треп по телефону: он вещал коллеге, что «Георгий — настоящий спаситель: когда пришла большая беда, именно Жорка, верный друг — вытащил его мальчишку с ТОГО света…
И теперь я. благодаря ему — живу на ЭТОМ, от радости не чуя ног (в прямом смысле, господа, в прямом смысле).
Все лето пан Георгий ходил женихом. Он снова был свободен…Мы с Лехой часто видели его за фонтанами, в районе пляжа «Бизон». Там он гулял кавалером, связав на пузе узлом рубашку — милитари. И шляпа была в тон: в таких ходят наемники в «горячих точках».
Но шляпа была по делу: она скрывала плешь (недостойную такого мачо). Не снимая шляпы, он заходил в воду. И выходил из воды: с виду — «морской котик», потерявший все свое снаряжение, но выполнивший задание…На берегу он цеплял на пояс грозные кожаные ножны (там помещался испанский, по его словам, нож: он им резал пополам всякие курортные угощения, делясь с дамой).
Он вообще любил компании: на пикниках недрогнувшей рукой подбирал последний пирожок, вздыхал — и глядел, чтобы я съедал его полностью. Ценил его жертву!
Как опекун, он не доставлял хлопот. Наведывался в основном к праздникам: государственным (с неизбежной книжкой «по возрасту») или светским (со сладкой выпечкой). Блудил он только с незамужними (обидчивый муж как-то намял ему бока). Но наши Родители все-равно наделяли его высокой моралью, за что, собственно, он и был приглашен в надзиратели.
Внеочередной вызов испугал дядю Жору. Он так быстро вбежал в дом и захлопнул двери, будто за ним гнались. Сначала они с Машкой о чем-то долго шептались на кухне; потом сестрица независимо просквозила мимо меня к подоконнику (ну чтоб свалить в случае чего, ага!..), а сам дядя Жора (с не пустыми руками, кстати) несколько раздраженно оседлал свободный стул — и развернул его спинкой ко мне.
А я сидел там же, где и жил: в домашней коляске, где «руль» — это колеса.
Я ждал… Пусть сам выпендривается (на том языке, который — как полагают многие взрослые, только и доступен убогому юношеству).
— Держись, парень! — Приказал я своему карманчику. — Сейчас будет ток-шоу: «Слепой среди глухих».
— Зачем ты так, Кузнец? — Бросился в бой дядя Жора.
Его выпуклые глаза «профессинально» надвинулись на меня, сверля в самые зрачки. Великий психиатр, да…
— Случайно пробегал… — (здесь даже Машка дернулась…). — Куча дел, просто — термитник! Ты же знаешь, кто я сейчас? (Ага, весь город гудит…) Поверишь: не хотел браться, братан! И он раскрыл лепестками ладони: «ну не хотел!»…Отбивался, как мог. А тут — жара, стройка, помосты, русалки, реквизит — да еще эта раковина…
— Раковина?
— Ну — ты же знаешь этого полоумного Дикусю? Тот, который днем фотографирует, а по ночам по ушам ездит своими стихами…Так он, подлец, в такой огромной раковине живет, которая мне позарез нужна: для праздничного шествия. Еле выгнал: хозяин приказал: все, что на пляже — бери спокойно. Так я с этим дураком сцепился: пришлось охрану звать! У меня карнавал на носу, а он: знать ничего не хочу: мое жилье, мои права…А ты — как: ты прочитал мою книгу? — Вдруг перешел он поближе к теме.
_ «Над пропастью?..». Ну, поржал,
Он сразу закипел:
— Объяснитесь, юноша. Что забавного в этом поучительном романе?
— Слышь, насекомец! — Я царапнул край карманчика. — Вот ты стоишь над обрывом…Да не пищи: это условно, понарошку значит…Откуда я знаю, где обрыв? Известно, что там какой-то «специалист» рожь посеял…Она выросла, и теперь там, между колосьями, бродят твои дети…Ладно: инфанты после третьей линьки…И вот ползут эти глупые букашки к самому обрыву…Скажи: в чем заключается твоя миссия?
Карманчик зашевелился, клапан — отброше, и на свет выглянули две замечательные антенны. Усики! Следом показался и весь мой «таинственный» для гостя собеседник.
Дядя Жора напрягся. Выпученные его глаза даже крепко сморгнули (это когда Гошка раскланялся).
«Это серьезная тема, человек…Я имею в виду — мою миссию.»
— А мы тут — не о тебе. Ты вообще — сейчас над обрывом, понял?.. А твои…ладно — пусть чужие! дети лезут к обрыву. Ну — заигрались там…
«Даже самая бестолковая мамаша не устроит кладку в опасном месте.»
— Что бы ты сделал, чтобы спасти малых, ну?
Под дядей Жорой уже прыгал стул.
— Чувак! — Вклинился он, вспомнив свою молодость. — Я правильно понял: ты говоришь с букашкой?
Вместо ответа я подставил ладонь, куда и переместился счастливый Гошка.
— Я говорю с тем, кто меня слышит. Только и всего.
Тут и Машка подвернулась.
— Я вас предупреждала, дядя Жора!
И опекун согласно и важно кивнул: он помнит. Но он здесь — единственный взрослый. И он — решает.
«Обрыв — это не самая большая опасность», застрекотал Гошка с незнакомой мне ранее учительской интонацией. «Куда опаснее место, где родилось и, главное, где и кем воспитывается это потомство… Я — сам хищник. Я знаю, сколько вокруг врагов. А ведь здесь — поле! Птицы. Это — первый враг…
Но тут раздался страшный скрип заскакавшего ко мне стула. Глаза нашего опекуна фанатично мерцали: как у охотника, загнавшего — казалось бы! упущенную добычу.
Но меня больше интересовало мнение «малой фауны»:
— Эй! Ты собираешься спасать ту галдящую над пропастью ораву?
«Это где все — понарошку? …Понарошку — невкусно.»
— То есть?
«А ты вывези меня на этот обрыв!.. Я их сразу — «сжую напрочь…». На плантациях возле Скорпиона станут корячиться!»
— Дети???
«С ума спрыгнул… Конечно, родители.»
— А они здесь причем?
«А при том, что у хороших родителей — другие проблемы… Вот что у тебя, к примеру, на дне пропасти?»
— Да какая тебе разница?
«Мне — ни какая. Но зачем-то ОНИ — бегут, уходят (тут он, пожалуй, даже вздохнул) — и улетают. Толку их ловить над пропастью, если эта пропасть — сама ЖИЗНЬ.? Этак они никогда на крыло не встанут».
— Постой! — Я даже руками замахал (к вящему интересу пана Георгия). — Ты — что, будешь спокойно смотреть, как они — гибнут?
«А почему должны гибнуть ВСЕ?.Кто-то из них станет великим путешественником (может даже, завоевателем!);кто-то научится вправлять суставы (как твой достопочтенный Родитель№ 2); кто-то опишет закаты и скорби, а кто-то натянет первые струны… Там найдутся и те, кто научился строить — и начнут строить…А самый ТИХИЙ — из тех, кто рискнул, придумает БЕЗОПАСНЫЙ СПУСК. Для остальных. Вот эти, остальные, и объявят его сумасшедшим…»
— Сумасшедшим?.. — Я даже привстал, целясь в опекуна взглядом. — Дядя Жора, вот вы скажите мне, лоботрясу (я постучал по обложке, где были скалы, поле и — растопыренная пятерня. — Вы себя кем-то здесь ощущаете?
Он как-то беспомощно оглянулся на уже заскучавшую Машку. Но потом решительно тряхнул головой.
— Конечно, Холденом, мой мальчик! Но — послушай: если ты — на колесах, это еще ничего не значит…Понимаешь: совсем ничего не значит!
…Ну да: «бедный мальчик на колесах…». На КОЛЕСАХ, вы слышите, ЛЮ-Ю-ЮДИ?.. Добро бы это почтальонка говорила или, скажем, хозяйка кота Челюскина, как ее там — Мелания! Но человек, претендующий на роль отца духовного (как он вещал о себе? «Незаконнорожденный сын Европы…»?).
И уныло — торжественным голосом я пропел алллилуйю:
— Поздравляю… Ваша мечта сбылась — вы на него похожи!
— Поясни!
— Вы хотели бы себе такого дедушку?
Он замялся.
— Не понимаю тебя! Автор определяет герою столько лет, сколько ему хватает для существования в книге…
— Вот и я бы — не хотел! Он ничему не научит ни детей, ни внуков! Зато постоянно будет плакать и жаловаться; или — что еще хуже: постоянно витать в облаках… Все его геройство — перед маленькой девочкой! Которая понимает вымышленный им мир — и его подвиги в нем. Кстати: будет свободное время — прочитайте имя «героя» — задом наперед!..Нед Лох — так? Вот это и есть его местная геолокация: только такая… — Я улыбался: свесив голову, как придурковатый.
— У меня для тебя — «инфа террибль»: ужасная новость! — Трагически прошептал опекун — Ты… просто безумец! Ты — не умеешь читать классику!
— Конечно. Я же ищу кореша, а не слюнтяя. Понимаете, когда я захожу в книгу, я уверен — там меня ждут! А тут — сам «герой» меня боится… Я закрыл обложку — а он закрыл свою. Вот так и топчемся с двух сторон. Не успеешь дочитать последнюю строчку, а этот трус уже сбежал…Я — ему: «Вернись, пацан… Твои уже запутались в соплях и зарослях; они — над бездной!». А он — мне: «Это сказки для маленьких девочек, ты что — не понял?»
— Вот-вот, — обрадовался невесть чему опекун. — Все ясно: обрыв, пропасть, шалуны все эти…Проекция детских страхов; негативные галлюцинации. А вот скажи мне, отрок: сколько было мальчиков и девочек на том обрыве?
— Хотите разбудить дедушку Фрейда? Машка — это по твоей части!
Сестра аж вздрогнула от моего крика. Но отмахнулась: грызитесь сами.
А дядя Жора важно сложил на груди руки: словно профессор на тяжелом экзамене.
— Не пойму тебя, молодой Кузнецов. Твой сверстник Холден хочет принести обществу хоть какую-то пользу…
— Да вот именно: «хоть какую, лишь бы все отстали…»
— И что в этом плохого?
— Да ничего, в общем-то…Это — целиком виртуальный проект: даже кузнечику понятно! Условный обрыв, условные дети, условная пропасть… Просто тогда компьютеров не было. А в наше время «купил» бы тот чувак куриную ферму — и был бы счастлив.
Отчего-то я почувствовал облегчение. И Гошка — проник! Забегал, засуетился (совсем как собака — Когда просится на улицу).
— Вы его не бойтесь, дядя Жора! — Разрешил я. — Он — хороший парень. Просто хочет познакомиться: сейчас ощупает вас усиками…
— Что ты сказал? Он меня — ощупает?..
— Незрячие люди тоже так знакомятся… К тому же — это не просто усики: это анализаторы. Органы осязания, заменяющие…
— Не слушайте его! — Вклинилась Машка. — А то эта «блоха» — за меня потом возьмется!..(Она судорожно подавала гостю серию жестов… Шпион с нее, как с меня — прыгун в высоту.) А дядя Жора меж тем никак не мог стряхнуть с себя маленького Гошку: и так и этак выворачивал собственный локоть (мы с кузнечиком играли в эту игру: «лента Мебиуса»)).
— Отзови его…Это, в конце концов, раздражает!
Я хлопнул себя по плечу — и Гошка занял привычное место.
— Глядите, дядя Жора, глядите! — Подсказывала Машка, раскачиваясь на подоконнике. — Вот так мы и живем. Вт это — мой братец…А эта маленькая прыгучая тварь объела всю мою пелларгонию, а ее — еще мама сажала! Я вам сейчас покажу. — И она умчалась в свою комнату, чтобы доставить улику: обскубанный цветочек.
И тут дядя Жора вмиг подобрался и сконцентрировался: для мужского разговора.
— Даниил! — Спросил он строго. — Что это означает? Я понимаю: переходной возраст: суровое осознание своего положения в мире; новые, непозволительные желания, первые неудачи…
— Это Машка вам насплетничала: насчет «новых желаний «и «первых неудач»?..
— Ты бросил тренировки! — Дал мне пощечину опекун. — Скажи: ты — лузер по жизни, или тебя просто бесит, что на твоей коронной дистанции тебя обошел твой лучший друг?
Ему понравилось мое смущение.
— Это — раз! — добавил он важно.
(А я подставил вторую щеку: мне не привыкать.)
— Теперь… — Он зачем-то суетливо обернулся и заговорщески подмигнул. — В жизни каждого юноши наступает момент, когда э-э-э…
— Пубертатный период. — Подсказал я ему (а то он до вечера не родит.)
— Девочки… — начал он вдохновенно, — существа из другого мира! Ты же умный парень, Даниил! Когда мы взрослеем — мы, мужчины, охватываем и захватываем новые территории…Он даже плечи расправил. — Как древние флибустьеры, мы идем напролом. Солнце светит нам в спину!.. Но здесь нас ждут капканы. Так сказать: хитрые сладкие ловушки. И у каждого государства есть свои законы, ограничивающие проход в заветную зону…
— Ужас! — Признался я. — И на пляж «Бизон» не пустят?..
Тут грюкнула дверь и притащилась с пострадавшим цветком Машка. Увидев еду, Гошка радостно вспорхнул с моего плеча, но Машка испортила ему всю «малину»: она двигала горшок по столу, а мой зеленый дурачок скакал следом.
— Вы ему все выложили, дядя Жора? — Прокурорским тоном спросила сестра. — А про веер — напомнили?
Я ее чуть не убил. Пока — взглядом.
— Может, мне тут пока …пожить? — Опекун почесал свой далеко не сократовский лоб.
…Машку его пожелание привело в ужас.(Ешь, сестрица, полной ложкой…) Это ж надо додуматься: пригласить в советники человека, живущего в коммуналке!
— Что вы, мы не хотим …стеснять вас! — Сразу дала заднюю Машка. — Просто у Даньки перегрелась крыша: это на него дядька Мотыль плохо влияет…А еще этот жуткий спектакль: в шкаф — кузнечик, из шкафа — Чужой!..
— Какой — «Чужой»? — Завопил я. — Отряд — прямокрылые, тип — членистоногие…Гошка: покажись!
— Какой идиот поверит, что из твоего таракана может вырасти огромное страшилище?
— Гошка: не показывайся! — Сообразил я, заметив, что наш опекун (по заранее заготовленному сценарию) уже почти стащил с головы свою шляпу цвета хаки.
(Ренегат был на стороне врага, наплевав на мужскую солидарность… Сейчас он получит!)
— Мы — ждем, молодой человек! — И Родитель№ 3 стал щекотать вокруг себя воздух: сверху — вниз (словно играл на баяне).
— Чего вы ждете? — Дернулся я достаточно нервно и (в то же время вполне — реалистично).
— Фокуса! — Всплеснули они дружно ручками. Как дети, право слово.
— Царь Даниил, — сказала Машка просительно. — Хочешь, на колени встану?
— По субботам — грехи не отпускаю, — Буркнул я. — …И что ты за околесицу несешь, не пойму?
— Потому что, когда твой «зеленый» — маленький, он — игрушка, тамагочи… Трещит тебе что-то на ухо…А вот ты сделай его большим, тогда мы во все и поверим…Правда, дядя Жора?
И этот серьезно кивнул: «правда».
— Давай, малыш, колись…
Ага, мой черед!
— Да что вы тут, с ума посходили?..Или законов биологии не знаете? …Как можно из амебы вырастить мамонта, а? Вы же — разумные люди. Вы, дядя Жора, даже атеист, прости Господи! Что это вас бомбануло?
Они растерянно переглянулись: и «второй отец» и «первая дура».
— Но, Данька, у тебя же есть кузнечик…Где он, кстати?
— Да вот он…
Я открыл клапан карманчика, извлек насекомое — и быстро свинтил ему голову.
— Прощай, длинноусый… — Произнес я с чувством. — Когда в тебя не верят, ты — мертв!
И спокойно подъехал к столу, где лежала новая «воспитательная книга».
— Ну вот: еще одна образцовая глупость… — Я полистал. — Вот скажите: ну кому придет в голову «прыгать ЧЕРЕЗ лужи»? Самый кайф — засечь одинокую парочку, разогнаться — и плюхнуться в центр самой что ни на есть глубокой лужи… Вот здорово!
— Ну, ты — действительно… — Начал было пан Георгий.
Но я быстренько пресек его сомнения.
— Да! — Сразу согласился я, чтоб особо не мучить гостя. — Я. Бедный. Мальчик. На БОЛЬШУЩИХ колесах… И у меня — передоз!
У нее, этой новой книги, была белоснежная обложка. Прям-таки, непогрешимо чистая: как мостовая вкруг четвертого фонтана, где любят пастись парочки.
Я привстал — и нацелился в открытую амбразуру окна. И — отпустил книгу в свободный полет.
Дядя Жора больше не приходил. На прощание он заявил Машке, что раньше мы у него были: «приличные английские дети», а сейчас он — «складывает свои полномочия: пусть разбираются Родители. Благо скоро будут». Он, как «здравомыслящий человек», не может больше тащить из пропасти «эту странную семейку», где — девочка гонит пургу о каких — то монстрах, а мальчик — и того хуже! охотнее беседует с саранчой, чем с другом своего отца.
Все это он высказал почти у меня на виду: за окном, в тени липы. Он прижимал к сердцу расправленные и заново сложенные крылья книги…Я ему крикнул во след нашу детскую обзывалку: «Дядя Жора — ты обжора! Съел три шляпки мухомора…»
Сверху на него свалилась кожура банана: это Дасэр отобедал. И наш опекун ушел окончательно возмущенным.
Как и ожидалось, нас скоро «вызвали» на родительский правеж: предки решили утроить пятницу в понедельник.
Но в доме было неспокойно: Машка объявила «вендетту молчания». Так что пельмени я варил себе сам — и сам разогревал полезное детям молоко. Общались мы с помощью резиновых игрушек-пищалок, ну — и конечно! жестов. Странное такое кино получалось…
Даже, когда я стану седым благонравным старичком, — я все-равно не пойму этих девчонок! Машка хвасталась СВОИМ мотоциклом, СВОИМ Тристаном и этим своим альпинистом — монтажником; Катька — гордилась СВОЕЙ яхтой, СВОИМ лимузином и СВОИМ шикарным кавалером (от которого даже родная мутер в восторге).
Или я — полный бакен-бок, или — это мартышки.
После восторгов (по поводу Петьки и собаки), эта курица вдруг спокойно звонит своему «кудрявому»…А потом он ей мозги полощет: «Вы — такая хрупкая, беззащитная…Когда я гляжу на вас, я вижу — маленького котенка, играющего на коньке крыши с большой пестрой бабочкой… А внизу — пропасть.»
Нет, ну вы — понимаете…Везде пропасти. И такие герои — везде. Задницу не поднимут.
Обычно мы с Машкой договаривались: какую лапшу вешаем предкам…Поэтому к пятнице мы обычно мирились. Но сейчас что-то на сеструху наехало, и придется выгребать самому.
Не успела Машка отойти от домашнего телефона, как он зазвонил снова.
Когда я подъехал, мой насекомец уже плясал на трубке: откуда-то он всегда знал, что вызывают именно меня.
Как всегда, Леха Шампур начал полировать мне уши (как он спас щенка из-под колес — и какая классная девчонка «делает ему знаки»). И как — ОН…И как — ОНА…Как они ВМЕСТЕ («утопись, братуха!») слушали ночью Дикусю и «все такое…».
Наконец, он перешел к сути — и сказал, что нам пора поменяться: он вернет мне мою «ракету», (это кресло с мотором), а сам — пересядет на свою рычажную каталку…
Вот так он трепался…
А я — знал, что было на самом деле. На самом деле, когда загораются фонтаны (не бойтесь: просто цветные струи), Леха подкатывает к автобусному вокзалу и, прячась за цветочным базарчиком, неутомимо выслеживает всех, задохнувшихся от жары пассажиров. Сколько раз я его ловил там: сидит, вытянув длинную, как стремянка, шею, и провожает, сканирует взглядом бредущих с шмотками…
Ждет своего. Даже покуривает от волнения (видел бы Савраска!.. Заставил бы схавать бычок).
И вот так — всегда. Кто ему вбил в башку, что папаня появится именно этим летом — и обязательно: на этом самом месте?
…Где вообще этот «папаня»? Посылки он шлет, как же!.. Небось, новую семью завел. И ему — вообще! наплевать на этого белобрысого прохиндея Леху, на все его ожидание, щенячий взгляд, потухшую сигарету.
А что, может — мне Леху заложить, а? Вот мочилово будет. (Савраска таких вообще притапливал…). И никто ко мне не доломается: я же друга спасал).
…ЛЮ-Ю-ЮДИ, а вы об этом никогда не думали?.. Нет, серьезно?
К «прибытию» Родителей на на экран монитора Машка оживила стол: рассовала кое-как Филимона, прикрепив к стулу (чтоб не загремел костями); поставила тарелку с бутербродами, наши семейные чашки с золотым ободком и неизбежный самовар (вернее: самоварчик под хохлому). Из своей комнаты притащила печенье и начатую пиццу. И еще — вазу с фруктами. Когда я протянул руку, она щелкнула по пальцам, сухо пробормотав (по случаю неожиданного перемирия):
— Андре принес. Реквизит.
Потом она добавила:
— Дядя Жора нас уже сдал. Доставай свою «артиллерию».
И я вытащил из-за спины коробку с крупной детской надписью «Твои любимые насекомые», и часть этих любимцев расставил на столе, поближе к экрану. А впереди — разместил пострадавшего от розыгрыша кузнечика.
— Смотри: улыбайся! — Приказала Машка, словно я был в тюрьме на свидании.
…Начался вызов — и тут сестрица вспомнила самое главное!
Она рванула в свою комнату, чтобы буквально через несколько секунд вернуться «в приличном виде» (это значит — скрыть безнравственный топик под безобидным фартучком: листики, ромашки…). ХОЗЯЮШКА… (не доплыть мне до финиша!).
Руками сестрица заботливо обнимала горшок, где еще таилось что-то вкусное и зеленое, рекомендованное Гренадером к вечернему чаю.
— Надеюсь, ты убрал своего «великана» куда подальше?..
Она включила вальс Грибоедова — и мы напряженно замерли.
Родители ворвались к нам, как захватчики с чужих миров!
Они — спешили…У них через полчаса — прощальная поездка к океану; анализ текущей информации — «от верного источника»; напоминание в стиле «тепло, светло, едло» — и обязательные, как зубная паста, сожаления о разлуке и ожидаемая радость скорой встречи.
И глядел на нас дивный тропический мир (это они специально подобрали: чтобы мы не оскудели душой за время разъединения). По их столу бегала, привязанная за лапку, рогатая ящерица; яркий попугай (куда ж без него?) орал дурным голосом; чьи-то черные руки (прислуга?) подали на стол блюдо с шипастыми плодами. Из плодов выскочило загадочное в своей наружности насекомое — и Гошка из солидарности тюкнул меня в шею.
Я попросил «подать» насекомое поближе…может, это заинтересует дядьку Мотыля: охотника на всякие экзогамы?
Потом нас попросили разделиться (здесь из комнаты выехал я — там, за экраном, покинул стол человек с профессорской бородкой). Пока только Машке предстояло задушевное материнское слово о предстоящем выборе пути и возможных «кознях» охальных курортников…Только потом Родитель№ 2 начнет (в который уже раз!) выстраивать из меня «настоящего главу дома».
Жалко, что мы с сестрицей разругались: как весело мы обычно хохмили над заведенными порядками предков!
Своего «друга семьи» они, конечно же, не сдали…Наивные старые «плешки»! Вот такое папа-шоу: Родитель№ 2 из какой-то корзинки выпускал кучу мелкой местной фауны…Я так и не понял, что он там наловил (или — для него наловили!). Но моему насекомцу — это понравилось! Он вообще — общительный «парень», вы заметили? Он стал скакать по столу, обходя наши искусственные фрукты. Лицо Родителя вытянулись…Тогда он сразу перешел на «спортивные достижения»: собираюсь ли я в сентябре надрать задницу Лешке Шампуру, обошедшего меня в мае?.. И пошли в ход старые ржавые доспехи: о фамильной чести Кузнецовых и — настоящих мужских поступках.
Я сразу заткнул эту лажу: сказал с улыбкой, что звук — плохой, я его совершенно не слышу; и он тут же испуганно позвал Гренадера… И они со страхом глядели на безобидного моего приятеля, смоктавшего что-то из забытого Машкой горшка.
Я долго ворочался в эту ночь: все мне мешало, потому что — будоражило и томило. Я не лежал уже, а сидел — а Гошка бегал по спинке дивана.
И я думал: «Знаешь, братец, как мне осточертели все эти «хитрые» отцовские подходцы?.. Лучше бы он меня «ремнем поучил» (как, по словам Лехи, воспитывал его самого отец, пока не сбежал…); Или — в угол поставил (нет… Это смешно: коляску — в угол?). И поэтому — он бродил вокруг меня, теребя свою чеховскую бородку и не зная, как меня наказать в очередной раз…И подверг меня самому злому остракизму: выгнал из жизни в классику. До сих пор ко мне приходит ужас всех обезноженных детей: девочка-нянька, задушившая хозяйского ребенка. Она садится на мою постель (с этим, уже мертвым младенцем), и говорит, ласково шлепая меня по коленке: «Дети иногда так мешают, что просто ужас!»
И я — цепенею: хоть на руках — но хочу отползти.
Что-то зашелестело за моей спиной, вздымаясь и отряхиваясь…И холодная арматурная лапа легла мне на плечи. Я вздрогнул, сжался…теперь я уже сам чувствовал себя маленьким: два огромных овальных глаза глядели на меня спокойно, без жалости. Он просился в мою душу всерьез. Наверно, целую минуту мы паниковали (как два контрабандиста, столкнувшись на границе).
Потом он расправил себя самого до потолка, тускло блистая зеленым покровом.
Странное вообще было ощущение (словно я опять — на врачебном осмотре). Он сдвинул в сторону мои бесполезные ноги — и уселся с краешку на диван. Челюсти, жвалы (или что там у него?) слегка разошлись — и я услышал писк мыши, попавшей в западню… Я уже знал, что именно так он «умирает со смеху».
«Видишь, — сказал он, — маленькие, мы все — беззащитные…»
— Ну, если тебе нравится быть маленьким…
«Нет, это тебе удобно: можно запихать в неудобный карманчик — или отправить щелчком в неизвестном направлении. Ты даже не знаешь, сколько у меня врагов — там, за окнами. Одно черное псовое чего стоит!»
— От Тристана я тебя как-нибудь спасу, — заметил я. — А если тебя приодеть — никто ничего не поймет. Это же курорт!
«А про гравитацию ты забыл, человек? Я задыхаюсь от земной тяжести.»
— Тогда сиди — и помалкивай в своем…моем карманчике!
«Видишь ли, царь Данька…На нашей планете нет понятия: мелкий, значит — ничтожный, слабый, которому всякий может дать пинка… Маленький, но разумный! все-равно считается у нас взрослой особью. Имаго! А тебе еще только предстоит последняя «линька: переход в высшее гражданское сословие.»
— Откуда ты все знаешь, глазастый?
ОН как-то грустно вздохнул: и усики-антенны плавно покачнулись, легли на крылья, как в траву.
«Вот чем ты мне нравишься, человеческий организм… Много у тебя вопросов, но гордыни — еще больше! И ЭТО МЕНЯ УСТРАИВАЕТ… Ты не ходишь кругами, как стрекоза над водой. Не шипишь что-то из норы, будто Краб-отшельник. И друзей фактически нет. В твоем мире — точно! Да и на моей планете ты бы жил под одиноким листом, горе-царь! Я, как будущий Воспитатель, это вижу.»
Хоть рассмешил…
Мы ехали к Башне. Башня эта (высокая кирпичная дура), была за старым морским вокзалом. Раньше там то же был пляж: мы на нем семейно загорали. Мне тогда казалось, что это завод — провалился в песок, оставив одну трубу.
Башня и пляж сейчас заперты длинным унылым забором. Воротца есть, но и они — вглухую!
— Что мы там забыли, Гошка?
«Твое дело — крутить колеса!»
Так и хотелось…
Но я — промолчал. Спорить с дурацкой комахой… Он, конечно, прав кое в чем: вопросы у меня были. Но это он приперся ко мне, а не я — к нему. Разве не так?!
Невидимые барабаны разбудили под утро — и голос, нагло пробравшийся в башку, сообщил: что ОНИ — уже близко (да на здоровье!), что скоро будут (плясать, что ли?) — в общем; «Хай-Тоба, Хай-Тоба», не фиг спать…
Я перекатился злой на диване. Бестолковый советник мой рыскал по столу на передних — ага! коротеньких, беспомощных ручконожках… То же мне, ходить толком не может, «хвост» задрал… — а ту да же, пришелец!.. У-у-у, дрожу от страха.
Потом это чучело важно пошевелило усами: «Есть у вас Башня за старым вокзалом?»
Все у нас есть…И тогда он приказал ехать.
…Многим мы с Машкой обязаны почтальонке Зине, но самое важное — это простое и надежное средство домашней коммуникации, которое мы нашли в очередном мешке с барахлом, доставленном письмоношей. Там еще записка была, само собой — «бедному мальчику на колесах». Какие-то доброхоты выставляют у почты…
Барахло нам не пригодилось (все ненужное Машка оттащила в детдом поблизости). Но — оставили две погремушки: и вот они-то нас выручали, когда мы играли в молчанку.
И в это утро я пустил трещотку в дело.
Спросонья Машка даже не вспомнила о ссоре. «Куда ты?», — спросила она.
— Гав-гав! — Отсеял я, что означало: не твое собачье дело.
Машка кивнула, но потом сделала упреждающий знак. И я подождал, пока она сварганит пару бутербродов и нацепит мне на башку утконосую шапочку от солнца (она их — уйму по случаю закупила, потому что я их теряю).
На площадке перед входом заседал «педсовет». Старушки завороженно следили за ББГ; белый господин, как всегда, стоял под липой — и кормил своего шофера: узенькая мордочка свесилась к дарующей руке и — матерь Божья! облизывалась при виде шикарной гусеницы.
Гневно переглядываясь, бабульки пожимали плечами; одна Мелания Сидоровна вслух озвучивала всеобщее негодование: «Стыд потерял…А этот, из колониальной Африки — терпит…Должно, хорошо платят. Вон — и кузнечика на закуску!»
При слове «кузнечик» очнулся и забарахтался мой Гошка. Вчера из двух спичечных коробков и трех скрепок я соорудил ему вместительное укрытие — и пристроил на правом плече.
«Добрый господин! — сказал Гошка. — И хозяин заботливый.…»
ББГ приказал Дасэру подать лимузин прямо к пирсу и — величественный! Ушел, на миг заслонив от старушек солнце.
Мы пробирались сквозь утреннюю толпу курортников: с неизбежными надувными лебедями и полусонными голосами детей. Солнце — как постовая служба, тормозило всех, забывших панамы. Галдящие дети крутились возле колес и пришлось свернуть в узкие проулки Старого Города. Здесь поджидала другая беда: брусчастка! Радуйся, тренер: я набиваю мускулы… Как ты и советовал нам, рукоплавающим!
Гошка поворошился на плече — и затих. Как все кузнечики, он ночной охотник. А днем его плющит в сон. «Я же — не саранча какая: веганом скакать целый день», — объясняет он. «Я — из рода Длинноусых Кавалеров, сто тридцать восьмой потомок: любитель личинок…»
По левому колесу выросли Гезлевские Ворота и моя дорога нырнула в тень; я будто купался в этом полумраке. Когда-то в каменную арку Ворот загоняли стада и пленников. Теперь она просто нависает высокой земной твердью. Не дождавшись вечера, местные самодельцы в кожаных фартуках уже вовсю лепят, чеканят и что-то высекают у станков по берегам мелкогудящих улиц. Малый Иерусалим, ремесленная улица.
Никак нельзя проехать мимо чайханы. И даже не потому, что там нынче царит (ханствует?..) бобо Худайберды: отчим Катьки.
Сейчас у него — пик! Значит, вернулся из «опасной, как обычно», правительственной командировки… и по этому случаю: сабантуй. Ничего особого: сидят за низкими столиками обычные узбекские мужички; пьют чай, ловят слова, никто не шутит. Хозяин бегает с чайничками и утирается хвостом полотенца, пришпиленного к фартуку.
А послушать — есть что.
Дядя Худай терпеливо обрывает лепешку (словно гадает на ромашке). Он — задумчив; он крадется по следам пережитого…
— ОдИн тарелка над городом…Начальник молчит. А потом — вдруг! Говорит; «Худайберды, батыр — уже вторОй тарелка над городом… Что делать будем? Ха-Ха-ха!» — Смеются и уставшие от напряжения гости: теперь можно. (Видно по лицам, что опасность для родины — миновала!).
— Серьезная у тебя служба, братец! — Сочувствует чей-то отвлеченный голос из глубин чайханы.
— Да! С небе лепешка не падает…Ха — ха — ха!
А совсем еще молодой джигит напоминает, надеясь на продолжение:
«ВторОй тарелка, бобо…».
И тогда дядя переходит на шепот, как и положено разведчикам.(Я прямо вижу, как припухают его и без того узкие лезвия глаз.)
— Полковник к себе зовет… «Что делать, что делать, ай?.. Спасай, Худайберды…»
Изумленный шумок. Пауза: на пол-глотка пиалы. Подсказки: «Шайтан это. Сбивать надо…»
Публика замирает: синхронно покачиваются тюбетейки… Что будет, что будет!..
— Сбили? — Не выдерживает подсевший.
— Полковник сказал: «Зачем сбивать?» И я сказал: «Тогда — не сбивать!».
И вновь — уважительная тишина. Опять несется хозяин. Несет чай на донышке. А полную чашку наливать — не положено. Это Катька давно нам объяснила.
Выкатываюсь на широкий проспект, дую к морю с горочки.
Щелкнул по коробку: «Ты там не сомлел?»
«Накрой меня влажным листом!..»
На лету выдергиваю из-под колес подорожник. Вода…Где вода?
Ага, вот. Девочка в раздельном купальнике стоит возле пирса. Минералку пьет. Как там Леха выходил из положения?
— Мадмуазель! Одну каплю — для страждущего!..
И — подставляю две спаянные в чашу ладони. Она льет свой нарзан — и так славно хохочет, закидывая голову от смеха:
— Байрам моей души! Рахмат!.. Мерси! Спасибо…
И я уехал, украв с собой ее смех.
Потому, что она сразу замкнулась.
Я давно понял, что самые искренние люди — те, что смотрят инвалиду в спину.
А вот и одно из моих любимых местечек. Старые мачты уже не звенят; да, ветер уснул. Яхт-клуб превратился в клуб рыбаков. Их окаменевшие спины — на фоне бликующей воды; еще — неизбежные кошки. За каждой удочкой — своя.
Мне нравится, что спины никогда не оборачиваются: ни на шаги, ни на скрип колеса. Все, едем дальше. А дальше — НАШ забор.
В тени забора я притормозил. Воротца, припорошенные прошлогодними листьями, заперты. Тут что-то вроде тупичка: слева — ненужный уже вокзал, справа — такая же заброшенная стена. В конце проулка — низенькое зданьице наподобие крепкого сарая…Оттуда уже ковылял мужичок, по дороге соображая: как лучше до меня добраться: через заваленный солнцем проезд — или, сделав много лишних шагов, протащиться под сенью ограды.
— Подъем, Гошка! — Сказал я. — Вот твой забор, вот твоя башня…
Мой насекомец выпорхнул из коробка — и стазу же по-хозяйски шмыгнул на подлокотник.
«Забор — высокий. Но — четыре хороших старта…Тут есть от чего оттолкнуться.»
— А что мы тут забыли?» — Вставил я на правах шофера.
«Увеличительное стекло.»
— Убил!..Увеличительное стекло лежит у меня в столе: левый нижний ящик.
Но он даже не выслушал. Маленький зеленый попрыгун в четыре маха одолел стену — и уже гарцевал на самом верху. И его там ВСТРЕЧАЛИ: сто тридцать восьмой потомок Длинноусых Кавалеров с кем-то раскланялся — и тут же исчез!
Зато дворник нарисовался: чудной дядька, вовсе не старый — в охренительной бейсболке, надетой задом наперед. Похож на бомжа… Реденькая бородка (по жизни, а не по моде); подопухшее спросонья лицо. Ноги свои он подтягивал так, словно одолжил их на свалке.
Сейчас он опирался на метлу: такую — же иссохшую, корявую — но вполне рабочую. Вот еще что: лапсердак — с чужого плеча. Но «чужие плечи» были гораздо шире (так что он в нем — напоминал Филимона.) Были еще пятнистые штаны, выброшенные каким-то воякой после трудоемкой операции захвата.
Мужик пожевал губами, призывая к вниманию. Потом он долго глядел в пронзительно голубое небо… И наконец — сделал вывод:
— Катись. Территория запретная.
— А почему — «запретная»?
Он пожал плечами: «откуда я знаю?»
— Нельзя. — Мне друга ждать… — Я сыпанул ему мелочь в заскорузлую ладонь. — Вот, не суетись. Скоро — уедем.
Он задумчиво рассмотрел подношение, сгреб в карман, что-то там себе домыслил — и раздраженно отмахнулся от ненужных соображений. Потом сел в тенек. Но перед этим — достал из списанных штанов плоскую флягу — и удивленно изучил ее на свет.
— За тебя, сынок! — Выдал вдруг дворник. — За таких, ка ты.
И он хлебнул своего заздравного пойла. Ну не сволочь? Что он имел в виду, ЛЮ-Ю-ЮДИ? Еще и трофей свой с помойки — классную эту шапчонку, стянул с затылка и прикрыл свою наглую рожу. И вдруг эта иноземная шапка прилипла к его харе, засосала под себя… — и начала расти. БЫСТРО, как возможно только во сне (ну — или там в фильме ужасов!); и выросла и сама стала стеной и — нависла!.. А забор этот и вовсе загородил все пространство…Еще я ничего на понял, а сверху — уже наезжала исполинская морда с вылупленными очами-дирижаблями…
Я забил руками, ища рычаги — но вокруг была только странная пустошь из протертого коленкора.
— Ну что! — Загрохотало надо мной эхо. — Есть у тебя такое увеличительное стекло, пацан?
— Гошка! — Выдохнул я. — Скотина! Верни меня!..
— А вот с этим, пожалуйста, к мамке…Так я тебя и передам: в спичечном коробке со всеми удобствами!
…И вдруг я с ужасом подумал: а ведь с него станется! Вспомнит все тычки и подзатыльнички — и останусь я букашкой. Еще и проглотит невзначай: он их любит, букашек!
— Это же шутка? — Запаниковал я, ползая по старому сиденью. — Это великолепный прикол, да, Гошка?..
— Пока, конечно, Гошка…Запоминай, человек…ТЕТТИГОНИОИДЕА — вот мое клановое имя! И стану я кавалер Тэтти-Гон из славного рода Длинноусых! Но это — не сейчас; когда пройду экзамен. И получу самую главную должность на планете Цветущий Луг…Впрочем, ты можешь иногда называть меня так: Тэтти-Гон… Когда никто не слышит.
Заболтавшись, он так шумно вздохнул, что меня чуть не выбросило шквалом из кресла…Вот бы он потом меня искал!
— Тэтти-Гон, — произнес я торжественно, ухватив самое важное из его выступления. — Отныне мы с тобой — друзья. Всепланетно — и навек!
И тут же я ощутил, как моя взмокшая спина буквально прилипла к спинке кресла…А сам я, букашка недостойная, обеими руками цепляюсь за подлокотники, а не катаюсь у их драной подошвы. И я просто сидел, радуясь уже тому, что небо — далеко, а сердце во мне стучит ровно.
Напротив, закрыв бейсболкой лицо, замер дворник. Вот он медленно-медленно стянул с лица занятную свою кепочку… А глаза все-равно были замурованы страхом. С трудом он развинтил себе веки — и очумело уставился на коляску.
…На меня — большого и красивого.
— Черт-шайтан — дъявол… — Пробормотал он, отряхиваясь от морока. — Ты — опять здесь?
— Я — всегда, — сказал я свое любимое. — Я буду с вами вечно!
Он поискал рядом свою надежу: но пойло его уже впиталось в местную землю.
Едва мы выехали на Набережную, как я не утерпел: пережитый страх потребовал сатисфакции.
— Тэтти-Гон, уважаемый потомок…ну — ты сам знаешь, какой по счету… Какое у вас — самое известное ругательство на планете?
«Чтоб ты съел сколопендру!..»
— А еще — хуже?
«Чтоб тебя съела сколопендра!..»
— И это все?
«Нет…Есть и страшнее между кавалерами: «Ты — настоящая Сколопендра!..». И тогда — дуэль.»
— Насмерть? — Оживился я.
«Нет. Позорное тавро: вплоть до исправления. Поэтому: в тайном месте.»
…Не, ну — какие они заносчивые на этом своем Цветущем Лугу…Я знаю: у нас то же были каторжники — с клеймом на лбу. Так они его сами выжигали: огнем! И — никаких вторых шансов!