Айше — это моя тайна.
Встретились мы судьбоносно. Гремела музыка: город праздновал открытие летнего сезона. У наших предков то же был «африканский сезон»: и мы в толпе пробирались, как птицы между колосьями.
Наконец я прибился к Чернобыльскому скверу (где каменный мальчик запускает каменного журавлика): отсюда мы с Лехой должны были слушать концерт.
Прибыл Леха не один: его — здорового лба! (ну — это применительно к росту…), сопровождала неунывающая бабушка.
Мы с Лехой с виду — никак не «бледные заморыши»: руки — весла, «грести» — то есть управлять рычагами или колесами, можем прекрасно (когда поблизости нет «ходячих» — такие гонки устраиваем: никакой сестре, а уж тем более — старушке! ни в жизнь не догнать.)
Сколько он ни просил свою БАБЦУ — прекратить его нянчить! — эта упертая бабуля всегда сопровождает «мальчика» на общегородские зрелища. И каждый раз Леха проделывал один и тот же финт: посылал бабцу за мороженым, а сам — как полоумный, несся через пустую площадь, там подныривал под оцепление (кто остановит колясочника?) — и смешивался с толпой. Мне вот такие ухищрения были ни к чему.
Когда он подъехал (злой и сердитый), я уже страдал от грохота в ушах. Не выношу эти отбойные аккорды, но — праздник (куда денешься?). Вот я и не девался никуда, а молча, пригнув голову, слушал наставления говорливой старушки, ну — «чтоб я приглядел…» и прочие глупости. Машка давно уже от меня сбежала: они с Катькой Миллер поджидали праздничного шествия: основной заманухи любого нашего торжества.
Как назло, мороженщица куда-то слиняла; бабца осталась ее ждать — а мы с Лехой рванули к Каменному Мальчику. Здесь у Лехи была своя «дорожка», заплывать на нее было можно, но хамить (в смысле — встревать!) запрещалось.
Летом у памятника — всегда люди. Кто-то возлагает цветы, кто-то фотографирует…А вот эта девчонка — на очень дорогой швейцарской коляске, просто болтала через спинку своей коляски с высоким молчаливым джигитом. Левая нога — вроде нормальная; зато правая — вытянута на всю длину: в бинтах и гипсе. ДТП. Скорей всего — ДТП. Через полгода их «швейцарку» будут продавать на каком-нибудь сайте для инвалидов.
Леха уже вписался в тему. Расправил плечи, надул грудь барабаном — и был сам себе королем (хотя и сидел на замухрыжной «турке»)! Очень ловко он узнал ЕЕ имя, имя ее «погонщика» — и уже очень скоро вещал про свои тяжелые метры на длинных дистанциях.
…Ох и заливал! Даже медаль предъявил (единственную! За мой проигрыш…); он ее теперь постоянно возил в своем «багажнике» за спинкой.
Но медаль, к его удивлению, впечатлила не девицу, а ее погонщика Тимура.
— Вот кого ты мне все время напоминаешь — Принцессу! — Тарахтел Шампур, нимало не смутясь. — Москва у нас кино снимала, так там была принцесса: вылитая ты, Айше!..Это была ты, признавайся!..
А я все сидел и ждал, когда эта очередная «прЫнцесса» (или сопровождающий ее брат), наконец, врубятся, что мы на самом деле — не симпатяги-коллеги по ДТП, а самые натуральные ДЦПэшники (хоть я, например, не ДЦП — отлично знаю, что народ нас всех — обезноженных, складывает в одну корзину)… Поэтому все эти вальсы Шампура заканчиваются одним и тем же. Звонит позже строгий дядя: «Слышь, пацан: рули-ка ты подальше от нашей (дальше — имя)…Успехов тебе в спорте!».
Чтобы не маячить, я покатил в сторону неглубокого сухого бассейна: как-раз напротив Каменного Мальчика. Целый счастливый век назад я ШЛЕПАЛ по мелкой воде этого бассейна: среди других, счастливых и голопузых.
Интуиция заставила меня обернуться: это была ОНА, вырвавшаяся из Лешкиного плена.
— Вы всегда так выразительно молчите? — Спросила Айше.
На — «вы». Все они, такие — на «вы»!
Я молчал. Я молчал и тогда, когда подъехал Леха и вручил моей Айше фиолетовый цветок, сорванный с ближайшей клумбы. И вид у него был, как у альпиниста — добывшего эдельвейс с горного пика.
И принцесса — улыбнулась, и Тимур благосклонно кивнул.
Так вместе они и пропали в толпе, а я — задержался. Я завидовал Мальчику. Обожженному радиацией, с этим — бесполезным «бумажным» журавликом.
Он БЕЖАЛ, этот Мальчик. Пусть к своей гибели — но он БЕЖАЛ!
А я — ЕХАЛ.
К долгой и счастливой жизни…
Встретился я с ней только через год: и снова на открытии сезона. Это было как раз перед соревнованиями. Вновь музыка гремела; вновь — толпа; Мальчик со своей птицей в руке — и опять Леха, спасающийся от настырной бабки.
Я засек его издали: он полоскал мозги очередной юной курортнице.
Лавируя, я ушел в обход — и успел проскочить к кинотеатру. Шествие только началось: шли акробаты и гимнасты в ярких трико; шли баянисты и трубачи; шли целые ансамбли — болгарские, немецкие, татарские, греческие: в своих костюмах и со своими музыкантами; шли певцы и певицы, подметающие новенькую площадь — новенькими же подолами. Да что там говорить! Крутилось, плясало, звенело курортное лето.
И вдруг притих, затих, умер весь этот многоголосый гам…Встречали хвост колонны, — встречали ВЕЛИКАНОВ! И снова разом загремели фанфары (О, мои бедные уши!), загудели трубы, забили тамтамы.
Ходулисты!.. Вот настоящая любовь нашего города!
Они не просто шли: они ВОЗВЫШАЛИСЬ над мирской суетой, над визжащей толпой…Плыли на недосягаемой высоте дамы и кавалеры: золото и парча каскадами струилось к жалкой земле; у них не было лиц — только маски: лики цариц и победителей…Они — шествовали; и этим все сказано.
Затихли приветственные грома из динамиков, и в тишине толпа обступила своих любимцев. Первыми ринулись дети, путаясь в шлейфах; мамки судорожно вертели в руках бесполезные айфоны: дети и артисты — в кадр не помещались.
Я оказался в счастливой изоляции: просто вертел вокруг головой — и радовался суматохе. И тут с небес — донеслось:
— Вы всегда так выразительно молчите?
Я дернулся, вцепился в поручни. Даже — сделал попытку… вскочить.
И стал просто глядеть на нее снизу, забирая к себе взглядом. Длинное, как зима, белоснежное платье… Я забрался глазами до руки, затянутой по самый локоть в ледяную перчатку. Я не выдержал: «сбежал» вниз очами.
Странно…Дети вокруг нее не крутились…Ледяная Дева?.. Снежная Королева?..
Какой-то умник попытался зашвырнуть к ней наверх букетик чего-то яркого… Она резко отшатнулась, взмахнула руками — и веер, которым она прикрывала лицо, выпорхнул на свободу — и стал планировать чуть левее от меня. Я еле успел; уже с добычей я бешено завертелся на своем пятачке (забыл про тормоз!), но тут набежали дети и стало тесно, как в очереди за какой-то дешевой ерундой.
«Дорогу!..», закричал я, стараясь не упустить из виду белый подол. «Дорогу, пожалуйста!..»
И радостно подхватила толпа: «Дорогу, дорогу… Мальчику плохо, дайте дорогу…»
Кто-то совал мне воду; чья-то богоспасаемая рука — недоеденное мороженое.
Я бешено гнал своего «коня». Все — мимо! Все — мимо!..Не трогайте меня: мне не надо вашего сочувствия…Дорогу! Дорогу… Разве вы не можете дать мне дорогу?
Умоляю!.. Не протягивайте слишком далеко «руку помощи»…Когда я захлопну душу — я придавлю вам пальцы!
Шум слегка изменился: впереди меня (!) уже бежали черные слухи.
Я узнал, что на площади «ужас что творится»; что какие-то хулиганы «РАЗДЕЛИ ходулистку» и что руководит бандой «хитрый ОБЛОМ, притворившийся инвалидом»…
Я хлопнул себя по лбу — и рассмеялся.
До слез…
Прощай, Айше?..
Я понял одно: не хочешь встретится с Миллерами — вообще не выезжай из дома!
Возвращаясь от Башни, я сделал довольно порядочный крюк. Но тихо вписаться в свою улицу не получилось. На перекрестке меня догнала чужая тень. Я не люблю, когда за спиной напряженно дышат (да еще так настойчиво).
— Гутен таг, джигит!
Приехали… В самое пекло. Но всего в двух поворотах колеса манил придомовой затишек от частных строений. «Давай туда!..», приказала Эмилия Карловна.
Я скосил глаза. Платьем она мела ущербный асфальт; а лицо…Вот права моя знакомая художница (Графиня О.): знакомые лица описать невозможно! Можно — только сравнить с кем-то (или чем-то), живущем в сознании.
Я, например, вижу Катьку — грудастой дойной коровой; Леху Шампура воспринимаю как офеню из старинных лубков (языкатого и не унывающего); дядя Жора, конечно, мушкетер — не сумевший сделать карьеру; Андрэ — «неоновая звезда»; а моя Машка — это подарок на Рождество от неизвестного друга (который и открыть страшно).
Сама фрау Миллер напоминает черную даму, растущую вверх (не помню художника, но дама — актриса). Вот и сейчас: она выросла у меня на пути.
— Променад? — Светским тоном осведомилась Эмилия Карловна.
Я такой разговор называю ДОПРОСОМ. Она — выше, я — ниже…Она видит глазами, я чувствую ее затылком. Красота…
— Я не задержу тебя…Мне надо знать. Узнать… Да!
Я дернул плечами. Узнавайте!
— Что ты… Что ваша семья имеет против…владельца швертбота? Почему Мария его игнорирует?.. Да и ты — то же.
…Спохватилась… Захомутали твою Кэтрин: дородную девочку — мечту честного бюргера. У нее на уме — только эти, как их, пропендулии. Подвески на тему царской короны.
— Он — деловой человек, да, — продолжала фрау Эмилия вслух, даже не озаботившись встать напротив, чтобы я ее видел. — Теперь серьезная речь. Я хочу иметь гарантии… Этот молодой мужчина делал твоей сестре Марии знаки внимания? Непродуманные предложения?
— Не успел. — Ответил я гордо. — У нее …есть друг. Защитник. Тристан.
Она даже не удивилась. Есть Изольда, найдется Тристан. Учите немецкий фольклер.
— Хорошо…Я получила интересное предложение. Когда ты поговоришь с сестрой?
— О чем? Я с ней вообще не разговариваю.
Она, наконец-то, сделала шаг вперед. Теперь я мог видеть ее профиль. «Кошка, поджидающая мышь.»
— Я прошла мимо ваших окон…Девочки — там, секретничают, это ужасно! Их тайны — наше беспокойство! Скажи сестре, что ей нельзя мешать подруге. Они выросли; теперь у каждой — своя дорога. Кэтрин повезло первой: не нужно завидовать. Лучше пожелать счастья…да, счастья.
— Ферштейн! — Согласился я.
Она собралась идти дальше; черная фигура уже пересекла мою линию зрения, как вдруг…
— Майн готт! Сидите, не двигайтесь!.. — И она почти упала на меня, выставив вперед кроваво окрашенные ногти. Один из этих прокуренных пальцев стал пробуравливать щель между моим бедром и боковой стенкой кресла…И тут до меня дошло:
— Не трогайте! — Завизжал я. — Вы ему голову оторвете!..
Но тут случилось неожиданное: появился другой кузнечик, и Эмилия Карловна — не изловив еще первого! просто обхватила все кресло своими противными граблями — и стала мотать и встряхивать, встряхивать и мотать (словно сушила макароны).
— Хватит… — Шипел я, отбиваясь. — Не трогайте их…Ауфвидерзеен, фрау! Хенде хох… Да что вам сказать, чтоб вы поняли?
Эмилия Карловна гордо выпрямилась — и сама себя оцепила сплетением рук (как на той картине). Весь вид ее говорил, что она жалеет о своем подвиге.
Вот так я и проводил ее взглядом (заарестованную собственными локтями); потом я выехал на солнце …и еще раз глянул туда, где оседала пыль от ее подола.
Я достал Гошку — и возложил его на одр ладони.
«Я только начал брачный танец, — жалобно пропищал он. — Где моя подруга?»
— Смылась твоя подруга, — сказал я мстительно. — Девчонки — они такие.
«Правая среднегрудная ножка… — Пропищал он. — Как я буду ходить? Теперь мы — РАВНЫ, человек.»
Он еще шутит…
На подъезде к дому меня подсек шустрый малый: хилая, неудачно скроенная родителями особь. А по-курортному — великолепен. Тельняшка, обтрепанные укороченные джинсята + намордник гориллы. Он так смешно упал, задрав не то детские, не то взрослые (на лилипута) ноги. А самокат его даже не развалился. Навороченный такой самокат: его покупают излишне активным детям, чтобы дали дедушке почитать.
Я ему все сказал, лыбясь на эту его обезьянью личину. Он слушал молча, а потом схватил свой драндулет «за рога» — и, вскочив, резко оттолкнулся худой незагорелой лапой.
Под липой дежурил «педсовет». Все дружно заткнулись на мое «здрасте», а тетка в мужском пиджаке полезла, как всегда, за конфеткой.
А я злобно глядел в наше распахнутое окно. МОЕ окно. Андрэ там восседал. Он крупно, хорошо сидел в кадре — и что-то щебетал, выскребая из своего багажа. И Мари и Кэт — слышались где-то там, но не мелькали: суетились, так сказать, за кулисами.
Почему-то мне захотелось испортить им раут. Если б, к примеру, я ХОДИЛ — я бы… Я бы — да! Сорвал маску у того малого — и запрыгнул в окно гориллой! Умора, финиш…
Какое право они имеют веселиться в моей комнате?
Есть у Машки — своя…Так нет! Тянет всех сюда. Ну, погодите.
В коридоре, стараясь не скрипеть, я пересел в домашнее кресло. В этом кресле я и появился в Машкиной комнате. Здесь я старался не шуметь, но меня — услышали. Сразу две дуры бросились к дверям, уговаривая попробовать что-то «сногсшибательно вкусненького». У них — нынче: немецкий штрудель. Ага, в узбекском исполнении.
— Рахмат! — Крикнул я через дверь. — Данке… И подавитесь!..
Ну, теперь я до вечера свободен.
— Потерпевший, вы — где? Я буду вас лечить. — Громко объявил я.
(Интересно: они еще под дверью — или возмущенно обсуждают «этих хамских мальчишек»? Андрэ они не касаются: он перешел в стадию юношей.)
«Потерпевший?..» Ты забыл даже родовое имя?»
— Нет никакого Тэтти-Гона! Есть маленькая пострадавшая букашка…
«Ты — наглеешь, человек.»
— Да. Я наглею. От недостатка жилплощади. Ну, рассказывай…как у вас там врачуют…
«Нужна паутина.»
Я даже обрадовался.
— С моей хозяюшкой — это не проблема. У нас в ванной живет паук Сережа.
«Сережу — не надо. Намотай паутину на карандашик.»
…Ничего у меня, большерукого, не получалось!.. То паутина рвалась, то спичка — ломалась. Наконец я не выдержал.
— Гошка, Гонша, — как тебя там? А ты не можешь стать большим?
«Могу, — грустно заверил он. — У меня же — Увеличительное Стекло.»
— И я сделаю тебе хорошую перевязку!..
«Не получится…Травму надо лечить в том формате, в каком она получена…Осторожно!»
— Капризный ты, друг! Да мне проще еще одного кузнечика отловить, чем тебе шину присобачить.
И знаете, что этот увечный изрек? «Мне, — пропищал он, — «то же по нраву был бы другой мальчик, а не этот толстохитиновый эгоист!»
И дальше — он начал меня грузить про сто тридцать восемь поколений своих предков: какие они все были замечательные, добрые, великодушные!..
Да ладно. Знаем…
Все-таки я закрепил ему лапку. Он, кажется, немного покемарил…И вдруг — оживился! Даже усики задрожали, делая акустическую разведку.
«Царь Данька, — услышал я восторженный писк. — Хочешь послушать, что говорят про тебя в твоей комнате?»
— Если с картинкой — то давай!
И тут же Машкин плакат с «Основными психологическими типами» — резко запестрел, «поплыл» — и слил всю эту лабуду в плинтус рамки… — и открылось окно в залитую солнцем комнату: МОЮ комнату.
И я пять увидел Андрэ, и он восседал во главе стола; и несколько кусков рулета с двойным гражданством еще теснились на его расписной (из сервиза!) тарелочке. Андрэ был в ударе. Черные кудри метались в такт вдохновению; он впаривал девчонкам очередной стих:
«Безобразие! — Возмутился Гошка. — Покажите мне нимфу, которая бегает… Все знают, что нимфа — это бескрылая особь, не достигшая возраста имаго. Ей еще линять и линять…»
— Так его, красавца! — и я бесшумно поаплодировал.
Отстрелявшись «домашним уроком», Андрэ тут же забросил пальцы на край тарелки. Однако тут же спохватился, бодро распихал еду по периметру — тем самым освободив центр, и голосом суфлера предложил считать мисочку «малой сценой». Тут две законченные театралки аж взвыли от священного трепета.
— Вот гад, — сказал я, запоздало облизываясь, — Не съест, так — перемацает!..
«Мухи всегда пробуют пищу лапками», согласился страдалец…
А девчонки синхронно взглядывали друг на друга — и восторженно кивали: да, здорово; здорово так балдеем, да?.. Балдеем здорово, ну!..
И тут над моим «космическим» подоконником выросла…фиалка! Простая, земная фиалка. Покачалась, словно не решаясь войти — и легла на «кнопку переключения скоростей». Андрэ быстро схватил ее — и швырнул в центр предполагаемый «сцены». А потом сделал каменное лицо (вроде эти фокусы — его хобби) и заявил, что пришел не только говорить, но и слушать.
И все стали слушать Катьку. Вчера она была в Тропик-Парке (это — рядом с нами: частный зоопарк с уклоном в экзотику). Змеи, обезьяны, рептилии…
— Там есть кайман Сеня… — Пояснила девушка. — Вот бывают просто крокодилы, а тут — кайман! Импортный гад. Знаете, как ему не дают скучать?
Публика не знала.
— Берут шест — и пихают в бедную тварь!
— А зачем? — Не поняла Машка.
— Для «обогащения среды»! Чтоб он, значит, не скучал вдалеке от родины. Здорово? (И сразу — без перехода!..) Так вот я подумала: что это у нас Данька смурной ходит, с гусеницами связался…Надо его расшевелить!
Я вдруг понял, как жил все это время: в ОСАДЕ. Дверь летом не запрешь — в окно влезут; В коридор смоешься, тебя и тут выловят, как беспризорника! С самого детства (при тихом соглашательстве сестры) эта Катька измывалась надо мной: запрут к себе в комнату — и примеряют чепчики там, кофточки — и что-то взрослое: из шкафа. Я для этих рукодельниц был верхней половиной куклы — мальчика.
Мне захотелось ее убить.
— И вот тут прочитала я объявление на стройке…
— Ты у нас — уже специалист по новостям из «Бизона»! — ехидно перебила Машка.
Но Катька совершенно невозмутима. Сейчас — ее выход!
— Так вот: во время карнавала! Благотворительная акция! Конкурс колясочников!.Приглашаются…колясочники! Главный приз…
— Коляска. — Вздохнула сестра.
— Рекламная пауза! — объявила Катька — и вцепилась в свой собственный штрудель по-узбекски.
ЛЮ-Ю-ЮДИ! Вы не замечали, что все мы себя рекламируем: просто одни претендуют на «повышенный спрос», а другим — достаточно скидки.
— Не понял, — помахал фиалкой Андрэ. — Какое место на нашем празднике будут занимать прикованные к коляскам люди?
— Новый взгляд на мир, господа! — Объяснила Миллер. — Интеграция «прикованных» в людское сообщество… Там еще эта…общага для них будет: ЛОГО-ХАУС, слыхали? Чтобы весело им там было…Как раз, перед концертом, все и начнется: вальс, танго, произвольная программа. Зато вечером — дискотека для нормальных.
И тут фиалка в руке артиста стала биться головой об тарелку; и раз, и — два, и — три…
— Кэт, не томите нас, — с легкой ленцой подал Андрэ. — Мы то здесь — каким боком (и он тронул свой аппарат в ухе)?
— А — никаким!.. (Вот оно!). Я — о Даньке беспокоюсь: надо ему помочь.
— Катька, — ты совсем дура? — Задумчиво спросила сестра. — Ты совсем-совсем его не знаешь, моего братца?
— А что тебя смущает, Мари? Что у него нет партнерши?.. Так и на это есть европейский взгляд: у него есть друг, этот долговязый Леха: вполне приличную пару составят.
— А — что? — Поддержал Андрэ. — Дансы в Париже. Такие себе милые голубые колясочки…Недавно ролик видел.
— Это же — гвоздь программы! — Всплеснула Кэт своими мощными руками прачки. — Вы только представьте! (Глаза ее разгорелись алчным огнем.) Он, ты, я, она («вместе целая страна», подхватил козлиным хохотком Кудряш), нет — вы не догоняете…Мы все — будем в Ютубе. А если повезет — то…
— В общей палате травматологии!
И я ворвался в их дурацкое сборище… И наехал прямо на эту сводницу, на толсторылую Катьку: обхватил ее правым «веслом», легонько прижал — и с силой усадил ее на колени. Чтоб не дергалась, хорошенько ущипнул.
— Достопочтенная публика, встречайте…Гвоздь номера! Даже — не «гвоздь», а — болт с гайкой. — И я начал победный круг вокруг стола. — Где вы такое видели, почтенная публика? Убогий колясочник похищает Европу…Музыка! Танцуем…Танцуем все, господа!
Да. Они — притаились…Катька — та онемела; Андрэ уже сползал со стула, намереваясь нырнуть под стол, а Машка — та самая умная! прыгнула на подоконник.
А я крутил колеса, наяривая круги. И держал свою жертву: так ковбойцы умыкали индианок. Ну — или везли кабана на ранчо.
— Данька, миленький! — Заголосила Катька Миллер. — Ты с ума сошел, да?
Она была для меня тяжеловата.
— Вниз хочешь?
И я глядел на нее СВЕРХУ, как она поднимается, потрясая всем, чем наградила ее природа.
— Да ты — МУЖИК! — Выплюнула Катька, полагая, что это — оскорбление.
С улицы донеслось встревоженное воркование старушек, дежуривших у липы.
В распахнутом окне мелькнула было голова Черноухова. Потом эта голова исчезла — и Черноухов — весь! появился в дверях. Тристан скулил — и просился вперед. Как только он проскочил в комнату — сразу сел возле Андрэ: на караул.
— Дверь, гляжу — не заперта, — спокойно сказал Петька. — О чем крик?
Катька вскинула голову — и уже гордо и независимо шла к выходу.
А Машка вдруг уставилась на Андрэ. Потом — на собаку. Потом — опять на Андрэ.
И вдруг — завизжала: «Оба черные, кудрявые, лопоухие… Да вы — братья!»
А я подъехал к артисту. С какими-то девчачьими ужимками он стал освобождать стул.
«Дай!», протянул я руку.
Но тут они одновременно (да-да, именно так!) почесали у себя за ухом (собака, конечно, лапой), и каждый развернул кудлатую башку в другую сторону.
Я забрал фиалку, давясь от смеха, и запихнул ее в Машкину чашку.
Ночью я сидел у окна. Ничего не хотелось: даже пересматривать «Аватар».
Вдруг померещилось, что вся Вселенная за окном — это и есть моя подводная лодка, плывущая во тьме, а круглая (до геометрического безобразия) луна — единственный иллюминатор на судне.
Свет я не включал; мне привычно ладить с темнотой.
Площадка перед домом не была пуста: там тусовалась компания нашего домашнего хулигана Кирюши. Но ребята вели себя тихо: устали от дневных похождений. Рядом с ними на лавочке тусил кот Челюскин: здоровенный, как барс. Его законное дупло был занято, и бездомный кот надеялся на защиту. Но Кирюше был не до него: он терзал телефон, напрашиваясь куда-то в гости.
С наступлением ночи мой пострадавший насеком ец оживился. Еще не поздним вечером я доставил ему целую охапку вкусного (на мой взгляд) корма. Но Гошка — капризничал!
«Я — не саранча: жрать одну траву! Хочу мошек, хочу мошек…И личинок…»
— Ты мне надоел!
Я уставился на три освещенных окна напротив. Там дядька Мотыль питал светом свою коллекцию. Вдоль среднего окошка ползла наверх узкая некрашеная лента пожарной лестницы. Она делила весь дом пополам. А там — наверху! были охотничьи угодья нашего пройдохи Челюскина…Сколько раз я слышал, что он забирается «к девочкам» именно по этой лестнице!..
«Бедный маленький кузнечик…», вдруг ударил мне в уши скорбящий голос.» Некому тебя пожалеть, покормить, обиходить…Никому ты не нужен в этом дремучем углу космоса!»
— Я тебе — не бабушка… И у нас — не «дремучий угол»! Заболел — вызывай «скорую помощь»!
«Вот этого я и боюсь…Я здесь — для чего? Для совершения Ритуала. Наставник Хэм меня не поймет, если я не явлюсь к Трем Мудрецам. И тогда — прощайте, заветные Регалии! …Я никогда не стану Верховным Воспитателем!»
— Ночь загадок. Кто эти ТРИ Мудреца?
«Коллегия. Судьи…Распорядители. Три выживших из ума старикана, живущих в недрах горы. Они давно потеряли связь с нынешним временем: но без них — нельзя! Славные жуки, между прочим. Бабушка говорила…»
— Жуки?..
«У нас все начальство — жуки. У вас что — не так?»
— Да как тебе сказать…Есть и жуки.
«Вот видишь…Они — повсюду. С ними надо считаться…»
— Ладно. — Перебил я. — У нас, когда авария, всегда оказывают помощь… Зачем вам два транспорта…
«ДВА?.. Откуда…»
— Оттуда. Агент сообщил.
«У тебя есть агент?»
— Вообще это — жуткий секрет, космический гость! Помнишь, мы ехали за твоим Увеличительным Стеклом? И сузив глаза, я прошептал, оглядываясь: «Один спутник, два — тарелка…Ха-ха-ха!..»
«Ужасные новости ты притаил, царь Данька!»
Он тут же выбрался из коробки — и захромал, бормоча на ходу: «И старый плут, жук-могильщик, ничего не сказал! Вторая капсула, вторая капсула…И я заплатил ему взятку, этому жуку: хранителю Башни… Что же делать, что теперь будет, кавалер Тэтти-Гон, гордость ты наша!..» И он ковылял по истертым кнопкам запуска на моей пилотной панели — и усики его колыхались от возмущения.
— Да что случилось, Гошка?
«Ты — ничего не понял, человек. Второй корабль присылают за н-е-л-е-т-а-ю-щ-и-м кузнечиком…Теперь понял?»
Я только пожал плечами.
«НЕЛЕТАЮЩИЙ кузнечик — это преступник. За исключением особого случая.»
— Полиция, что ли?
«Мы же — цивилизованная планета: у нас все есть — и полиция, и хулиганы — и болота для их исправления.»
— Постой, постой…Но ведь ты не успел нашкодить на этой планете…Значит: ты начудил — на своем собственном Цветущем Лугу!
И вдруг…Вдруг он…захныкал. (Иначе я не могу это назвать!)
«Меня даже наставник бросил! Правда — он сказал, что здесь у меня последний шанс…Я могу оправдаться. Хотя я ни в чем не виноват, поверь. Я только — прилетел и сломал свою руконожку…»
— Что, что сломал?
«Когда я стою на передних лапках — это НОЖКИ; когда я прыгаю на задних толчковых — это, скорей, РУЧКИ. У нас — забавная физиология. Четыреста миллионов лет — это не шутка! Конечно: мы — умнее, красивее и…» — тут он запнулся.
— Только не стрекочи, что «духовно богаче!..», подрезал я.
«Нет, зачем… Другой уклад; порядки другие…У нас — бывает! и преступника съедают в зале суда…Смешно, правда? Выходит такой франт — Птица Грач. И все — правосудие совершено.»
Я решил постоять за человечество.
— Не бойся, Гоша! Я не знаю, как ты там наследил, но я тебя — спрячу. У Лехи вот есть отличный сарайчик…
«Найдут!», заверещал он — и даже усики разъехались и опали, как брошенные поводья.
— А найдут — что, в каземат посадят? Грача вызовут?..
«Что ты понимаешь, человек…Самое страшное наказание — это когда лишают права быть взрослым! Это — хуже каземата, поверь. Вечное унижение! Ты, имаго и кавалер, вновь становишься нимфантом: бескрылым подростком, НЕЛЕТАЮЩИМ кузнечиком. Это — конец. Остается одно: САМ ищешь встречи с любой прожорливой птицей…»
— Ну — это ты зря! — Не выдержал я его стенаний. — Не робей, Тэтти-Гон. Как-нибудь выберемся.
И я, в знак поддержки, подставил ему свою ладонь. Теперь он был на уровне моих глаз, на уровне моего разума: маленькое беззащитное насекомое, гонимое с родной планеты.
ЛЮ-Ю-ЮДИ! Вы знаете, какое это странное чувство: впервые ты — заступник (пусть даже — малого прыгучего творения?!). Реальный, поставленный обстоятельствами защитник, а не мифический «главный мужчина в доме» (по словам Гренадера).
Я возвысил его (моего опекаемого) на одну линию с луной, запутавшейся в ветвях старой липы.
«…Есть один выход, человек. Если мы правильно проведем Ритуал — они не посмеют. Никто не посмеет что-либо изменить после. И прежние грехи сотрутся и мне на голову возложат символ Верховного Воспитателя: драгоценную древнюю «сократку». Там есть еще три Регалии, но «сократка» — важнее всего! Когда я надену эту квадратную академическую шапочку, я стану недосягаемой особой.
Боковым зрением я засек еще одну ночную гостью…
— «Не дрейфь, пацан!», как говорит Савраска, прежде чем столкнуть новичка в воду… — И я отпустил бедолагу на кнопку: «Бортовые системы». — Вон, кормилица твоя прискакала. Еще и мошку прихватила…Хозяйственная девка: не доплыть мне до финиша!
Я сидел на дне бассейна, рассматривая игрушки с надписями. Вот батюшка Крот — со своим «усердием» (я все думал: ну почему у него — лопата, а не весло?). А вот — братец Дельфин (он заведует «скоростью»)…Собака Бульдог (это — чтоб намертво вцепляться в соперника). Еще добавились нынче: лисица-сестрица и злобный на вид хомяк. Ну, лиса — понятно (есть свои хитрости в заплыве). А вот — хомяк…
Что означает понятие «хомяк» в нашей жизни?
И вообще: что я тут ищу на дне: какую позабытую истину, скажите?..
Странно. Я хорошо слышу, как вверху надрывается Савраска.
— Саша! Не бей так воду: она не заслужила…Мягче входи, мягче…Петя, Петя — о чем мы с тобой говорили в тренерской? Не надо возить за собой свои ноги. Леша Второй! Что стоишь, качаясь…бомжик на распутье? Никто не украдет твою тумбочку…Я — посторожу!
Ругаться всерьез ему — нельзя: мы — дети «особенные», к нам нужен подход. Нас даже по фамилии не принято называть! Только «Пети» да «Саши» — вот какие мы нежные!..
Заезжает к нам часто и Седая Дама. Гроза всех прогульщиков (значит — и моя тоже). Дама, как фурия, носится на своей уникальной (в смысле сборки) «ракете».(Язык не посмеет назвать это чудо коляской…). Уже с виду: выездное кресло состоятельной дамы: все — что раздвигается, поднимается и складывается, — там есть. Ну — и голосовое управление в придачу.
В руках у хозяйки Инваспорта — знаменитая «удочка»: меня она то же ловила! Но — не сейчас. Сейчас я, как дурак, сижу на дне — а все желающие завтра победить — хаотично проплывают над головой.
В руках у меня — хомяк. Животное с полными щеками, захапавшее лапами полезную смесь для грызунов. У него — преданный взор грызуна, продавшегося в рекламу за кормежку: «СЫТО и ВКУСНО.»
А что — недурно!
…Вот идет господин. У него на груди — «ХАМ». Все понятно. Обходим, улыбаемся… А вот тетка семенит: с острым носом и клетчатой сумкой: вся усеянная метками: «СКЛОЧНИЦА». Здравствуйте, склочница! Да идите, идите себе уже…
Пацан на скейте. Из тех, кого фрау Миллер брезгливо называет «шпаной». Я заметил: архивные леди, с достоинством несущие крест сосбственного потомства, — больше всего побаиваются вот такой мелкой «шпаны» (не открытых хулиганов, а противно-независимых лиц, склонных к издевкам и противостоянию). И хорошо бы для них (для этих «внезапных мамаш»), пришпилить к таким пацанам веселую табличку: «Берегись киндермобиля!». Я бы и сам стал захватчиком улиц… Если бы!..
А вот — две подружки. У них на маечках — «СПЛЕТНИЦА» и «ЗАВИСТНИЦА».
— У меня — такой ухажер!
— У меня — такой тренажер…
А вот — Леха. Леха Шампуридис… ага! Сын Одиссея. У него — столько девчонок (аж в коляску не вмещаются!). И в профиле — он герой, и ТУТ — на короткой воде (когда меня рядом нет). Сама Графиня О. за ним по всему побережью гоняется, мечтает «в портрет» засунуть; и учителя — в экстерне (вернее — в экстазе!). Прям — не юноша, а узорочье городское. Медаль ему на шею (ту самую: единственную!..) И — лаврушку на темя.
(Я снова переживаю ночь перед соревнованиями.)
Хомяк — это не случайно: тренер — не дурак.
Хомяк — это посыл.
Это — жадное, расчетливое, эгоистичное животное. Очень, кстати, необходимое в биологической цепочке.
А с другой стороны: запасливое и экономное… (а кое-кто не может и на неделю просчитать продукты!); и, самое главное — это не ЭГОИЗМ: оберегать границы и без того самой жизнью ограниченного пространства! У каждого есть ближние и остороненные (да-да, именно так: остороненные люди!..) Заходите за границу? Извольте жить по моим правилам…Я же ваших — не нарушаю, так? А вы — хватаете меня за шиворот и волоком тащите на свою территорию: СПАСАТЬ! И очи ваши возбужденно горят (от самого прекрасного гнева на свете): вы ПОБЕДИЛИ в борьбе с неизвестной вам душой. Вытащили ее из чужого пространства — и сейчас будете воспитывать по своему образу и подобию.
Совершенно наплевав, что и образ и подобие — здесь другие. Просто — ДРУГИЕ.
Поэтому — я и не собираюсь делать вам подарок: определять себя одним единственным словом. Разбирать (и собирать!) себя по косточкам — как Филимона.
Потому, что правду все-равно не скажу.
А по словам сестры, я — «злобный маленький циник».
С тем к вам и плыву. Принимайте такого.
С площадки к нашему окну можно подойти вплотную. Если у вас рост — не ниже метра восемьдесят, можете нагло заглянуть в комнату.
Распахнутая благодать…Шумит липа, древняя — как весь этот мир. На лавочке, свернувшись периной, зло косит глаз Челюскин. Я его — понимаю: дупло — занято чернокожим проходимцем, а идти в душную комнату под бочок к своей хозяйке, гордый сын подвалов не желает. Мелания Сидоровна нашла его на детских качелях: кто-то его родил, а кто-то и выставил: за ненадобностью. А потом он стал РАСТИ. Рос и рос — и перерос всех окрестных котов. И даже — колен хозяйки (хотя там двое детей помещалось: соседских внуков).
Да что — кот! У меня при взгляде на это древо с дуплом — все сердце обрывается!..Но — никто! Представьте — никто и никогда из детей, выросших в доме, не попытался однажды поставить ногу на спинку старой скамьи, подтянуться до ближайшей ветки — и, упираясь голыми пятками, забраться по старому замшелому стволу до серьезной развилки, где и темнеет священное жуткое жерло…Б-р-р! Никто, никогда. У меня, кажется… (потому, что это — невозможно!) — и пальцы на ногах деревенеют и поджимаются, когда я об этом думаю.
Нет, сидят — все такие культурные мальчики: все — в планшетах и айфонах. Не сорвиголовы (упаси Боже!); просто ДВОРОВЫЕ ПАЦАНЫ, ласту мне в бок!
Вот только один сапиенс и понял пользу дупла. Дасэр, не известно из каких прерий выписанный Большим Белым Господином.
Когда он утром слезает со своего «гнезда», некоторые старушки церемонно оборачиваются: им неловко подглядывать за человеком из «спальни». Его, кстати сказать, жалеют…Ну вот как — меня. Жалеет наш народ страдальцев, каторжников и чужестранцев. Этот сын джунглей — еще то страшилище! Морда — суженная, как у ящерицы; на спине — горб (кто там в детстве следил за ребенком?); к тому же — бос, хотя к хозяину выскакивает в курточке с галунами — и в необозримой капитанской фуражке.
Мелания Сидоровна домой звала: «покушать». Но он только ватрушку из ее рук принял…Глядя на его бесхозные пятки, вся лавочка дружно вздыхает: «квартирный вопрос», будь он неладен.
Какой-то зомби шарится под окном. Точно: метр с кепкой (а то бы я его уже увидел). Кирюша? Так вроде — ушли: ночной курорт — это круто.
Были бы у меня НОГИ (а не этот роскошный «балласт»). Я бы — вскочил! В два прыжка — у окна… Я бы ему…
Ночь катает меня по дивану, ночь. Все эти звезды — так и суются, так и лезут своими «волшебными (провалиться им!)» лучами. Страшно, темно…Темно и страшно — только тому, кто — оттолкнувшись хотя бы руками! не выполз до сих пор из своего детства.
Детство — вот он настоящий хитиновый покров, который (по словам моего зеленого приятеля) нужно сбросить, чтобы стать на ступеньку взрослее.
Кто-то опять зашуршал за стеной. Пугать пришли?
И вдруг закряхтела старая липа! Медведь там, что ли, забирается?..
А я только-только въехал в сонное ущелье. И вокруг была первобытная тишина. Я качался на невидимой паутине (как это знакомо…). И я приготовился к тайной, закрытой ото всех жизни. И ветер подул с высот: словно гигантский веер взмахнул над ущельем! Я сжался в камень…И тут загоготали барабаны!!!
«Хай-Тоба, Хай-Тоба…мы идем!»
Да чтоб вас… Идите — и идите себе. Дорог мало?
Я дернулся — и проснулся. Шорох за окном…
— Гошка, ты где? Я что — один тут?
«Ты — не один.»
— Достала меня твоя «Хай-Тоба»! Чего ей надо?
Молчание…Потом — тихо, едва слышно: «Лучше бы тебе не знать, человек!».
Тут в окно ударил рассвет. И на один миг в раме окна возникла (и тут же пропала) странная нетутошняя голова: серая, с вылупленными зенками.
Впечатление, что один пришелец стоит на плечах другого.
…Страшный сон геймера!?