Есть у меня летом занятие: провожать солнце, как дорогого, но надоедливого гостя.
Со стороны старого порта на каменной набережной есть одно местечко: то самое, с которого видно Башню. Всегда здесь благодатная тишь, народ толчется ближе к церкви, и солнце съезжает в море как на салазках.
Здесь живут, ночуют и умирают яхты, бесстыдно выставленные на стапелях. И высокие тонкие мачты пронзают небо (или приколоты к нему, как экспонаты?…) В совсем раннем, исходном детстве я не мог понять: кто тут плачет и стонет, особенно — если ветер?
А школьником как-то спросил одного рыбака. А он мне ответил: «Катись отсюда…». И уперся опять в свою даль. По-моему, он вообще не за рыбой приходил.
Сюда я и «привез» своих топтунов. Вычислить их было несложно: они с утра уже торчали на детской площадке: оба — худенькие (даже — мосластые), в детских панамках и в глаженых белых рубашечках с короткими рукавами. Прямо — пионеры из детства Гренадера. И сандалии — древние. И — готовность повиноваться любой нахальной старушке.
На скамье под липой сразу решили, что это — дети из гостиниц, которые надоели родителям. И потому — отпущенные в общий выгул.
Я сначала не понял, за кем они. А тут стал заправлять бутерброды в закресельном рюкзак, а они — здрасте! стоят: справа и слева: ну — точно близнецы! И…словно указаний ждут. Телохранители, может? Когда вдвоем — ходят в ногу, как военные на параде: еще и отталкиваясь острыми локтями. (Кстати, вот руки их — почти всегда согнуты: как у марафонцев на дистанции…). И головы у них — как после аварии: к низу — ссужены; к верху — расправлены, словно по ним каток проехал. Глазищи — не нашенские, вообще не человечьи; и, главное, МОЛЧАТ. (Хотя между собой — вполне чирикают.) Их языка даже Тэтти-Гон сто тридцать восьмой не знает. Только как-то странно заметил: «Может, это и к лучшему?»
Вот так они меня и «водили» по городу: я, как охраняемая особа, впереди, — а эти два молчаливых стража — сзади и по краям (чтоб не сбежал, что ли?).
Я побывал там, где хо тел. Послушал скорбный свист над полузаброшенным яхт-клубом; присутствовал при отходе солнца ко сну; объехал церковь, чтоб ненароком не столкнуться с вредной свечницей… Она, как она кричала — и руки растопыривала: чтобы заловить нас с Лехой — и сдать полиции: «которая бесстыдниками занимается»). А делов-то…
Мы с Лехой (после пивка) поехали к святым вратам — там стали собирать «на шампанское». Леха гундосил, что он — Васятка Подкидыш, а я попискивал, не поднимая очей на жертвующих, что — «да! папка забил до смерти», «да! добрые люди спасли, остался вот на всю жизнь: сами видите…»; «зовут Мишкой по прозвищу Бедуля…да! скитаюсь, и на помойках — ничего: можно жить…да, есть не могу, желудком маюсь, лучше — денежку… На лекарство.»
И так мы нехило подсобрали (если б не эта свечница). И не поленилась, детскую комнату полиции — напрягла… Как мы крутили колеса!
А с полиции нас передали…Седой даме. Она сама вызвалась забрать двух «погорельцев». Теперь объезжаю эту церковь. Ну ее…
_ Слушай! шепнул я Гошке, уже подъезжая к нашему пандусу. — Ты бы хоть своего приятеля проведал: того — что Стекло дал. Может, он и знает что — про этих?
«Подвези до стены, человек.»
Вечером — не удержался: звякнул Шампуру.
— Слышь, Леха: а за мной — следят!
— Кому мы нужны на этой земле… — Грустно вздохнул Леха.
…Кто-то опять обошел его на любимой дистанции: 200 кроль.
Утром я по-быстрому слинял из дома. На то были две причины: надо было поработать моторикшей для моего охромевшего приятеля, а во-вторых: ожидалось явление Савраски. Знаете: есть такая примета: тренер на пороге — это к нагрузкам!!
Поэтому я зашуршал пораньше, пока Машка беседовала ванной с Сережей.
…И так я летел с пандуса, что чуть не покалечил собственную охрану. Оба как раз дремали на пологом спуске, сидя на корточках — и баюкая в немнущихся ладонях свои отяжелевшие за ночь головы.
Услышав мое покашливание сверху, они тут же вскочили (как неваляшки) — и взяли на караул.
В этот раз я погнал на «коньке» с электроприводом. Это специально, чтоб позлить своего «раптора» (так у Гошки дразнят наставников); пусть придет, пусть полюбуется в коридоре на развалюху с ручным управлением (на которой, — по его не слабой мысли, я просто обязан наращивать мускулатуру «весла»).
Пока Машка напевала в ванной: «Ты — изо льда, моя Изольда!», я быстренько «запряг» лошадку, и был таков.
Теперь главное было — не встретится с Миллерами. Народ шел на пляж, как на праздничный митинг; то есть — почти колоннами. Я решил сократить путь, проскочить мимо большого фонтана…и это была роковая ошибка! Здесь были заповедные пастбища Седой Дамы. И здесь она ловила прогульщиков… Бац! И горло мое стиснула ее знаменитая «удочка»: не то аркан, не то — нежный багор. Все, попался…Теперь оторваться от нее — почти невозможно! Сейчас затащит в душеспасительный уголок и станет доказывать, что я «пустил свою жизнь на самотек»…Затем она вспомнит про свои подлые брусья, сделавшие ее инвалидом (но не убившие в ней мечту о постоянном совершенствовании). Потом она станет говорить, какой Савраска — прекрасный тренер. У него, у Савраски, правильная доктрина: мужик, не умеющий плавать — должен сразу повеситься; а женщина — так та просто обязана: не по набережной с кавалером фордыбочить, а — в воду, в воду его, охламона! А потом уже можно и под ручку!..
Весь этот бред я уже слышал. Я молча глядел на ее быстро, как в мультике, суетившиеся губы, и думал (как и прошлый раз, и в позапрошлый…): неужто ей мало собственной неудачной судьбы?..
Две неудачные судьбы рядом — это не одна, состоявшаяся, а по-прежнему: две не сложившегося части целого. Для меня ее задор — вон тот надувной попугай, которого топит в фонтане счастливый малыш. В мире живых — это птица. Каждой птице положено летать. Эта птица не летает. Она сидит в клетке. Вы — поняли?..
— Суши весла, Кузнецов… Разговор есть.
И все-таки я рискнул!..
Выбросился из ее аркана — и рванулся в веселый ад погони Самое трудное тут — спецэффекты. Обманки разные… Прижавшись к левому краю, я гнал вниз к первому центральному пляжу: но тут выросли стеной курортники и их дети — и пришлось свернуть на Пушкина (кто знает, тот уже смеется: на Пушкина у нас — вся городская полиция). И я стал скромным и законопослушным «мальчиком на колесах». А как вы хотели? Смирение и ханжество — это самые глубокие норы, которые люди роют у всех на виду.
Я сделал круг — и затесался в аллею: узкую, душную, мохнатую от теней… И только тут вспомнил о своих стражах.
Они бежали дружно, справа и слева: как президентская охрана. И Седая Дама — ОТСТАЛА на своем «феррари». (Не детей же ей давить, в самом-то деле.)
И тут я застрял на светофоре! Вся хохма в том, что это был «детский» светофор, на детском мотодроме, — и моя преследовательница то же сидела — как гриб на поляне! не решаясь нарушить правила. Гаишник — толстый по должности малыш, важно руководил жезлом, давая проход многодетной семье.
И я прорвался свозь эту, узкую — как гусеница! аллею и с разгона чуть не таранил Леху.
Леха был на своей кляче: разболтанной «турке». И он спешил: он то же за кем-то гнался!
— Седую не видел? Не видел?..
Полный финиш! Она, эта прилипчивая баба, кому-то еще и нужна?
— Автогородок! — Бросил я через спину.
У старой Башни я «растолкал» моего пассажира; и даже помог ему перебраться на ближайший — в стене, уступчик. И он — не поверите! поковылял на свою явку, как раненый, но исполняющий долг разведчик.
Дворника я заметил издалека; незнакомой — бодрой походкой, он бежал мне навстречу, словно поджидал все утро. И вообще: был он не в затрапезном свитере, а в почти новой клетчатой рубашке и …в джинсах! Трезвый, побритый… омолодевший. На карнавал собирается?
— А-а, призрак! — Сказал он, заглядывая мне через плечо. — К нам — или проездом?
— К вам. Проездом…
— А эти — с тобой? Я их тогда не видел…
Мои стражи уже заняли стратегические позиции при въезде-выезде.
В его каморке было тесновато: «стол» (большой ящик из-под серьезного товара); диван — почти без «пролежней»; плед на диване — в хорошую крупную клетку, и даже «новая» шляпа: пристойный стетсон от загулявшего ковбоя. Франт!
Сразу видно: обжился…
Выставил на стол целую тарелку с целыми мандаринами…Ну да, дворник: все у них сейчас есть: разгар сезона!
Я протянул руку — и тут мы оба замерли. Огромный черный жук влетел в хибарку и прилокотнился на моем кресле.
Дворник сделал попытку стряхнуть его.
— Это — со мной!
— Ага. Понимаю. — Он даже не смутился.
Вот пройдоха!.. Алкаша бы я не испугался, а чистый трезвый гражданин — на этом посту! внушал опасения.
— Разговор — есть, а поговорить не с кем, и дворник подвинул мне мандарины.
— Знаете — у меня та же проблема.
А дальше он добавил такое (до икоты знакомое), что я …остался.
Утром я проснулся от истошного вопля. Крик метался по двору, как пойманный, но — не укрощенный зверь. Еще и старушки галдели, создавая подфонок. В нечаянную секунду тишины вдруг втиснулся счастливый лай Тристана и следом — строгий глас его хозяина, обрывающий веселье. И снова — кошачий визг на весь двор, и рождение новых слов, недоступных пониманию соседей.
Я натянул одеяло на уши.
— Знаешь, Данька: а я по папке — скучаю, — призналась Машка. Случилось это накануне: мы смотрели в окно и ждали последний метеорный поток в этом году.
— Вот мамка — другое дело. Ходит большими ногами, ко всему цепляется: то к мусору, то к единственной чашке в раковине… «У меня, Маша, в твоем возрасте было два платья: пока папа не подарил третье, на юбилей законного брака! Как я его берегла…показать? Это вон то, с рюшечками…»
Машка здорово имитирует Гренадера. Была бы она — старший брат, а не старшая сестра, — мы бы вообще не ссорились! Мы бы — находили компромисы. Это — как в воде: вот есть один спасательный круг, но с его поддержкой до берега могут доплыть двое.
Люди ссорятся, грызутся, рвут друг другу глотку: все, как у матери Природы…
Мы сами с Машкой вчера сцепились: все из-за Гошкиной невесты, покусившейся на последний родительский горшочек с геранью.
…Да что они там — взбесились. Что ли?
Я выглянул. Вся площадка заставлена коробками. Даже на лавочке, с краю — что-то длинное и свисающее. С другого края тулились три старушки (из самых устойчивых к скандалам и временным неудобствам). Сама Мелания Сидоровна в легендарном мужском пиджаке с не боевыми наградами, стояла поодаль, заламывая руки, хватая и без того ошалелого Буцая:
— Вы ведь любите животных, молодой человек? — И всем телом (подпрыгивая; делая «домашние», не всем понятные жесты) указывала на злополучное дупло, из которого доносилась шумовая картина сражения. «Помогите!», взывала она, бросаясь наперерез хмурым людям (со всеми их коробками, тюками и чемоданами). «ЕГО там — убивают! Вы слышите?..»
Вот ее — точно! никто не слышал.
Тогда она встала посреди площадки — и всплеснула полукрыльями мужнина пиджака (собираясь не то взлететь, не то восприять неведомую муку).
— Спасите Челюскина!
Она мешала; ее — отпихивали.
Она — сражалась:
— Кот… (Бросалась она наперерез очередному носильщику): — И вы глухой, как Герасим? Это же — Челюскин! Наш Челюскин…Его надо спасать!
— Посторонись!..Посторонись…
— Дасэр! — Рявкнули наконец сверху. — Опять отлыниваешь…Аврал!
Из дупла — внезапно! как поезд из туннеля, выпрыгнула морда Челюскина: поцарапанная, взъерошенная…Барс, дикий барс, защищающий свое логово!
Одним могучим прыжком это чудовище вспрыгнуло на ближайшую ветку. От счастья застонала внизу Мелания Сидоровна…Но — кот, злобно шевеля усами, не понял (или не принял!) распростертых рук, и — приземлился где-то за древней липой.
Следом показалась фуражка с крабом, а под ней — узкое лицо второго бойца: и то же в шрамах.
Заметно волнуясь, Мелания Сидоровна (с пиджаком наперевес) двинулась в сторону благодетеля: готовая к изъявлению благодарности.
— Котика вам жалко? — Сурово и печально вопрошал Белый Господин.
— Ну у… — В замешательстве согласилась соседка. — Это же — кот!
Из окна было хорошо видно, как ББГ легко загнал старушку в тупичок между дверью и лавкой.
— А людей, значит, не жалко, общественность ты наша?..
Мелания Сидоровна с достоинством открестилась от страшного обвинения: «Это вы — о чем?»
— А кто меня сдал полиции нравов, совесть народная…Щас сама уползешь в то дупло!
И он — одним махом! выдрал из пиджака ее покойного супруга круглый, блестящий, ухоженный значок ветерана труда.
— Это — трофей. — Доверительно пояснил он притихшей площадке. — После карнавала — верну! Сам принесу и… понесу: на алой подушке. Впереди процессии. Лады?
— Позвольте заметить: вы — хам! — Отступая к дверям, не сдавалась Мелания Сидоровна. — Вы — недостойны нашего дома.
— Свидетели оскорбления есть? — Воззвал ББГ. — Все слышали?
Он не нашел лучше места, чем — опереться о мой подоконник.
И тут, как холостые патроны! захлопнулись наглухо все форточки в нашем доме…
А в моих ушах зазвучал…призыв к битве: «Бей прямо в жужальце. Я — нападаю с тыла!»
…Это жалкое, ковыляющее на трех передних, насекомое, — оно рвалось в бой!
— Да нас просто размажут, Гошка!
«Тогда — закрой окно, жалкий червяк!»
Да я и сам хотел закрыть эти чертовы рамы. Я бы давно их притер, запер, замуровал…если бы не это: большая белая ладонь на моем «космическом пульте»; доброе, даже участливое лицо. Он протянул руку — и осторожно погладил меня по голове. И тут же как-то весь втянулся в комнату по плечи.
— Дрожишь, чудило…А сеструшка — пеструшка где?
«Скажи: «в норке!»
— В норке! — сказал я.
Он рассмеялся: беззвучно, одними глазами.
— На кухне она, слышу. — Повел он ухом. — Хозяйственная…Не завтракал?
— Не завтракал… Переезжаете?
— Тесно тут у вас, тесно и склочно, — пожаловался оккупант. — А чего сестрица по батарее стучит? Защитника с цербером ждете?
Он опять протянул свою лапу — и, зацепив подлокотник, притиснул коляску глубоко к окну.
— А что — побледнел, герой? Кончилась красивая сказка?
— Вам не стыдно? Оставьте его в покое.
(Это — Машка. Сидела бы уж лучше на кухне.)
— А вот и пеструшка! — Обрадовался Господин. — Подойди, Красная Шапочка, поближе…Я тебя не съем. Пока.
— Отпустите сначала!
— Вот. Уже отпустил. Придешь на «Бизон»?
— Что я там забыла?
— Обратишься к бич-менеджеру Жоржу, — предложил он вполне здраво. — Делаем развлекательную программу…О-о, это и будет гвоздь сезона. Все девочки мечтают о короне!
Гошка, казалось, просто впился в мой затылок: «Ты готов драться?»
С ума сошел, комаха! На себя бы посмотрел…
— К тому же — у меня сегодня благотворительная акция, — вещал неутомимый ББГ. — Вывожу «русалок» в море. Не каталась еще на приличной яхте, пеструшка? И младшенького твоего приглашаю…
— А ты — наглец! — Вырвалось у меня.
— А вот это — не надо! Иначе сестричка не поймет моих добрых намерений… Дать в глаз — может любой «баклан», но договориться по-хорошему…
«Царь Данька! А ведь это — идея!»
И не успел я еще сообразить: что и к чему, как эта крохотное создание взвилось в воздух откуда-то сбоку — и зеленой пулей вонзилось в веселый зрачок!
Он АТАКОВАЛ — мой маленький бесстрашный боец (меньше моего мизинца!).
Отпрыгнув в сторону и отмахиваясь, ББГ запутался в собственных ящиках; он разбил что-то, навалившись на картон потоньше — и этот звон привел его в бешенство!
Отшвырнув меня вместе с коляской, Машка — наконец-то, захлопнула рамы и посадила их на шпингалет.
— Дура! — Заорал я. — Вдруг он еще жив?
— А что ему сделается? — Глаза у Машки стали круглые.
— Я — про моего камикадзе… Про Гошку-героя!
— «Кузнечики кровавые в глазах»?..Лечиться надо!
Я глядел на пустое окно, как операторы (наверно!..) глядят на засвеченную пленку с неповторимо снятым эпизодом. Я развернулся к Машке спиной (в детстве это называлось: «спрятаться от людей»).
ЛЮ-Ю-ЮДИ, вот сейчас я от вас хорошо спрятался?..
Когда погрузка была в разгаре и процессом уже бойко распоряжалась фрау Миллер, Машка осторожно покинула дом.
У детских качелей она позаигрывала с моей стражей.(Что бы побесить соседа.)Но, скорей всего, Петька только явился: шел он за ней, как на привязи — должно быть: оправдывался.
А я положил руки на «пульт космонавта»: зачем — то нажал на кнопку «прием» — и стал ждать.
Нежданный день — хуже последнего!..
Эта подлая пятница — наступила!
Еще утром, не вставая, я зачем-то разглядывал свое «средство передвижения». Дядя Жора, наш бесценный психиатр-самоучка, называет это мазохизмом. Хотя с этой точки зрения все пляжники — мазохисты: они постоянно фиксируют взгляд на своих (или, чаще! чужих) ногах. Ноги бегают по пляжу, оставляют «копытца» — проплешины и ездить на колесах по этим грядкам — мучение в белый день.
…Иногда я думаю, что я и родился в коляске. Да-да, вот ходила дамочка на последней стадии «супружеского ожирения», думали — двойня! А загнали ее на УЗИ — глядь, а там крохотный ребятенок (и уже — со своим собственным транспортом!). Так и разъезжает там, как отчаюга-мотоциклист по стенкам шара: был раньше такой цирковой аттракцион.
Вру я все: тогда у нас и «УЗИ» — то не было!
И не думайте, что я — с «приветом». Это у меня мое пошаговое устройство в непорядке; а вверху — все на месте. К тому же я — сын акушерки.
И потенциальный медик. Но, видимо, династическая звезда на мне закатилась…Не могу насекомое поставить «на ноги», о чем уж дальше жужжать!
Отыскала его «невеста»: как они потом вместе добирались — понятия не имею. Я просто выглядывал в окошко, распахнутое по случаю тишины. ББГ — съехал: старушкам это событие в прок. Особенно рад Челюскин: он вернулся на место постоянного проживания и Мелания Сидоровна обрела покой.
Сейчас Гошка лежал, как спинальник: вытянув все конечности (в том числе — полузажившую среднегрудную лапку). «Умирающим голосом» попросил, в случае чего, не выгонять из жилья его имажку. Еще он попросил доставить (из Машкиной комнаты) цветочный горшок с обглоданными чашелистиками: когда придет время — верная самочка отложит туда яйца. Уже весной из них выйдут маленькие, похожие на него бескрылыши…Им предстоит пройти через линьки (и прочие этапы безотцовщины).
— А переправить ее на Цветущий Луг — ты не можешь? Это же — твое потомство!
«У командированных весь мир — потомство.»
— Замучаюсь я с ней…Ты же знаешь сестру: ВЫБРОСИТ!..
«С пауком договорись: Сережа подскажет… Все их племя — юристы.»
Я задумался…
— Но ты же еще не умираешь? Поправишься — и сам с ней танцуй!
«Не могу, человек…Я — должен вернуться. Как только получу Сократку… Но я обещаю не пропадать, сообщать новости. Записывай адрес, Царь Данька!»
И я, как дурак, взял ручку.
«Значит — запомни: первая фраза — это просто «скейт-лозунг», с которым я бреду по жизни… Традиция Длинноусых Кавалеров (ну — как у вас рыцарские девизы в старину, понял?). А дальше — все проще пойманной мошки.
И вот что я записал:
138 — й: Всегда — Чемпион!..
Планетарная туманность «БАБОЧКА»
Галактика «Мотылек»
Пятый спутник чудесной планеты
Где Старая Верба грустит
над ручьем
Бабушке (для шалуна Тэтти)
— Ты что — серьезно? — Спросил я, вчитываясь в эту абракадабру.
«Можешь вставить в рамочку…» — Скромно посоветовал он. «Чтоб всегда на виду…Память — она…она такая вкусная! Помню: послал я запрос своему другу Чоко…»
Тут я — поплыл. Они там — совсем свихнулись: еще и отправляют сообщения по таким адресам!..
Интересно, как выглядят их почтовые служащие… Сороконожки какие-то или — эти, аэромобильные пчелы?
Но Гошка уже погрузился в воспоминания:
«И Чоко и я — были претендентами на великий пост Главного Воспитателя; Чоко боялся участвовать в кастинге…да, очень боялся. Тогда я решил поддержать его: отправил сообщение высшей категории: ауро-депешу. Это — крик души, а не порча бумаги или сотрясание эфира. Вы, человеки, еще не открыли этот самый простой вид связи. А я — просто прикоснулся к его нервному узлу. И — бросил призыв его измученной сердечной связке: мы вместе станем бороться за Верховный приз — и, в любом случае! он останется моим лучшим другом… Он — и остался. В памяти (в самой вкусной ее части, где — радость поражений и горе триумфа…).
— Это — на десерт?
Он даже не обиделся: так был увлечен этой историей с неким Чоко.
«Стать Главным (или — Верховным) Воспитателем — большая честь, — играла теплым светом моя аура-депеша. — Пройти испытание — только начало карьеры…Для чего на заветной «сократке» и прикрепляют…»
Тут я не выдержал:
— Что ты гонишь, Тэтти-Гон! Этот твой чувак прилетел на кастинг — и не знал, зачем?.. Что ты ему долбил про карьеру…Воспитатель из тебя — как из меня балерина!.. Какой из тебя «воспитун»? Бабник, задира — еще и сестру мою хотел продать…
«Межвидовая неувязка…Не знаю, как у вас, а у нас — воспитывают те, которых воспитали раньше. Меня выбирал весь клан Длинноусых Кавалеров. Осталось получить Регалии!»
— А без шляпы — никак?
«Это — знак подчинения. Там кто? Сорванцы после четвертой линьки: полу-имаго, что ты хочешь! Все делают наперекор; не почитают общих родителей; не слушают личных наставников, обзывают их; еще не научились толком летать — а уже все мечтают выйти из власти взрослых…
Меня это, скажем так — несколько смутило.
— А может — лучше предоставить им свободу: этим твоим юным кузнечикам?
«Нет!» — Почти завопил он — и крылья его затрещали с удвоенной скоростью: я едва успел разобрать: «Запомни, царь Данька!. Если кузнечиками не заниматься — из них вырастает саранча!»
— А это разве — не другой вид?
«Наши дальние и ненавистные родичи…Тоже — из отряда прямокрылых, между прочим…Я как-то сам предложил заняться их перевоспитанием…Выделили мне колонистов. И что? И ничего. Все — погибли. Потому что — не слушали добрых светов.»
— Парадокс. Вы — одинокие охотники за живым ночным кормом; а у них — стая веганов.
«А ты никогда не слышал, человек: как встает на крыло голодная стая?.. Этот гул — пострашнее землетрясения! Когда эта орда движется — ты никого в ней не различишь: ни самок, ни самцов…Есть только ПОЖИРАТЕЛИ ПРОСТРАНСТВА. Сколько кузнечиков втягивает в себя это летающее гигантское брюхо…Это — потерянная молодежь! Нет…Воспитатель (даже — простой) — это серьезный титул. Вот скажи: ты кем хотел стать в детстве?»
— Сначала — Суперменом. Потом — Бэтменом. Еще — Аватаром…
«Почему?»
— Мир спасать дураку захотелось.
«В одиночку?»
— А как — иначе?
Он ответил гордо:
«Мир спасают те, кто учит жить в мире. Всем свое крыло не подставишь…Научить правильно летать — более трудная задача. Но я готов взять ее на себя.»
— У тебя такой тон — будто ты грехи замаливаешь!
И ничего он не ответил: устал, должно быть.
Конец пятницы — это всегда томительное надвечерье. А еще — ВЕЛИКОЕ ПЕРЕМИРИЕ. В этот день наша свобода будто провисает в воздухе (как провода в ненастье). Вот отсюда — и все признаки классического совместного застолья: «попробуйте наши любимые ватрушки; детские новости о всякой ерунде; наше — «загадочное перемигивание» (оно их тешит) — и явление призов в студию: вроде вчерашней пары «поросят», купленных Машкой в магазине приколов: один поросенок (когда его нажимаешь) — орет девчачьим голосом: «Вы — сударь, хам! Ха-ха-хам!», а другой (поросенок — мальчик) отвечает: «А вы, барышня, сама хамка! Ха-ха-хамка!..»
И предки при этом — еще и понимающе переглянутся: «Дети еще. Что с них взять?..»
А в остальном большая пятница (есть еще и внеурочные вызовы) — это всегда ЭКЗАМЕН. На половую и прочую зрелость.
Они нас проверяют: (это они так думают).
А мы сидим у нашего сувенирного самоварчика — и всячески помогаем им так думать. Простая дружная семья: дети — здоровы; в доме — порядок; Филимон — ухмыляется…
…Все. Пятницу отработали. Мне безумно хочется к морю: к бесконечно добрым старушкам на Дувановской; милым говорливым детям, нечаянно пересекающим дрогу; всем этим чудесным людям, приехавшим позагорать и, может быть, наладить личную жизнь… Сейчас главное — не мешать им (поближе прижиматься к бордюру).
Мои конвоиры следуют солдатским шагом. Раз-два, левой-правой… Веселей, ребята!
…А вот и две знакомые собаки. Значит, скоро выход Графини О.
А вот и Графиня О. В своем деревенском сарафане (скрывающем варикоз: следствие волонтерских тягот). Стул заказчика еще пуст… Я приталкиваюсь рядом: делаю вдохновенное лицо: она пишет мой портрет (так это выглядит со стороны). Леха мне слегка завидует, но Леху брать в модели художница не желает. «Морда у него рабоче-крестьянская», — говорит она сама. — «А у тебя, Данька, — презрительный байроновский прищур…». Ей виднее, но публика клюет. В чем тут загадка?
И я разворачиваю лицо на три четверти. Пусть смотрят. Потом она засовывает этот вечный набросок куда-то в папку. Я его — видел. Я — меняюсь.
Вот закончится этот сезон и я, наконец-то, выпрошу этот эскиз.
И уничтожу его. Потому, что он говорит правду.
…Что-то тяжелое навалилось на меня; я опять тонул: я раздирал руками мягкие водоросли: мои нежные вериги. Истошно сверлил ухо чей-то страстный призыв. Если это тот самый ураган из детских сломанных лет, то — значит, все должно закончится сейчас и сразу. Я просто не выплыву — и меня похоронят (как и до этого хоронили тысячи отбегавших свое мальчишек).
Рама стукнула: ветер, опять ветер.
Ветер?..
Я скомкал водоросли левой рукой, а правой успел дотянуться до кнопки…Свет от настольной лампы — это и есть рождение мира.
— Пошел вон, Челюскин!
Но это чучело даже не сдвинулось!.
Я пожалел, что не знаю телефона Мелании Сидоровны. Вот бы я ее поздравил с добрым утром!
Но как спихнуть кота? Эта скотина придавила мне ноги. Смешно…Толкаю его в мохнатое рыло, а он…урчит он, понимаете? Я ему оживляю среду обитания. Говорят, что самое грозное оружие против таких нахалов — домашний тапок (у меня его нет по определению). Я — безоружен. Таскаю его за космы, щекочу за лапы — отмахивается, как от неразумной мыши.
Стукнула рама…Так вот же они, спасители!
Два одинаково не спящих лица ждут… Чего они ждут?
— Что, непонятно? — Сорвался и я в мышином писке (как в прошлом году: при ломке). — Что уставились? В кино пришли?
И тут же ногам стало легко-легко (вот ничего не чувствуют, гады: кроме тяжести).
А грузная мохнатая «туча» легко взнялась с места, подалась чуть выше, грамотно развернулась (не меняя, впрочем, барского своего положения) — и выехала, как на повозке — в окно… Где и шмякнулась с утробным ревом.
Я быстренько рванул к окну. Вот она, липа. А вот и — дупло!
И там — в жгучей черной темноте, мерцают «новогодние» от ужаса шары Челюскина.
А моя гвардия, как всегда, на качелях…И домовой хулиган Кирюша их не цепляет, принимая за состоятельных деток беспечных отцов.
Утром накатило огромное солнце; оно все пыталось влезть в мою комнату: лапало лучами, давило духотой… Бывают такие дни, когда не рад — что на курорте. Хочется снега… Я молча запер рамы, забил щели — и покинул бункер.
Чтобы не встречаться с Миллерами, я выехал на улицу, бегущую к морю от автобусного вокзала. Но я их встретил!.. Как две фурии — пронеслись и фрау и дочка в плотном потоке курортников, и только в самом низу, у четырех фонтанов — рассосались куда-то в общем коловращении.
А на «моем» месте, возле Графини О., уже ошивался Леха Шампур. Ну позарез нужна Лехе «картинка»; рамочку вот приобрел… «Ну, графинечка: чего вам стоит?.. Только сделайте меня покрасивше!»
Представляете, сказать такое Графине О?..
Раньше она бы просто заметила, что Леха ей — не интересен: «он — такой же внутри, как и снаружи». Вот-вот, и я не добирал вначале, чем собственно-человек отличается от человека-картины. Лицо — одно, а человека — два. И настоящий — он там, у нее «в руках».
Но «графинечка» и «покрасивше» — это аут: все-равно что — вместо солнца — «Квадрат Малевича» в ясный день!..
— Вам — туда! — Указывает она карандашиком. И Леха — осматривается.
Это — лавочка-«дезертир»; каждое утро ее притаскивают невесть откуда, но вечерами она решительно пропадает. Арендуют ее Мирончуки: это бледные люди, которым позволено все, кроме счастья остаться при своем мнении, — сказала однажды сама Графиня О.
«Бледные» они — от того, что загорать им некогда: сестра делает снимок заказчика, брат несется за угол, в фотоателье, там — быстренько увеличивает — и приносит «готовую морду». Остается только загримировать эту «морду» — и портрет готов! Через пару-тройку часов поплывший на жаре клиент забирает заказ — и очень доволен! Еще и соседей по пляжу гонит.
Вот туда строптивая тетя и посылает всех, кто хочет «побыстрее» и «покрасивше».
Леха так и не понял, отчего художница въелась на этих «ребят Мирончуков».
— Они чисто рубят бабло, так? Не всем же «Трех коней на холме» — писать… Как могут — так и работают.
Сейчас брат с сестрой — Мирончуки, пахали на детском пляже…Вот где были полные сети!
Да и на всей Набережной кресла художников-любителей были заняты…Одна только Графиня О. (в сарафане, тургеневской широкополой шляпе и домашних тапочках) гордо восседала перед пустым мольбертом: как королева в изгнании.
Со стороны казалось, что это присела утомленная туристка.
Кончается лето…Лето, которое «зиму кормит».
Люди не шли, и она рисовала собак.
…Большая пушистая особь (у которой в роду — тысяча неясных предков!) спокойно и отстраненно, как Мона Лиза, следила за мной, охранив в лапах заново возрожденный город. НАШ ГОРОД.
Наверное — это единственная картина Графини О., выставленная в галерее.
«Собаку» просили продать.
— Я не продаю собак, — говорила она. — Я их отдаю в добрые руки.
Седенький старичок умащивался в кресле художницы и я, чтобы не спугнуть удачу, подозвал Графиню О., чтобы шепнуть пару слов. Потом я покатил туда, куда — собственно, и собирался. Пляж «Бизон обзавелся отдельной проходной. Извинявшийся за «временные неудобства» плакат был усеян игривыми «деточками Мазая» (словно сбежавшими с борта яхты). Сама яхта гордо возвышалась в конце пирса: на ее фоне уже кучковались рабы Инстаграма.
У проходной все кипело!.. Не пляжные люди озабоченно сновали туда и сюда, таская на себе и за собой (на тросиках) какие-то ящики, тюки и длинные упакованные штуки. Буцай стоял на воротах. Сверяясь со списком, он нагловато хозяйничал, а когда заметил меня — сделал вид, что не видит. Да и мне — не привыкать.
Я стал искать палатку, где обычно работал дядя Жора. Сейчас ее переместили поближе к воротам. И правильно! Теперь это — не «павильон массажиста», а — «кабинет бич-менеджера». Даже табличку прилепили: «Офис». (Слово-то какое: как легкая пощечина, ненароком так, пустой дамской перчаткой…Ну — вроде заигрывания).
Внезапно из палатки выкатился сам пан Опекун!..
Отряхиваясь — как пес после холодной воды, дядя Жора тут же просек пространство — и заспешил к проходной, торопливо закручивая на пузе расхристанные полы рубашки-милитари. Буцай звякнул, ясно.
А я мстительно следил за палаткой…А вот — и дама! Фрау из Шпандау! Ну — дела… А как же — новый жилец? Ах да, он же «молодой человек с серьезными намерениями». Утопись, семейка! Куда бобо Худай смотрит?
Только наш Родитель№ 2 (человек с профессорской бородкой) мог верить, что дядя Жора — потрясающий психотерапевт, к которому идут увечные на душу люди…Мы давно с Машкой знали, что каждое лето он служил массажистом на «Бизоне» и что клиентками его были в основном пожилые тетки с претензией на «родство душ». (А Гренадеру и другу юности он заливал что-то невообразимое из области этой самой улетной психиатрии.) А мы — помалкивали: потому, что он нас устраивал, а не — строил.
Сейчас он изображал Рэмбо. Грудь — вперед; душа — напролом!.. Затарен — в страх и ужас: у-у-у!.. Заросшие мелким терроризмом аккуратные грудейные ложбины посверкивают чем-то сумбурным: цепи, скелеты (и — ключ от сундука?). Да, прилагается бандана.
Детский сад, в общем. Я это уже перерос.
Пропустив девчонок, желающих поступить (вернее: заплыть!) в «русалки»: передовую когорту за обладание пропендулиями, — а потом еще покричав для острастки в какую-то щель под новой эстрадой и потрепав за ухо волонтера (парень показался мне отчаянно глухим) — наш бывший опекун, наконец-то, соизволил заметить и меня. Я понял, почему он не спешит: новое положение обязывало, не так ли?
Малую поблажку он все-таки сделал: «ожидайте, юноша, ожидайте…». Примерно так я и оценил его жест — которым приглашают к чужому столу посторонних детей (пока хозяин не видит).
Явился он чуть позже, явно сильно расстроенный…Даже не присел на лавочку, а стал шумно топтаться за моей спиной, (ненавижу это с детства). С тех самых пор (когда дядя Жора стал считать себя психиатром) — во мне он видел только пациента. Когда меня вытащили после урагана, мои (тогда безномерные!) родители с легкой душой отдали меня ему на съедение.
Сдав курс юного колясочника, я навсегда выпал из их жизни: теперь они жили в Африке, а я — под надзором «друга семьи». Сначала он отработал на мне навыки массажиста, потом — обучил этому нехитрому искусству Машку, а потом — я послал их всех к черту. Чувствительность так и не вернулась: у меня не было НОГ. То есть — физически они были. Они даже росли — и выросли: ровненькие такие — на загляденье! И ногти, собаки, нарастали. Все, как у людей.
А дядя Жора потихоньку стал готовить Родителей «к самому худшему»: не соответствию моей физической и психической жизни… Представляю. что он щебетал им по четвергам (четверг — был день его связи с Африкой).
Предки уже почти достигли нужной кондиции (я замечал по нашим пятницам). Вопросы у них были гладкие, круглые как шары, — и всегда имели готовые подсказки (как в нынешних идиотских тестах). Иногда мне вообще казалось, что меня просто-напросто задвигают в самый дальний угол, где стыдливая занавесочка прикрывает еще частично нужный семейный хлам.
— Ты — чудовище! — Однажды бросил в сердцах дядя Жора.
Однажды он принес мне не книгу, а — котенка. (Для эксперимента, как я полагаю.)
А сам ушел ждать.
И я аккуратненько припалил хвост рыжему. Совсем чуть-чуть. А еще на ночь — запер его в компании с Филимоном (чтобы уже предъявить все сразу…).
Вот тогда дядя Жора — и УСПОКОИЛСЯ. Не сумев поставить «мальца» на ноги, — он все-равно оставался в тренде: теперь уже в качестве «душевыпрямителя». И Профессор (Родитель№ 2, кто не забыл) стал шутливо-восхищенно называть его: пан Георгий).
А Машка тогда — предательница! впервые вывесила у себя плакаты об особенностях разных психотипов — и прочем. И запоролила напрочь свой комп. Запретила входить в комнату без стука. И — самое обидное! Катька — эта крыска (сто раз предававшая ее!) — стала ближе к ее душе на полшага…
Боковым зрением я заметил, как мой конвой группируется напротив. Там стояло кресло для заказчика; там сторожили свою добычу Мельничуки: брат и сестра. Арт-лимитчики, как говорит Графиня О.
Вот потеха…Один мой бодигард (не сориентировался парень!) уже сел в их рабочее кресло; сестра тут же щелкнула его на телефон, а брат помчался в фтоателье.
Сзади топтался пан Георгий: я слышал его озабоченное дыхание.
Теперь он со мной — не церемонился:
— Чего надо?
— Деньги! — Сказал я. — Мне нужны мои деньги. — И я назвал сумму.
— Зачем?
Он был нашим кассиром: выдавал Машке ежемесячное содержание.
— Надо.
— Так много?
— Разве?..
Сам он как-то хвастался, что такую денежку зарабатывает за неделю.
— Конец месяца! — Сурово напомнил он. — Вы все вычерпали… Попроси у родителей. Скоро будут.
— Нужно сейчас…Сегодня. «Контрольная сумма.»
Это были деньги «на всякий пожарный»: за четыре года «сумма» хорошо выросла, но мы ей — не пользовались.
— Много работы… — Пробурчал голос. — Карнавал на носу. Некогда мне ерундой заниматься!
И, словно подтверждая его слова, через входные воротца вдруг хлынула актерская публика: полуголые молодые люди, которых Буцай тормозил в ожидании инструкций.
— Генеральная репетиция! — Взвыл голос. — Надо всех бедуинов по клеткам распихать, а я — забыл… Слушай, Кузнец: дуй отсюда! Не до тебя…
— Так мне нужны деньги, дядя Жора, — напомнил я (вполне так себе дружелюбно). — Мне нужны мои деньги, которые… моя мать — если помните, оставила именно для меня — как главы семьи! на крайний случай. Он наступил: этот очень крайний случай.
Тут он вдруг схватил мою коляску — и так тряхнул, что я чуть не слетел с подушки.
— Где я тебе их возьму, на пляже…сукин ты…
Он разогнался, чтобы сказать что-нибудь редкое и злое. Но тут на нем повисла какая-то тетка… И тогда он добавил сквозь зубы: сдержанно.
— Должен разочаровать тебя, мой юный друг! Места в данс — шоу — уже все заняты.
— Все? — Невинно поинтересовался я. — А вот фрау Миллер — та, что вышла сейчас из вашей палатки, гворила мне…
— Шантажист… — Промычало у меня за лопатками. И еще, пакостнее: «режиссер недоделанный…»
Но я уже знал, что победил. Не будет такой прожженный ловчила, как пан Георгий, накануне карнавала терять свою репутацию: да и босс не позволит. У него, у хозяина, как я погляжу — свои виды на этих Миллеров.
Нет, ЛЮ-Ю-ЮДИ: да это — мистика какая-то… Стоит подумать о Миллерах, как они — уже тут. И уже улыбаются. Особенно тепло и странно — улыбается эта самая Катька. Дела…
— У «сухой лодки», вечером! — Крикнул мне на прощание дядя Жора.
И голос у него был — не сказать, чтобы противный.
Просто навстречу шла строгая фрау.