Конвой летел за мной, образцово — как на школьной тренировке по бегу, прижимая локти к мосластой груди. На рывке один из них успел зацепить с планшетки сестры недокрашенную фотографию — и на рысях закинул ее в карман.
У самого дома я почти налетел на дядьку Мотыля, снующего повсюду со своим длинным сачком. Он как-то извернулся — и цап меня за плечо:
— Куда спешишь?.. Когда привезут?.. Сколько ты хочешь?
На первые два вопроса я ответил сразу. «Домой!!..» и «Скоро!..». Третий вопрос поставил меня в тупик.
— Сколько ты хочешь за своего…э-э-э, трансформера?
— Не понял…
Дядька Мотыль слегка приложил меня сачком.
— Не валяй дурака, парень. Разведка уже донесла: у тебя кто — «африканец», «азиат»?.. Неужто — «австралиец»: ну, такой пестренький, крупный, мимикрирует под сучок, да? Да телись быстрей, юннат: на вахту пора. Меня мамка с папкой не кормят.
Я пытался скинуть его сачок:
— О чем это вы, дядька Мотыль?
Он заскочил перед коляской. Причем — так шустро, что сачок только развернулся колом, но остался на месте.
— Дам хорошую цену, — пробормотал он, запахивая плащом солнце. — Больше — все-равно никто не даст!
— А с чего вы взяли… — Начал я, но он стал терпеливо долбить сачком мои плечи.
— Эй, парень, ты же не считаешь, что я тебя — даром поджидал? Вон и твоя сестра…
Я глянул снизу в окошко: там сидела Машка, свесив наружу ноги. В платьице, чтоб я не доплыл до финиша! (За все лето — впервые.)
Собралась куда-то, изменщица.
— Нет у меня ничего! — Окрысился я. — Залетал дурак-кузнечик, пошастал — и вылетел! Больше не заходит.
— А вот не — ВРАТЬ! — Учительским голосом заревел коллекционер. И опять пустил в ход свой проклятый сачок. — Тут весь двор слышал, что КТО-ТО есть…И ты с ним — разговариваешь! Огромный, зеленый — точно из Австралии, верно?
Я вздохнул облегченно:
— Это потому, что я — сумасшедший: с кем ни попадя болтаю, лишь бы слушали меня!.. А еще я люблю потрындеть с бабочками. Только — не со стрекозами: они все такие жуткие сплетницы (и я дурашливо помахал сестрице). Поэтому — стрекоз я игнорирую, дядечка Мотыль.
— Ладно, — Задумался о чем-то вахтер. — Порхай покуда, прогульщик.
И он ушел; и утащил с собой солнце на расправу (и от него ему что — то было нужно).
Совершив все маневры (восемь поворотов, два отката…), я, наконец, скрылся от людей в своем полутемном дзоте. Машка, судя по всему, то же слиняла…хотя — нет!
И — стук в дверь! (Какие мы — вежливые…). Ба-бам!!!
Ну — заходи…Лучший друг младшего брата (как убеждала Гренадер).
Не оборачиваясь на вкрадчивые шаги, я выбросил за плечо сжатый кулак: вот тебе, сестрица!
А сам скоренько сорвался к столу: там, в тени календарной пирамидки, меня должен был встретить заждавшийся Гошка. Мой друг Тэтти-Гон из клана Длинноусых Кавалеров!.. Вам — смешно?.. А как мне смешно, когда «овца» покупает «барану» еще парочку «круторогих» — и потом дарит… в честь Дня Рождения! Пастух виртуальный!..
Гошки — не было. Я похолодел от недоброго предчувствия.
— Где он? — Спросил я, по-прежнему не оборачиваясь.
— Не скажу!
Но теперь я видел ее: эта наглая морда объявилась на другом конце стола, продолжая заниматься самым бессмысленным делом в жизни: красить видоизмененные эволюцией когти. Причем — в цвет вампирской ночи: багрово-фиолетовый.
— Где он, Маша?
Если она что-нибудь понимала в интонациях, то сейчас должна была с визгом вылететь из комнаты. Руками я ее не достану, а вот любым предметом — запросто!
Но Машка преспокойно занималась своим дурацким лаком. Даже не поменяла позицию на более безопасную. Это и настораживало.
— Что? — И я подставил к уху свернутую рупором ладонь.
— Не скажу…Вернее — скажу. Если ты сейчас переодеваешься — и мы идем на премьеру! В «Волшебном Очаге» сегодня премьера — ты не забыл?
— А я — и не помнил. Это — ваши затеи…Так где он?
— Ну, Данька… — Заканючила она. — Ты же мне — друг, товарищ и брат?
— Только брат! — Сурово поправил я. — Тащи сюда Гошку, если жить хочешь…в мире.
— Это не моя «затея»! — Сказала она примирительно. — Это ваша начальница — как ее, Седая! Попросила, чтобы одни особенные дети — поддержали другого. Пойдешь?
— Поеду… Запомни, наконец: я — не особенный; я — исключительный… Так где мой маленький приятель?
— А ты — не чувствуешь?
И тут я понял: у меня — бейсболка из грубой джинсы… А он — маленький, легкий, воздушный. И я подставил ладонь, чтобы он не торопился… Только вчера стонал и охал (в смысле: пощелкивал и посвистывал); а нынче — танцует джигу на моей голове!..
— Так мы готовы?! — И сеструха так отмахнула кисточкой, что за один раз умудрилась забрызгать и меня, и стол и — здрасте, угадайте! — даже бедолагу Прямокрылого!
Но Машку уже было не остановить: приближался заветный миг (всегдашний миг ее торжества): сейчас она будет меня, неразумного, одевать: в смысле — давать советы и — подавать вещи.
— Оденем ту тряпочку, что папахен прислал на Рождество, да?
Меня просто бесила эта рубашка: вся в «счастливых попугаях»…
Я молча нянчил «окровавленного» Гошку.
— Мы его ацетоном отмоем, — сказала Машка. — Но потом. Потом…
— Знаю я тебя: приедем — и ты сразу смоешься…Туда: к бизонам.
И я надел родительский подарок. Все мы — лицедеи: и кто пугает, и кто — подыгрывает.
Когда мы выезжали, я вдруг достоверно и четко услышал его тонкий, словно дребезжащий голосок:
«Не покидай меня, царь Данька! Не бросай… На этой планете — я чужой!».
О чем это он?..
Но что-то кольнуло меня в сердце…
Спектакль был, как сейчас принято делать, «по мотивам». Сам Бурат (ну, Буратино!..) — клон; папа Карло — чокнутый профессор; Карабас — директор лаборатории. Вся интрига крутилась вокруг подлого Сверчка, продающего родину и клона злобной парочке.…Типичная, значит, чикагская мафия: наркодилер Базилио и танцовщица из кабарэ — Элис. Мальвина носилась с диктофоном (ловила компромат). Самым близким для зала оказался Пьеро: он ездил в инвалидной коляске (простой «турке» с ручным управлением). Большинство невеликой публики было как раз на таких.
В самом начале ведущая (я с трудом узнал маму Андрэ) долго объясняла. что «артисты — не слышат, но речь у них поставлена». Но все-равно, два суфлера с этой бедой не справятся, — и Седая Дама вызвала на сцену добровольцев: на помощь брату Бурату. Как всегда, она ловила своих «добровольцев» на удочку — и, под здоровый смех, волокла счастливца на сцену.
Сейчас это называется: «интерактивное общение с ребятами».
Когда доброхотов стало двое, я уже не сомневался, кто будет третьим… (Эта Седая Дама мне уже подмигивала.) Нас тут же распихали за кулисами и объяснили сверхзадачу: по взмаху белого платка — судорожно начинать хлопать!
ВСЕ.
Мы клакеры; мы должны были заводить публику. Со всем стальным прекрасно справлялись специальные суфлеры — с уже исписанными плакатами.
Театра, собственно, и не было. Была эстрада, скамейки (как на вокзале) и еще забор. Меня примостили в левом крайнем углу, подальше от первого ряда. Мимо все время бегали артисты, загораживая мне белый платок. Жара здесь была и от далекого солнца и от ближней кулисы и от щербатого пола.
В антракте Седая Дама передала через Машку банку теплого сладкого пойла и «настойчивый» совет: не спешить после окончания спектакля. Она — «хочет поговорить», ага!
Не выдержав духоты, народ уже стал разбегаться в середине второго акта; и какой-то злой демон выпустил в это время Андрэ: он играл собаку-следователя (сеньор Артемоно); носил на плече — огромную лупу, на голове — пожарную каску (?), а на каждом клетчатом бедре висело по ужасному кольту. Только он стал рыскать — по не особо заваленной сцене! как угловым хлопателям был дан знак — и мы истово забили в ладоши… Но тут пробежала огорченная ведущая: «Расходитесь, все — расходитесь…» и я распрямил затекшую спину — и подался на выход.
По сцене, заломив в отчаянии руки, металась сама мать Андрэ. Ее сынок, в собачьем комбинезоне, глядел удрученно вдаль — где, по всем правилам, должны были собраться его поклонницы. Что-то на мамашу нашло… «Снимай! Здесь это — никому не нужно!», и она хищническим броском сорвала с него черную лопоухую шапку…Что-то вылетело у него вместе с реквизитом — и откатилось к моему креслу. Андрэ замер только на миг — и тут же бросился на перехват.
Но руки у меня — как у гиббона; и то, что он уронил, я зацепил первым!
Он подскочил — и закрыл мохнатой грудью и зал и сцену. А потом накренился, почти умоляюще прошептал: «Ну отдай, ну?..!»
Вдруг стало тихо в публичном месте. Народ притормаживал, народ озирался… «Скандал» — вот истинное зрелище; и любимый сериал — вот он, веселое дитя улицы!
— Отдай ну, верни…
И он стал выворачивать мне руку. Ага, разбежался!..Мои весла посильнее будут, чем твои артистические лапки. Я с гантелями дружу, а не — с девочками: пес ты поганый!..
Тут и мамка подскочила, загудела в микрофон, пытаясь сохранить лицо.
— У мальчика — стресс! — Вещала она полупустому залу. — Это бывает…Великая сила искусства! Давайте все вместе похлопаем пареньку, который не желает покидать эти священные стены… До завтра, наш любимый зритель!
Она трещала в свой мегафон, а мы за ее спиной почти дрались!. Кулачных боев в колясках еще не придумали, так что мы — с этим пуделем! рубились быстро, сейчас и сразу… Эта псина хотела перекрутить меня, но мы — «дети уколов»! умеем прятать свою задницу. Тогда он схватил меня за шиворот — и стал придушивать (о мое же колено). Какие-то мужики уже лезли на сцену… И тут я — взлетел! Мелькнула ошарашенная морда с отодранным ухом…Мои бодигарды вынесли меня на руках: вместе с коляской. В потной ладони я зажимал то, что мамашка Андрэ так удачно выбила из его уха… Одним кавалером у Машки будет меньше!
Под забором меня догнала Седая Дама.
— Только поговорить, Кузнецов!
Вот и поговори: тут столько народу…
Я развернулся — и с понтом лихо выкатил на аллею, почти пустую: все живое уползало в тень, спасаясь от неистовой экспансии солнца.
Мои избавители ровно дышали рядом: слева и справа. Как ББГ — съехал, так и стали спасать понемногу. Хоть какая-то польза.
Сейчас я хотел одного: увидеть сестрицу. Пусть даже — с этой коровой Катькой. Главное — ДО ее встречи с Андрэ, а не — ПОСЛЕ. Скользкие эти — и мальчишки и их родители; а примазываться к инвалидам — последнее дело! Машка это поймет.
Дома я ей покажу добычу: непарный вкладыш из специальных берушей для плавания. И, значит, Андрэ прекрасно слышит, — и нечего ему делать в дефф-театре «Волшебный Очаг», верно?.. Пусть строит свою карьеру в другом месте.
Дома я открыл все окна: на кухне и у себя в комнате. А потом снял пострадавшую в драке рубашку…А потом я сидел у окна и слушал «заседание педсовета» под старой липой. Как всегда, докладчиком по мировым новостям была почтальон Зина. На этот раз она лично страдала от гибели нескольких сотен фламинго на острове с труднопроизносимым названием. Но публику на этот раз больше волновало подорожание цен на холодную воду и почто съехал (ставший почти родным) господин ББГ, — так что Зина была в пролете.
Ко мне в окно заглянул Черноухов: мимо шел, ужасно переживал за сестру… Я его по-мужски понимал: мне самому не нравилось все это — ни театр, ни ее недалекая подруга, ни — тем более! этот подозрительный пляж «Бизон», к которому все девчонки слетались, как мотыльки на огонь.
— Так она в театре была, — говорил Петька, что-то прикидывая. — Это там, где глухой красавчик выпендривается?
Тут я его успокоил:
— А он уже — не глухой! Он уже слышит лучше всех…Искусство лечит!
Черноухов хотел что-то добавить, но тут сбоку втиснулась Зина. Я видел только ее макушку.
— Труба зовет! — Радостно закричала Зина снизу — и все старушки под липой разом онемели! На их глазах рождалась новость.
— Труба!.. — Гордо повторила почтальонша. — Зовет, значит… Осенью — марш-марш! Прямо с собакой: на границу! Понял? Тебе расписаться надо, солдат.
И повестка перешла в руки Петьки.
— А я в десант хочу! — Растерянно улыбаясь, сказал новобранец.
— В десант тебе нельзя, сынок! — Сурово поправила письмоноша. — Собаке парашют не положен…Только — земной рубеж. Правда, баба Уля?
Баба Улька, хозяйка Черноухова, торопливо закивала: собака без постояльца — ей ни к чему. Верно.
— Жалко, тетеньки… — Ложно всхлипывал Петька. — Форма у «десначей» — красивая! Как же мне перед девками-то красоваться…,а?
Лавочка повелась, всполошилась:
— Тебе — перед девками красоваться — или долг Родине отдавать?
— Баба Уля, я вам что-нибудь должен? Вот видите: я никому ничего не должен! — безобидно заметил Петька.
Тут они и заголосили: разом! Все припомнили: и танки под Москвой, и редуты под снегом, (Ивана Сусанина, само собой); еще какого-то пацана (вон памятная доска: иди, глянь!); Мелания Сидоровна рвала на себе военный пиджак (с не боевой раной на лацкане). А одна старушка, как выяснилось, вообще — прямая наследница маршала Конева (только он об этом не узнал никогда…).
Диспут оборвала Зина (обидевшаяся за своих фламинго).
— Это — твоя обязанность, Черноухов! Вот скажи: кто нас охранять будет, ежели супостат какой?
Петька почесал в затылке. И вдруг — радостно спохватился:
— Челюскин, кто же еще? Его враги и так испугаются: вон тигра какая!
От возмущения скамья притихла…
— Ну — и Тристан ему в помощь!
И он нагнулся: видимо, чтобы погладить напарника.
И как только он нагнулся, я сразу увидел их всех: и взволнованую, растрепанную мамку не доигравшего артиста и летящую на своем «боинге» Седую Даму и — с другой стороны! бегущую к дому сестрицу. Тристан выскочил ей наперерез, подпрыгивая и салютуя хвостом. А Петька шел ей навстречу, чему-то улыбаясь и обмахиваясь повесткой.
Атмосфера сгущалась; намечался «свежий» скандал.
Оттолкнув призывника, Машка пулей влетела в дом…В это время я успел захлопнуть рамы. Когда она забегала по комнате, я — СПАЛ.
Почти сразу же забарабанили во входную…
И я услышал спокойный, чуть усталый голос сестры-сиделки при болезном младшем братишке:
— Он — отдыхает… Он — устал. Зачем мне его будить? …Прекрасно он может устать: весь день в коляске, без движения… А тут еще — жара. А еще — солнце! Голову перегрел…Да, я знаю: что ему еще там стало плохо!..Всего хорошего. Спасибо. До свидания…Конечно, вызову: у нас свой врач.
Потом еще царапался в дверь Черноухов. И ему она что-то вешала из своих макаронных припасов.
Выждав, я пересел в коляску и покатил в кухню. Хотелось пить.
Разворачиваясь в коридорчике, я вдруг услышал странные, не свойственные Машкиной комнате звуки. Она РЫДАЛА в подушку.
Вот приплыли… И первый кавалер — кандидат на вылет (я уж об этом побеспокоюсь!); и от второго — никакого толку.
Приближался вечер — а с ним и эта проблема (смотр. заголовок). К концу дня остывшие пляжи — безлюдны; все подходы просматриваются. На самой набережной, конечно, вечная суета, но дядя Жора недаром назначил мне рандеву у «сухой лодки». Вот здесь — самое место для шпионских встреч! Лодку, приваленную землей для устойчивости, со всех сторон окружают деревья; уголок — тихий, не фотогеничный, а дядя Жора — человек осторожный: свидетели ему ни к чему. Стражи здесь быть не должно! И точка!
Я почему-то еще утром решил, что этой встречей — у проросшей цветами лодки! пан Георгий захотел меня унизить… Я же — как та лодка: и целая с виду, и мачта на месте — а вот не плывет! Я же — как та лодка: вроде и существую, да не в своей естественной среде.
В полумраке я лежу и думаю: куда деть бравую стражу… Духота… (Скупой дядя опекун утверждал, что кондиционер — самый злобный враг человечества: и что в пещерах была естественная вентиляция…). Открыть рамы?
Нет, эти бравые ребята не должны маячить за моей спиной…Сегодня, сейчас. Особенно — сейчас. Запросто спугнут моего спонсора своей боевой выправкой.
Надо срочно предпринять…Срочно!
— Гонша! Не притворяйся, что и ты — теперь глухой…Слышишь меня? — Я отстучал «подъем» на тумбочке.
«Чего тебе, человек…Еще день — на дворе.»
— В том-то и дело, что еще день…А ведь будет — и вечер, так? А мне нужно на набережную…
«Пусть отдых ждет тебя под каждым листом…», — проскрипел он напутственное слово.
— Что ты гонишь, Тэтти-Гон! (Ого, это у меня уже входит в привычку!..) Ты мне лучше скажи: как мне избавиться от моих бойких ребят?
«Всего-то… Договорись с другим видом. Вы же млекопитающие, чего проще-то?»
— О чем ты?
«О том. Загляни в дупло! Что ты видишь?
— Морду вижу. Челюскина вижу.
«Нет, царь Данька! Там, где ты видишь «морду Челюскина», твой караул видит своего естественного врага!..Воспользуйся этим.»
— Ты очумел, зеленый? С людьми-то невозможно иногда договориться, а тут — кот! Венец творения — и орущее по ночам животное.
«И чем ты в принципе отличаешься от кота?»
— Ну… я ДУМАЮ.
«А он что — совсем без мозгов? Он тоже думает: по-своему.»
— У него — четыре ноги…
«А ты не променял бы свои две — на его четыре?», ехидно цапнул Гошка.
— Ты — издеваешься? Совсем здоровый стал…
«Учись, человек. СИ-волны: единый код живых существ…»
Он запрыгнул ко мне, его усики-антенны заходили ходуном…Странный пунктирный свист поплыл к старой липе — живой искрящей лентой…Морда кота перекосилась, он зевнул, обнажив нехилые клыки, потом буд-то отмахнулся от чего-то лапой… И тут цепь прервалась. Челюскин скрылся в своей амбразуре.
Я глянул на качели: мои ребята там раскачивались… Раз — два, раз — два…
— Устарела твоя технология, Великий Воспитун!
«Не устарела, а дала сбой. Раз система дает сбой — она однозначно жизнеспособна. Надо искать другое решение…»
— Ищи! У тебя времени — навалом. А меня уже — поджимает.
Я завертелся в своем драндулете, отыскивая чистую футболку. Потом наспех прихлопнул рамы (чтобы со стороны казались закрытыми), потом…потом меня осенило!
Я рванул в коридор. Ура! Ключи на месте; и я стал бомбиться в сеструхину дверь.
Есть у нас с Машкой непреложное правило: как бы мы не грызлись, в критический момент (после волшебных слов: «Это для меня!») мы помогали друг другу. Пусть молча, раздраженно, отдельным фактом… а все-таки объединялись.
Моя идея ее затронула. У нее даже бесики в глазах всполошились:
— Сделаю!..Честный ты наш…
(Вот чем-нибудь да подковырнет! Теперь — и честность моя не по нраву… Ну так — сиди себе на коньке крыши, играй с бестолковой бабочкой дальше…)
Через четверть часа я уже затаился перед выездом на площадку. Но первой сквозь двери протиснулась Машка …с «больным мальчиком» на домашней скрипучей «кляче». Сам я давился от смеха, слушая ее россказни про «тепловой удар»; старушки под липой только охали. И вдруг что-то щелкнуло — с характерным таким треском! Ну говорил же я — скотчем надо, скотчем!.. Теперь, наверно, вся лавочка столбенела: у «мальчика» — отвалилась челюсть…Взвыли колеса на вираже — это Машка уносилась по пандусу вниз!
А теперь появился я. Общий испуг под липой: еще один «бедный мальчик»! Это вам, бабоньки, не мексиканский сериал. Это наш — русский триллер!
В мертвой, будто подводной тишине, я молча проехал мимо — и свернул на первую, идущую к морю улицу. А моя голенастая гвардия дружно щелкала сандалиями за своим охраняемым объектом». А Машка — то, ну актриса: еще и остановилась на перекрестке — словно давая братику осмотреться. А что? Это первый выезд Филимона в живые люди, понимать надо.
Когда я подъехал к лодке, по-могильному поросшей цветами, никого вокруг не было. Курортная публика гудела рядом, на набережной. Небольшая толпа была возле Мальчика-с-Гирей: приезжие мамаши охотно ставили рядом с ним своих худосочных заморышей: маленький атлет источал «железное» здоровье.
Между лодкой и кафешкой начинался причал; отсюда, уже ближе к закату, вся курортная рать ринется «наблюдать море».
Самого пана Георгия не было, но я слышал его рупор: занятый человек… Чтоб не торчать просителем, я решил заехать на чудом еще не закрытый пляж какого-то санатория. Здесь думали об «особенных «клиентах»: весь пляж пересекали несколько бетонных дорожек, и я пригнал свою «ракету» поближе к воде. Рядом возвышалась горка из сложенных лежаков; из-за нее доносились голоса. Один из них я сразу узнал — привычный тембр, подсевший от долгого и безнадежного говорения.
— А хуже всего — косатки! Что им не понравилось на нашей прекрасной земле, что? — я вас спрашиваю… А все, как один — забыв про свои обязанности…
— Какие «обязанности»? — Проснулся и второй голос (рассыпчатый, сухой — как песок под ветром).
— Обычные. Домашние…Они же — за детками присматривают…
— Кто?
— Бабушки — косатки.
— Да что чушь нести? — Ласково упредил голос.
— Нет! — Зашуршали чем-то бумажным. — Вот тут, в журнале: только у косаток — семьи! И еще — у белух, конечно. Теперь — представляете: вы приходите домой — а ваша бабушка — с балкона!
— Я — детдомовский… — Задумчиво возразил голос. — Бабушка…Скажете то же…
— Вот потому и — детдомовский, что все косатки повыбросились, а дети — без присмотра!
— Странные речи…
(О! Это он еще раньше ее не слышал!..)
Я выглянул. Возле отдельно стоящего лежака, обняв почтальонскую сумку, горбилась сама тетя Зина, а возле нее — полукругом! вечные (и часто — единственные тут!) благодарные слушатели. Кошки. Зина их подкармливала.
Обращалась Зина сейчас к завалященькому на вид мужичку: я видел только согбенную спину — с полуоторванным хлястиком.
— Знаете, — бубнила Зина, — это же катастрофа: это кара земная и небесная. Земля дрожит; конь бежит…Вы слышали про коней Пржевальского? Их угнали в Англию — за тысячи верст…Но несколько лошадок сказали: «Баста!..Хотим домой, в родные степи…» А их ждал пролив; их ждали звероловы — и люди, которые вложили деньги в поимку…
И, не прекращая речи, она сбоку совала ему журнал.
Спина вдруг развернулась. И я увидел лицо: до жадности внимательное…А потом — глаза: совсем закрытые, навсегда.
…Наверное, я никогда не буду счастлив.
По опыту знаю. Когда человек хочет спрятаться от людей — весь мир становится прозрачным. Тогда он и забивается в самую глубокую нору, которую способно вырыть воображение.
Я прячусь в кадре. В самом темном — непроявленном. Нет там ни близких, ни дальних отражений. ПУСТОТА. Это же мечта, ЛЮ-Ю-ЮДИ, спрятаться от всего живого, высокоразумного. Забиться в спасительную геометрию угла, зарыться в тишину. Притаиться…Выждать.
Дядя Жора нарисовался внезапно: вот только что его не было, а уже — здрасте! Торчит со своим рупором, в нетерпении перебирая «копытами». Он спешит. Он считает, что уже стряхнул с себя все обязательства, данные моим Родителям (и Первому и Второму номеру). Он и глядит как-то иначе: не как «дядя Жора — ты обжора…», а на порядок откровеннее… и пугающе.
Я даже растерялся. Жутко не захотелось взрослеть: сейчас, сразу, мгновенно. (Будто сломали поручень на пандусе.)
— Ну что, рэкетир? Тебе скоро четырнадцать…я тебе не нужен. Вот мой последний взнос (Он швырнул мне на колени бумажный сверток). Надеюсь — теперь в вашем доме воцарится настоящий хаос! Чур — морды не бить!..
Он был доволен своим благородством. Теперь его с нашей семьей ничего не связывало.
Он старательно обошел мое кресло по кругу (помнил: меня бесило это с детства!..) Потом встал за спинкой, надавил, развернул — словно собираясь коляской торпедировать цель: старую лодку. И, наконец — так дружески хлопнул меня по плечу, что я весь перекосился. «Пошел!», закричал он, подталкивая кресло на выезд.
Но тут ему позвонили…Не дослушав, он легкими обезьянними прыжками нагнал меня.
— Стой… Босс сказал: «придержать шпаненка», понял?
Но я уже внедрился в стонущую толпу вокруг Мальчика-с-Гирей. Каждая мамаша норовила вместить в кадр и себя, и наследника — и железного крепыша в придачу. И пану Георгию (несмотря на его руководящий рупор), все дружно загалдели святое: «В очередь, мужчина, в очередь…».
Пан Георгий озирался… Здесь он был не менеджером: здесь в нем видели халявщика. Ему в руки сразу сунули чужого младенца: точно такой же был на руках напротив. Совсем юная мамка (утопись! не старше моей сестры…) глядела на него, как родная дочь, угодившая дедушке…
Не дожидаясь развязки, я дернул к четырем фонтанам. Но к моей спине прилип чужой взгляд…(летом, через футболку — это вообще отвратно). Я даже попытался стряхнуть его: физически… Графиня О. была уже почти рядом (ее территория — первый фонтан по бульвару при спуске: или четвертый — от моря). Кресло у нее был занято давешним дедком (поселился он здесь, что ли?). Я молча подсунул ей за мольберт сверток; она так же молча кивнула. И я «дал шпоры своему железному коню» (так пишут в романах, девчонки!).
Но тут везение кончилось. Буцай меня уже ждал. (Он же не цивилизованными дорогами шел, а бежал промежду палаток). И стоял — набычившись, как Хозяин: большой босс.
Я замер. Заорать, забиться в истерике?..
Ну — и кто рядом?
В позе древнеегипетского писца (я такое видел в школьном учебнике) сидел не самый великий силач с пляжей: бездомный Дикуся. Старенький «Поляроид» через тощее плечо (он им иногда даже снимал, увязавшись за парочками) — вот и все имущество Бессменного Фотокора Вселенной (так он себя именовал редким заказчикам). Дикуся — совсем не придурок; но он чтит законы рынка. А рынок подсказывает ему, что каждый уважаемый сумасшедший — оригинал в меру. Создавать нужно только антураж городской среды …(приезжают смотреть не на Дикусю, а на эту дивную набережную, где есть вот такой чувак:
Старый облезлый фоткач, похожий на сбежавшую из Каира мумию. Вообще — публика (из разомлевшего на солнце сочувствия) всегда советовала Дикусе, чтобы он начинал петь «такое что-нибудь» — ну или там: «дудеть на дудочке». Но старик подвис на другом: на подобранных флайерах он писал свои неутомимые одинокие рифмы:
Или:
К Интернету у него была какая-то врожденная библейская ненависть; он посвящал ему программные сочинения (смотрите Пятитомник в самом начале). Вообще же обходился одной, реже — двумя строками — и брал со своих трудов по прикрепленному возле худых, распластанных коленей, ценнику: «1 текст — 1 гусь».
Гусь стоял рядом, замещая экзотического павлина — недавно украденного. (Вообще, живность у него часто менялась…).
Конечно, публика с гусями (как формой оплаты) — не ходила. Имелся в виду корм для птицы, а если повезет — то и пирожок для самого поэта.
…И что: я должен устраивать потеху с привлечением Дикуси в качестве защитника?
И я просто пожалел, что Машка увела моих гвардейцев. Оставалась еще праздная толпа (в ней и заступников и жуликов пополам!..) Но орать я не стал; Я просто вернулся под надзором Буцая. У вросшей в землю лодки меня уже ждали; я испытал ужас пигмея, молодого мальчика пигмея, которому нужно пройти инициацию: сразиться со львом!..
В начале широкого причала стоял лимузин: белая машина, черные окна. Там, в кабине, мышкой в норке, выглядывал Дасэр.
Меня толкнули рупором в спину:
— Сейчас хозяин пройдет на яхту. Здесь свой ритуал, понял? Не спеши. Пойдешь после гостей…
— Что я там забыл, дядя Жора?
— Я тебе уже не «дядя», сосунок! На борт — марш, «племянничек»: после всех, ясно?
— Никуда не поеду! — Уперся я.
Голос стал теплее, сговорчивее.
— Я что тебе всегда говорил, тупое создание? «Ты — кузнец своего счастья,» так? А сейчас оно может уплыть, если не подсуетишься…Видишь?
Он так развернул мою голову, что чуть не свернул шею.
Белоснежным облаком там, в конце пирса, покачивалась «Мечта Мазая»: яхта Белого Человека. Юркие зайчата еще вовсю гонялись друг за дружкой, а мохнатая мамкина лапа лениво грозила им, обнимая форштевень.
— Тебе, Даниил, решать… — Бухтел за спиной пан Георгий. — Инвалиды — вечные детки! Судьба их списывает подчистую…Сестра выйдет замуж, с кем останешься? А главное — с чем? А у хозяина будет тепло и сытно. Он сейчас такое важное дело замышляет — все будете присмотрены: как пчелки у матки. Надо только капельку соображения…
Тут его прервали, он рявкнул, что — скоро будет, а бороду Водяному Царю пусть ищут сами: не дети.
Лимузин уже окружила публика: всем хотелось селфи. а самые отважные делали попытки пробраться поближе к яхте (с теми же намерениями). Все больше нервничая, пан менеджер стучал рупором по своей загорелой ноге.
— На твоем месте, Кузнец, я бы — не выеживался…Пора тебе притираться к серьезным людям! Друг твой Леха от счастья бы помер…Но пригласили не его: пригласили тебя. Какие у тебя шансы пристроится в этой жизни: в монастырь — не пойдешь… Хоть и — Даниил, но не Заточник же, я тебя знаю; и Стивена Хокинга из тебя не получится: не тот посыл, не те зачатки…Разумеешь?
И он ткнул меня рупором в спину. (Да что за день такой!..)
Но и этого ему показалось мало: он приставил рупор к моему уху.
— Эй ты, проснись!.. Я с кем разговариваю?
Но я не обращал на него внимания… Напрягая слух, я — как радар, ловил звуки этого голоса… Такого знакомого, как с высоты. Но я еще сопротивлялся.
— Мне нужно домой, — бормотал я. — Очень нужно…
— Ехай! Езжай куда хочешь, режиссер хренов…
Тут он меня убил (как наставник, он знал все болевые точки питомца).
— Думаешь, я не знаю: зачем тебе деньги? На камеру, змееныш!
Я смотрел на него, улыбаясь. Его лицо перекосилсь. Крупный план. Глаза мечут молнии. Ноздри расширены, губы кривятся…Классический «индийский злодей» (по моей классификации).
— У вас — пробелы в образовании, дядя Жора. Камера нужна оператору. А вот режиссеру, как раз, достаточно той штуки, которой вы все время бестолково размахиваете.
— Садист! — Дядю Жору уже ничего не сдерживает: ни репутация «друга семьи» (в добром смысле), ни его всегдашние потуги выглядеть этаким миротворцем. — Садист! — Почти сладострастно кричит он. — Твоя сестра вычислила; она на тебя — целое досье собрала: и ты его не увидишь: Я сказал — запоролить, немедленно! Скоро загремишь в психушку!..
Скрипнувшие дверцы лимузина заставили его заткнуться.
Громоздкая фигура стала выползать как бы по частям — и собирать себя уже снаружи. Все завертелось, запестрело, зазвенело вокруг Хозяина: белоснежный костюм, ковбойская шляпа в руке на отлете, пестрый на горле шарфик…Гляди, народ, любуйся — вот Господин тебе. Пора и мне ехать, пора. Ну Машка, ну — сволочь…
Но тут причал пошатнулся (словно неведомая Годзилла почесалась о сваи…). Я прирос к своему креслу…Все в привычном формате, ЛЮ-Ю-ЮДИ, в привычном формате…
Вот белый плантатор; вот его лимузин; вот его причал; вот его яхта. Вот он ведет за руку свою гостью.
А вот — брат гостьи; щемится к самому краешку ограждения. Он еще пытается идти независимо (и, как бы, рядышком). Но он уже знает, что независимость — это первый пробный луч на право существования под солнцем; и потому — многие предпочитают проспать.
Красивый белый дракон, свернув кольцами нахальное тело, возлежал у причала. Его хвост взбивал необозримую синюю гладь.
А у меня (вместо копья) — только гнев; святой детский гнев возмущения — никогда не приносящий удачу…
И я погнал «коня» в разъятую пасть.
Яхта — вот она: рядом. Борта — высокие; сходни узкие. (Сходни здесь — не для колясочников). Как дитя над пропастью, я замер перед узким въездом. Стыдно было поднять голову: они все уже были там: и Большой человек и его свита. Они молчаливо и поощрительно переглядывались там, наверху: «Мальчик остался внизу, ах! Мальчик на колесах…Вы видите?»
…Развернуться?
Хватит мне на сегодня пощечин!..
Но я гляжу на распахнутую калиточку — именно от нее и сползают на причал издевательские мостки. И там — где она начинаются, суетится Буцай, пес хозяйский. Он караулит вход, и вдбавок стережет какие-то сигналы из крошечной кабины крана-лилипута. «Сейчас!», кричат сверху. Да это же Катька, моя несостоявшаяся «партнерша по танцам»…
Дать бы сейчас примитивного драпака!
ЛЮ-Ю-ЮДИ, вы меня слышите?.. Я не хочу на этот борт.
Там у меня все потеряно.
«Чтобы развернуться — надо оглянуться!» (Это — первое, чему учат маленьких колясочников…)
Я оглянулся. Плотная толпа с айфонами. Все молчат — облизываются. Ждут крови.
Их стена (живых людей!) показалась мне прочнее самого несокрушимого бастиона …по белой стене которого — как блики! скачут непоседливые зайчата.
(…именно зрелище когда-то столкнуло — и объединило людей; а хлеб все предпочитают жрать в одиночку: неважно — у себя под подушкой — или в отдельном кабинете шикарного ресторана).
Наконец опустилась стрела (с какими-то безобразными крючьями). Буцай с полуспущенной штаниной — ходил важно, как прораб на виду комиссии:
— Вира-а! Вира помалу…
Опустили меня нежно: как в мамкину ладонь. Кто-то захлопал и засмеялся; и публика — порадовалась…(Так себе: относительно.) Подскочил Белый Господин, приподнял шляпу — фрау Миллер сняла для потомков. Потом Тимур с Буцаем притащили щит (с рекламой «комфортной жизни для наших особенных братьев) — и опять снимали (там фокус такой: квадратная дыра, куда я засунул голову — и оказался в нарисованном особняке). Потом мне поднесли полный оранжада бокал с эмблемой «ЛОГО-ХАУС» (малыш с костылем, сидящий на серпе луны) и — опять снимали. Все внимание переключилось на Белого Господина:
— Отдать швартовы! «Поднять брамселя!..» «Штандарт — на флагман!» (Наверно, в детстве не наигрался в кораблики…)
Но где-то внизу загудел мотор, чуть завибрировала палуба — и под счастливые возгласы яхта торжественно поплыла вдоль берега.
Меня забыли. Вот так достают щенка из лужи, тискают (захлебываясь от нежности) — и оставляют на пороге ближайшего магазинчика: авось, кто-нибудь и подберет.
А на корме ожидался сабантуй. Два официанта во фраках и белых перчатках; толстый (как и положено!) шеф-повар в гигантском колпаке; специалист по мангалу, уже вовсю что-то строгающий.
А я, как дурак, сидел на самом солнцепеке: у трамплина для спуска на воду. Но желающих купаться еще не было; яхта шла мимо редких причалов: фотосессия продолжалась, но переместилась куда-то внутрь.
Скоро я почувствовал себя таким одиноким, будто оказался на необитаемом острове. Причем — не Робинзоном или Пятницей, а самым настоящим попугаем (только еще — не прирученным).
Гости — надо полагать! толпились где-то в нижних каютах; оттуда — и музыка и дозированный хохот. И еще — неистребимое дамское восхищение.
А я мотаюсь на доступной мне территории, подыскивая тень. Делаю круги — от кран-балки — до желтого желоба, нависающего над морем. Как они, интересно, обратно залезают: по штормтрапу? Или их тоже краном достают?.. Точно! Вон и манежик (навроде детского): пока свернут без надобности. Гости еще не накушались…
И я притулился у борта. Не надо был мне играть в эти игры.
Я стал смотреть на море… Когда начинают шалить такие мелкие волны, показывая молочные зубы, — жди большого движения. Когда вырастут настоящие клыки в виде морских загнутых глыб, — тогда лучше быть на берегу. Это точно.
Надо самому шевелиться.
Народ уже выползал из кают, голоса стали громче, завистливее, злее…но все восхищались чем-то «классным» и «великолепным». Кто там кого поразил?
Прежде, чем явиться хозяину, по палубе пробежался Буцай. Нырнул под широкий бело-синий тент (сам при этом стал в полосочку), что-то обнюхал, что-то попробовап, дал указания… И даже — не посмотрел в мою сторону. СПЕЦИАЛЬНО так, уже одним видом намекая, что держится неких распоряжений.
Смешно; звонить Машке отсюда, чтоб она позвонила Катьке сюда, чтобы Катька сказала мутер — что хорош издеваться над братом: кидайте на ближайший пирс…
Кому — смешно, а кому — жарко!..Не успел я набрать Машкин номер, как чья-то загорелая узкая кисть выхватила у меня аппарат, тут же его «раздела», выцепила «симку, батарею — а все остальное швырнула обратно, на колени.
По нынешним временам — это Конец Света.
— И кто ты теперь? — спросил я Тимура.
— Ординарец.
— Ты меня не понял. КТО ТЫ ТЕПЕРЬ?
Он ничего не добавил; он ушел, сцепив за спиной руки.
— Хочу пить… — Сказал я, обращаясь к пустоте. — Я ХОЧУ ДОМОЙ. Я ХОЧУ ДОМОЙ…
ОТ бело-синего тента отделился человек. Человек шел ко мне — ТЕМНЫЙ на солнце.
И я сразу стал меньше; если б я был собакой — я бы забился в угол и уписался от страха. Потому что при одном взгляде на этого человека — неведомая сила вышвырнула меня из Очереди на Взрослость.
Забыв про пульт, я дергал колеса. Когда Он навис надо мной — у меня и руки одеревенели (вот так — вросли в подлокотник).
— Гуляем, бедуин? Помогать сирым — мое призвание! — И он тут же легко зашвырнул мое кресло в узкий тупичок между платформой крана и высоким ящиком. Тут был спасительный полумрак (как я его раньше не приметил?).
— Зачем кричать? — Укоризненно вздохнул Господин. — Гостей пугаешь…У меня — банкет, люди… Ты же ситрА хлебанул, так?
Он потрогал накалившееся колесо:
— Идиоты! Самих бы сюда, в эту чертову кузню.
И он — подмигнул мне. Ну — кореш просто!..Свой в доску.
— Знаешь — чего ей надо, обслуге? (И не сумел я ничего понять. — как он уже щелкнул пастью — и буквально «прыгнул» на меня оскаленной мордой!.. Я вжался плечами в алюминиевый каркас.) — Ей то же хочется и потиранствовать и влезть в кожу белого человека… Жаль, что Дасэра нет: уж я бы погонял его на мачте!
И он опять подмигнул: ну как дитя после незлобивой шутки.
…Как она подошла, я не заметил. Но она уже стояла рядом: легкая, воздушная как одуванчик, занесенный случайным ветром…И платье было — как ореол (от любого дуновения готовый распустить семена по свету).
— Зачем тебе Дасэр? Здесь я.
Руки Айше стелились по его плотным плечам. А сам он напоминал султана, которого навестила избалованная жена.
Она что-то прошептала в его придвинутое ухо. И он тотчас интимно зарделся. И похлопал хозяйской лапой по ее тонким пальцам. Одним из этих пальцев она указала на меня:
— Он присвоил мой веер! Каталонский — из косточек редкой рыбы…Испанские дамы назначают им свидания. Накажи его, Алладин!
Теперь господин изучал меня вплотную:
— Я уж думал, что ты меня совсем разочаруешь, бедуин! А ты еще — тот пройдоха! — И он так саданул по моему колену, что — не будь мои ноги обездвижены — парализовал бы их напрочь!
— Отпустите меня, — едва успел я прошептать.
…Тут начался такой ор из динамиков, что от гула у меня заложило уши. И сразу словно большая мягкая подушка притушила сознание… Громкая музыка — мой бич!
— Я что приказала, Алладин? — (Это я прочитал по ее губам).
Почти не глядя, он крикнул через плечо: «Заглохнуть…Всем!». Потом он доверительно нагнулся ко мне:
— Вот живет в тебе, бедуин, какая-то замечательная пакость… Еще тогда приметил: когда жил в вашей «коробке». Я о тебе, пожалуй, позабочусь… Ты мне — подходишь: наглый, неуступчивый, серьезный: пора делать карьеру, щенок! Глянь — как быстро вырос Тимур! Стал новым человеком… Да, моя… — как ее там, девочка?
— Юлдуз. — Несколько обиженно помогла Айше. — Юлдуз — значит «звезда».
А я глядел на человека, сделавшего карьеру у Господина. Опустив взгляд, он хмуро прохаживался у трамплина.
— Вот! — С гордостью представил хозяин. — Прошу любить и жаловать: денщик!.. А был кто? Просто брат моей э-э …звездочки! Сегодня — денщик, завтра — водитель… Умеешь водить машину, Тамерлан?
— Прав нет, — буркнул Тимур.
— Купим. — Сказал господин.
— О, Алладин!
«О, Айше…Высокая. Недоступная… Где ты сейчас? За что тебя купили?».
И вот странно: не гнев я испытал, а — жалость. Последнее утешение неудачника.
— А ты — не страдаешь, бедуин? — Скосил голову хозяин. — Может, я чего-то не улавливаю?
— Скоро будет буря. — Сказал я. — Глядите!
И он старательно посмотрел: сначала — на свой закат, потом — на свои волны. Потом уже — на свою палубу и, наконец, перевел взгляд на меня.
— Алладин! — Трепала его за шею «моя бывшая». — Ты мне не сказал еще самого главного!
— Ах, да-да. — Спохватился Господин. — Пошла прочь, когда разговаривают мужчины.
Он даже не посмотрел ей в след.
— Бабы! — Господин придвинулся поближе. — За побрякушки все сделают…Вот брат у нее — с норовом. А Дасэра — гнать»! Вчера работяги пришли — арык углублять, так он на них прямо с платана свалился… Значит: позорит!
И он грустно пожевал губами. Я решил, что наступил подходящий момент. Я сказал, что меня ждет сестра… Он сразу оживился:
— А-а. сеструшка — пеструшка! Знаю, видел, уважаю… — И вдруг с пафосом воскликнул: «Вот где бродят эти родители, где? Небось — в Африке: бабло заколачивают, так? Распавшиеся семьи — бич нашего времени! Поэтому я и задумал Великий Проект: собрать под одной крышей всех несчастных, убогих, обездоленных…Дети полстакана, дети ползанюха. Никакого насилия, пацан: только пинок — в нужную сторону! Дети-осколки, дети-обноски, «цвет» окраин — они не станут искать ЛУЧШЕГО, если будут на всем ГОТОВОМ. А как мамки-то буду рады — сечешь, Бедуин? Вот скажи мне: в чем фишка завтрашнего карнавала?
— Шары, конкурсы, подвески… — Пробормотал я, видя, что разговор сворачивает не на ту колею.
— Муфлон Муфлонович! — Воскликнул он радостно, намекая на мою баранью тупость. — Конкурсы — да не те!.. Пропендулии — заман для состоятельных дурочек!. А вот — танцы на колесиках, это — круто! Публика — в обмороке; пресса — гудит; ЛЕГО-СЕМЬЯ, собранная из обломков общества — вот истинный гвоздь шоу! «ДОЛОЙ ХАОС — все в ЛОГО-ХАУЗ.». И ты — их поведешь. Вернее: повезешь… В общем — заставишь двигаться! Сын известного профессора, знаменитой акушерки, спортсмен, «не был», «не числился», «не замечен»… На празднике будешь, кем хочешь, лады? Что тебе в «клетке» сидеть…Мы тебя на ворота поставим: будешь гостей на «Бизоне» встречать…Щас менагеру звякну, чтоб прикид сбацал к утру… — И он на полном серьезе стал набирать номер!
— На чужих колесах — в рай въехать?
Он замер; руки продолжали произвольно набирать на дисплее. Он продолжал, как ни в чем ни бывало.
— Английский дворецкий, малыш! Адмиральский мундирчик, парик, шпага, борода… — и ордена до пояса. Что еще надо?
— Ничего не надо. Оставьте МОЕ будущее в покое.
— Да ну…Откуда ему взяться: ТВОЕМУ будущему, а? Вот где оно, ТВОЕ будущее! — И он сунул мне под нос плотный белый кулак. — Или ты хочешь индивидуально шить тапочки, клеить шкатулочки…Учти: у меня вакансий для таких, как ты — не разгрести!
Я прямо физически почуял, как меня сковывают какими-то средневековыми прибамбасами… Р-раз! — и одна рука в цепях; Два! — и вторая там же. Три! — и я не могу двинуть шеей… Еще бы он мне ноги сдавил. Да кому нужны мои мертвые «ласты»?
Он принял мое молчание — за согласие.
— Значит: дворецкий… А что, малыш: если ты будешь …будешь не просто сидеть в коляске! Делаем кэб; можно подпрясти пони — видел я такого лохматенького в Тропик — Парке; еще — грива в косичках… Возле кэба — фонарь с «настоящей английской набережной». Так, поехали дальше…
…А дальше — уже было некуда!
Я знал, что этого делать нельзя, не стоит… Но я все-таки сказал, что дорога (кривая, косая, с ухабами) — у меня СВОЯ; что личного дворецкого пусть изображает полоумный Дикуся; и вообще — я уже устал от его гостеприимства; гуд бай, «Мечта Мазая»!
И вот тут я понял, КТО был тот заяц — что, раскорячившись, улетал с ег борта в бездну. Это был НЕПОСЛУШНЫЙ заяц.
Я увидел глаза плезиозавра, обитателя местных вод. Немигающий, тупой взгляд змеи, всплывшей из древних топей…
— Бу-ца-ай! — Заревел он рыком, идущим из полуголодного брюха. — Мы плохо заботимся гостях. Ванную, живо!
А сам — грузный, плотный (как все белое, оседающее в сумерках) — сам он легко запрыгнул в кабину палубного крана.
И почти сразу — заскрипела стрела; а подоспевший Буцай (единым узлом: через колесо и подлокотники) закрепил свои поганые стропы… Дернулась и напряглась стрела…и я, почти кувыркаясь и — точно! хватаясь руками за воздух, — повис над палубой, как раскоряченная муха. Но я — молчал. И моего хозяина это снова взбесило.
— Купа-а-аться! — Заорал он истошно.
Так заорал. Что из-под тента высунулись любопытные головы.
Потом меня со всей дури шарахнули в море — в белые гребешки на темных водах. Я хлебанул воды сразу; коляску «возили» туда-сюда, пока я не отрубился.
…Очнулся от того. Что бьют по щекам (и грамотно бьют!). Однажды я такое имел от Сан Саныча, тренера, когда полез дуриком на глубину, чтобы достать смеющейся девочке тигренка без лапы (но зато с гордой подписью «Отвага»).
Я заворочался, стал бить руками по воздуху…по воздуху, ЛЮ-Ю-ЮДИ!
Что-то жесткое и ледяное пытало спину… Когда светом промыло глаза — я понял. Козел Буцай затащил меня на самый край площадки, откуда начинался спуск для купальщиков. Площадка была металлическая, а сам желоб — пластиковым. Из пластика были и перильца с двух сторон.
С трудом развернувшись, я сел — обживая новое место. Коляска лежала внизу, рядом с лесенкой на трамплин. Вт тогда я подумал: человека не надо убивать физически: просто оставьте его наедине со своим ужасом. Время сделает все остальное.
…Однажды я спрятался от обид (меня собирались «вести» в школу). Я в школу хотел (Профессор объяснил, что наступает великая эпоха: я узнаю все то, что человечество натворило раньше). На перемене веселые старшеклассники — перед ВСЕЙ школой! заволокли меня на руках в учебный класс: где были нормальные дети. Потом другие нормальные дети ходили глядеть на «особенного» ребенка (районо посоветовало не обделять его вниманием). А на первой же перемене добрая девочка Катюша Миллер нагрузила меня мячиком. Чтоб я, значит, не чувствовал себя одиноким.
От этой вакханалии сочувствия я одурел к середине дня; к тому же — у меня болел живот. Когда я узнал, где туалет — за мной шла целая толпа. Я развернулся; я забился в ближайший угол, поджидая спасительного звонка. Но какая-то охающая от непорядка училка вернула меня к месту приписки: в мой галдящий класс. Все-таки я вырвался из опеки; я гнал свою скрипящую «коробчонку» по гулким пустым коридорам… Нигде не было пологого спуска: только ступеньки!..Последний стыд настиг меня изнутри, перед входом: появилась вызванная завучем родительница; Гренадер выдрала меня (зареванного до соплей) из мокрого сиденья, засунула под правую подмышку, левой рукой зацепила кресло — и со всем этим барахлом вытряхнулась на улицу.
Дома она запихнула меня на кухню, что-то впопыхах швырнув на стол и — вернулась в свой родзал: принимать здоровых бутузов.
А я решил исчезнуть. Навсегда. Я сидел на полу у огромного шкафа (там жил Филимон) и разбирал свой любимый «зоопарк»: коробку с игрушечными гадами, зверятами, морскими и небесными созданиями… Я на полный серьез мечтал! Вот сейчас случится чудо, я стану маленьким (не различимым среди них), совсем незаметным… Может, у меня даже появятся крылья. Тогда я улечу отсюда.
В своем убежище я и заснул; учить меня стали дома; никуда я не улетел — потому что крыльев мне не дали. Но «запертую комнату» я представлял: она — большая, в ней много воздуха. Но в ней — душно. А уйти — не позволят: пандус присобачат, обкормят свободой и всю жизнь будут пасти.
На солнцепеке я еще вспомнил, как мы играли у Миллеров в прятки. Тогда Миллеры жили в прежнем семействе, с отцом, дядей Ральфом. Вокруг нас бродит хозяйка в национальном тирольском наряде; ее муж то же корчит из себя немца. Всем весело, всем вкусно. Но я — вечный ведущий (а как можно спрятаться вместе с коляской?). И я добросовестно твержу, прикрыв руками глаза:
Попробуй — потеряй «мамку с папкой»: ОНИ найдут! ОНИ всегда находят: выискивают — и находят, чтобы спеленать по рукам и ногам (по ногам-то зачем?) своей самой подлой паутиной: родительским долгом (как ОНИ сами его понимают).
…Но солнце уже не печет; вообще — вечер…Вон там — горизонт. (Все горизонтальное — это запрет, вы не замечали?). Хотите запретить — проведите черту. С пещерных времен это… Вот сосна; растет ввысь (то есть — вертикально). Мы, непокорные дети мезолита, обходим ее и тихо сбегаем. А вот — та же сосна: жертва урагана. Не просто так лежит — закрывает весь окоем…И все: пришли! Сосна закрывает выход; КТО-ТО не хочет, чтоб мы уходили; КТО-ТО (большой и могучий, как это дерево) препятствует, сторожит, хватает за шкирку…Пойдете — пропадете: там — опасность! Там дикие звери (можно подумать, мы сами — уже не дикие).
— Данька! Да очнись ты…
Ага, вот. За перильцами, исчерченное решеткой ограды, маячит почти знакомое лицо Катьки. Вращает зрачками, что-то сигналит… Катька — небольшго росточка (значит: до палубы недалеко). С тех пор, как мы учились «плясать танго», мы с ней не сталкивались.
— Держи! — Она перекидывает через решетчатый бортик замечательную бутылку холодной минералки…
Вот тогда я пришел в себя: музыка, голоса…особая, расслабляющая истома курортного августа…Когда хочется быть крабом — и забиться под лежак.
Боевая подруга впивается в решетку своими пухлыми щеками:
— КА-РА-УЛ… — Шепчет она по слогам. Как иностранцу. — Тебя велено караулить, Данька!
И она, как заговорщик, скашивает глаза куда-то вниз — и в сторону.
Караулит Тимур. Въехал, значит, в тему. Добрый сторож: уже дремлет, прислонясь к нижней ступеньке лестницы.
— Где мой «конь»?
Я слежу за ее рукой: «конь» пасется возле кран-балки. Далековато.
Я допиваю минералку — и швыряю бутылку в море (через Катькину голову).
— Дай телефон!
Катька молчит. Ей тоже не хочется неприятностей.
— Что им от тебя надо? — Задает Катька вовсе не глупый вопрос.
— А я — знаю?
Конечно, я — знаю. Но Миллерам это знать — ни к чему.
— Хозяин велел взять тебя измором, — шепчет Катька, прижав к решетке расплющенные губы. — Что ты им сделал, Кузнец?
В том то и дело, что НИЧЕГО.
— Меня то же запрягли… — Вздыхает Катька не совсем искренно. — Завтра буду русалкой…Конкурс — на самую красивую. Ты уже понял, кого выберут?
Обида ее зашкаливает…Хочется ей в «самые красивые» — хоть плачь! Вот она и плачет: невысокая росточком, с курносеньким профилем (в теневой проекции — мечта аниматоров, рисующих наивную принцессу) и — немерянным бюстом (тут уж — не аниматоры в очередь!).
А все-равно: жаждет в дочери Посейдона, хоть тресни!
Ей хочется оправдаться:
— Там, конечно, все — обман! — Говорит она решительно и трезво. — Пропендулии — уже обещаны…Сама слышала! — Она задирает подол платья — и скоренько (пока не засекла мутер: радетель этикета) обтирает свое лицо.
— Я тебе по секрету скажу: мы их все сегодня примеряли, эти подвески!.. Сегодня они — фальшивые, для рекламы; но завтра — будут вполне настоящие, ты понял, Данька? Что скажешь, здорово?
И вдруг ее голова куда-то исчезла. Вместо нее — появилась другая.
Хотя места хватало, Тимур не сел рядом. Он стоял молча, держась за перила (словно за этим и пришел).
Море сердилось…Откуда-то набежали тучи. И ветер цеплялся ко всему, плохо притороченному на палубе. Полетели за борт красочные буклеты (пригласительные?..); подхватились — и тут же унеслись надувные шары; лицо мне залепило чье-то полотенце… Шторм?!
На конце длинной железной стрелы заалел КРАСНЫЙ СВЕТ.
(Туда тебе и дорога: моя недоступная фея!.. Красный фонарь — тебе в помощь!..)
Еще шаги…Господину забираться не нужно: круглая башка с серебряным бобриком нависла над плетеным заборчиком.
— Жоржик звонил, — отчитался хозяин. — Сейчас возвращаемся…Заморочки с реквизитом! — Он так глянул снизу на денщика, что тот буквально скатился с лестницы, лапая перила как обезьяна. — Еще я его спросил: что мне с ним делать, с твоим воспитанником? Знаешь, что он ответил?
— Знаю! Что мне пора в психушку… — Я усмехнулся: — Меня преследуют гигантские кузнечики?
Попечитель, похоже, обрадовался.
— И еще — ты его шантажируешь… Был наезд, друг насекомых?
Я невинно пожал плечами.
— Сам себе обрубил концы, Муфлон Муфлоныч!.. — Вздохнуд — почти сочувствующе! мой владелец. — Чем тебе не в кайф ЛЕГО-СЕМЬЯ, скажи? СВОЯ, что ли — лучше? Разбежались, как тараканы — и шипите по углам! Я же не цыганам тебя продать собираюсь… — И он тюкнул меня чем-то острым по темечку. Скорей по запаху (чем по виду) я признал шампур. Шампур после шашлыка.
— …Хотя — могу и цыганам. — Продолжал он, играя острием. — По экстерьеру — не совсем проходишь…Но там — помогут. — Он растянул свой лягушачий — во весь горизонт! рот и с удовольствием стал хлебать прохладу… Клоун!
— Я — человек светский…Но прежде всего — делец, капиталист и буржуй. И никуда тебе от меня, изверга, не спрятаться… Я тебя, как пса — за уши тащу к миске, а ты, сирота! еще сопротивляешься… доброму делу. Так?
И он стал чесать у меня за ушами своим шампуром.
— Не так, — огрызнулся я. — У меня есть родители: мама и папа. Понятно?
— Нет! — Заверил он искренне. — Родители — это те, которые родили, чтобы воспитать. А тебе — только бабосы шлют…Знаешь: как таких — как ты, называют? МАНИГРОШЕК. Ты просто — безЛИЧНЫЙ перевод. Усек?
И снова — шампуром по голове. Чтобы лучше понял?..
— Думай, двоечник. У тебя — несколько минут. Вернусь: проверю домашнее задание…Живи пока.
Яхта развернулась — и горизонт стал берегом. К этому берегу подгребала туча — вся в рваных швах далеких молний. Кто-то, грозный и неумолимый, уже командовал наверху свирепой армадой; вот он дал отмашку — и первый грохот ливня взял яхту на абордаж…Уже не видно было ни саму бухту, ни — добрую половину яхты…Обвалился тент; послышался неизбежный женский визг, насмешливые кавалерские причитания…
И стража моя — смылась!
А слева что-то заскреблось… Зловещий кто-то взбирался по сетке; меня опрокинуло на спину…Еще толчок, еще! Я тону… Я на «Титанике». И я давно знаю, кто сбегает с тонущего корабля первым.
…Яхта бестолково стала «заныривать» в пенную гущу; а из рубки доносился глухой звон стекла и уместный сейчас разговор насчет того, кто на судне хозяин.
— А ты — вырос, джигит! — Вдруг услышал я рядом. — Да. Ты вырос.
— Просто раньше я глядел на вас снизу, фрау Эмилия. Вернее — это вы глядели на меня сверху.
Зато теперь мы были на равных. И я увидел бледное, размазанное по решетке лицо. Тоскующее лицо дамы — в ярких сполохах багрового фонаря. Дамы, которая дышала не «духами и туманами», а ядреным банкетным духом.
— Я чувствую себя, как в зоопарке, — пожаловалась она. — Или — ты в зоопарке? — Она повозилась у себя внизу — видимо, отыскивая по привычке сигареты.
— Доннерветер! Все намокло…Значит, пора валить с этой страны. Возьму чемодан, нет: и баул и чемодан. А этот «один чайник — два лепешка» — пусть остается…Дом сторожить.
— А Катьку возьмете?
— Да! — Оживилась фрау Миллер. — Моя дочь поедет со мной — в государство, где еще есть порядок! Да. И приличные люди не обманывают женщин: вчера обещают корону моей Кэт, а уже сегодня — примеривают ее другой претендентке…Это не есть правильно! Это — незаконно! Я буду жаловаться в Брюссель, в ООН, в Гаагу… Куда еще можно жаловаться, забыла!.. — И она принялась трясти свою часть трамплина… (Я даже не понял: зачем?).
— Где тут лестница? — Кричала она. — Эта страна совсем свихнулась…Мадмуазель, проводите меня до каюты!
Но та, к кому она обращалась, даже не обернулась. Шла, как в тумане — бледным призраком. На ней действительно был фартучек в оборках, мокрый, уже слившийся по тону с платьем. Не дойдя до трамплина, она резко свернула в сторону тьмы — и пошла вдоль борта, на ощупь перебирая руками леер.
— И это — сервис?! — Отплевывалась от своих разметавшихся волос фрау Миллер. — Куда она бредет?
— Вам виднее! Это же ваша дочь!
…Должно быть, у Катьки «полетели все настройки». Ее шатало: вместе с леером и яхтой. Но вид у нее был такой, что это она все раскачивает.
Пробегавший мимо Буцай еле ухватил дурочку за полы, отшвырнул на палубу…Еще выскочил официант, зачем-то прикрываясь газетой — и вдвоем они оттащили хохочущую Кэтрин в каюту. Потом вернулись за мамашей; следующим приготовился я…
Но никто не спешил ко мне из жилого тепла.
…Качка стихла внезапно. Отворились все двери — и палубу заполнили возмущенные непогодой люди. Официанты отбрехивались за разбитую посуду. Начали разбирать какие-то не размокшие остатки — и сносить вниз. А Катька зачем-то полезла на спасательный круг. притороченный к стойке НАД бортом!.. Народ замер; Буцай опять бросился спасать. «Что, уже карнавал?», раздался в тишине сонный Катькин голос.
— Кончился твой карнавал! — Свирепо рявкнул Буцай.
Перехватил ее поперек — и, как овцу, уволок отпаивать кофе.
И тут я осознал, что жалею Катьку: не по-братски, не по-мужски, а просто… по-человечьи. что ли: как жалел бы всякую божью тварь, застигнутую бурей на чужом корабле.
И взгляд мой переместился к фрау, добравшейся до сухих папирос.
Что ты там замерла в дверях, мутер-шмутер?.. Это же — твое дитя? (Избитое пока только ливнем…) Тебе понравился герой, фрау Миллер? Что, не похож на героя? А как же так… Вот такие нынче герои: простые разбойные ребята. Они по команде — геройствуют. Невкусно? А — придется есть, что дают. Здесь не обрыв с мифической рожью…Здесь — настоящая пропасть, тетка Миллер, и ваша дочь все еще собирает ромашки: там, над бездной…
И я — над бездной. Замерз посреди лета! Кутаюсь в собственные локти. Рубашка — ледяная; я сам — как тот заяц в «ледяной избушке». Или — тот, до которого никогда не дотянется теплая мамкина лапа из-за бушприта…
Я вдруг подумал, что я — умираю. Вернее — мне понравилась сама мысль, что я так подумал. Вот разлечусь я на атомы (и прочие элементарные частицы!) и буду жужжать у кого-нибудь над ухом: «Живи, гад, живи… — только не думай, что я твое место в очереди занял… Я просто из своего выпал. Совершенно случайно, между прочим».)
Что-то тут меня зацепило… Недосказанная мысль, наверно, хуже не долеченной болячки, да?..О чем я думал, ЛЮ-Ю-ЮДИ, о чем — вот сейчас… О смерти? Ну да, о смерти. Книги бубнят, что герои перед смертью глядят в небо. А что там увидишь? Грешил-то на земле… Вот там и нужно договариваться прощении (а небо крышует только святых). И потом: у каждого — свое небо; вот у меня сейчас — с кулачок: ну — как найти там, в крошечном просвете, это созвездие: ДЕВУ?.. (вообще-то своим «алкам-виртуалкам» я представляюсь Скорпионом: солиднее как-то…).
Нет ее, нет! (Все девы — пропащие…И эта — туда же!)
Я уже собирался бросить бессмысленное занятие, как вдруг створы туч отворились, обнажив покатый экран, бликующий молниями помех — и две звезды явились разом. Они спокойно и редко мерцали, словно переговариваясь о своем. Будто две сестры, взявшись за руки, они — как по пандусу! спускались в Каламитскую бухту. И когда от их света резко вспыхнул курсор собора, я уже знал: за кем они явились…
И тут я завопил!.. «Буца-ай!», кричал я в нижнюю темноту. «Тиму-ур!»… «Катька а!» — а вот это был совсем лишнее.
Сегодня в полночь — я должен быть секундантом! Он же меня предупреждал, мой насекомец. Он же мне говорил: «На тебя, царь Данька, вся надежда…».
Вот и все! Прощай, «сократка»! Прощайте, Регалии…
И я снова завопил, стуча одеревеневшим кулаком по этим идиотским перилам.
Но вместо Буцая пришел он: попечитель городских удовольствий. Хозяин. Босс. Пахан…
Он вырос внезапно, что-то дожевывая на ходу (из прихваченного за столом). Он был высок очень: возвышался даже над трамплином.
— Вопрос жизни и смерти! — Бросил я в жующую пасть. — Срочно в город!
— А я — таксист, — чуть не подавился он. — Прыгай… Успеем!
— Меня ждут… — Я, как психованный, забил ладошами в такт истерике. — Если я сейчас не вернусь…
— А задание выполнил, двоечник? — Спросил он строго. — Я задавал домашнее задание.
Я поднял руки, чтобы уцепиться за решетку — и холод ударил ножом под ребра.
— Чудак… — Усмехнулся он совсем по-доброму. — ЛЕГО-СЕМЬЯ — отныне твой приют. Станешь полноценным человеком: во всю…длину. К делу пристрою; в люди…вывезу. Чего еще надо?
— Меня ЖДУТ. Пожалуйста…дяденька… (Вот этого я и сам не ожидал от себя!).
— Ну — и кто тебя ждет, манигрошек? — Он весьма специфично покрутил пальцами: будто дверь открывал.
Я молчал, подавленный — и его «отеческим» тоном и, главное! полной, абсолютной беспомощностью…А в голове вдруг стало наезжать на мозги: россыпью, накатом, каким-то запредельным криком: «Не бросай меня, Данька! Не бросай…Пусть я легкий как перышко — но даже соринка может спасти чью-то жизнь: если она попала в глаз снайперу.»
— Ну что, малыш…Давай! Где он?
Вот и кончились все сказки о «нашей дружной семье особенных деток». Ему просто был нужен ключ. Ключ от моего дома. Где Машка живет. Где Машка ждет.
— Тут! — Указал я на запертый у самого сердца карманчик.
Под его негнущимся взглядом я стал рыться в своем хозяйстве …а его ладонь свернулась удавчиком, ожидая подношения.
Я погремел ключами навзрыд — и почти без размаху, с лета — запустил их за борт по низкой дуге. Он еще пытался «поймать» их взором (а они зацепились за спасательный круг!) — но все-равно глухо брякнули — и исчезли.
А жадному «удавчику» я скормил другое животное.
И стало тихо.
Совсем тихо. Как над обрывом: и без всяких идиотских колосьев.
— Что это?
— Не «что», а — «кто»…Это — Мелания Сидоровна.
Его рука раскрутилась — и змеей обвила мою шею.
— Я — добрый, помнишь? Я избавлю от балласта всю твою семью…
И он так скрутил несчастную поросюшку, что она завизжала на всю Каламитскую бухту: «Вы хам, сударь…Ха — ха — хам!»
…А следом я рухнул в холодную воду.
Ее было много: много большой холодной воды. И она была плотная: можно разгребать руками. Она забурлила — и потащила меня за собой… Я выдохнул все — и остался ни с чем. На сумасшедшем подводном брассе я тащил свою обузу: бесполезные ноги.
Когда я вынырнул, смутная громадина уже удалялась; еще я успел разглядеть, как две фигуры в тусклом адовом свете перебросили через борт мое кресло.
Теперь у меня не было хозяина. Я остался один.
Где-то далеко (за верхушками волн) ломалась и дробилась береговая линия… Если бы я хоть немного мог «лежать» на воде, как Леха! (У Лехи чувствительность есть; он даже может пройти кривляясь и приплясывая: но он предпочитает «быть в седле»: чтоб не смешить девчонок.) А вот мне с моим диагнозом — только «стоять» в воде солдатиком; или истошно лупить «веслами»… Но сегодня я устал. Я дико устал. Замерз… А сейчас подавился мрем.
…Сеструху он спас, Герой! Да у нас окна — как на проходном дворе! Что ЕМУ ключ, скажите?.. Но ОН хочет, чтобы в НЕМ видели светского человека… ОН же — бизнесмен. Благодетель…Попечитель — опора слабых, сирых, убогих.
…Ненавижу!
(Нет, не ЕГО.)
Ненавижу, ненавижу тех, кто лезет в душу, вьет гнездо — и откладывает там яйца. Где вы все — сейчас, когда я «стою» в жидкой воде по плечи, а спина УЖЕ не сгибается от холода…,где? Веселые, утопись! утята и зверята со своими: «Держись!..», «Ты — сможешь…). «мы справимся»… (Где это чучело в красных трусах и прочие мутанты, где-е-е?.)
Да все со мной в порядке…Допрыгался: маленький злой циник?..Не лезь поперек чужого счастья. Конец тебе, технопитек!
…Что-то мягко толкнулось в мою железную спину. В ужасе — я хлебанул немного моря. Акулы?.. Да откуда здесь — акулы. Катраны есть — да они и кошкой подавятся! Вот зацеплю сейчас острозубую рыбью пасть… Но вместо рыбьей пасти в моей руке оказалась…подушка! Самое дивное, замечательное изобретение на свете: НАДУВНОЕ СИДЕНЬЕ.
С трудом, но я запихал свою находку под мышку… И стал грести к берегу свободной рукой. Вокруг была первая ночь — еще не густая, но уже пошедшая в разнос. Курортники знают…А спасительница моя — подушка! стала худеть… И я вспомнил: острые дамские ножницы, которыми Фрау Миллер изгоняла случайно запрыгнувшую ко мне маленькую тварь в переулке Уютном. Старая мымра достала меня и здесь! Поранила: и приятеля и сидушку…Надо теперь выбираться самому.
Сначала я считал взмахи (полный период от выхода руки из воды — до ее следующего погружения в воду); потом мне это надоело…Берег по-любому уже должен быть ближе, так? Где ваши чертовы дельфины? Где эти все наяды, сирены, русалки…Вот-вот, русалки, да! Завтра дядя Жора врубит вам Грига, девочки. Дядя ББГ — вручит подвески (и не факт, что — настоящие!..) А дядя Нептун (я уже знаю, кто это: но — секрет!..) — дядя Нептун, путаясь в косматой бородище и потрясая старой метлой, будет выкрикивать злобно: «Один шапка — две красавиц…Ха-ха-ха!»
Волна вспучилась где-то рядом, и я провалился между валами. Мне осточертело спасать ноги (эти халявные пожиратели энергии!..) Когда-нибудь я состарюсь… Стану похож на Вольтера, иссохшего от собственной желчи…Сидящего как-то вкось (радикулит? Люмбаго?..) на своем мраморном кресле…А я буду сидеть в своем — и усмехаться, слушая очередную лабуду про «всеобщий прогресс» и «общественную благодать»… Тонкой и холодной дланью (как у Филимона в шкафу!) я все терпеливо благословлю тот мир, что позволил старому дураку оплевать его!..
Вот такой я буду мерзкий старик. И сестра сбежит на Дальний Восток — (на радостях перекрестившись) и напрочь забудет про «садиста»; а я буду выкобениваться здесь, старый хрен!.. По утрам — в левой половине жилья взойдет солнце, потом — его приморозит малость (и оно расползется мутным пятном). Так и пройдет зима. И — не одна.
…По вечерам (под гул тишины) мы сидим с Филимоном. Он — в шкиперской фуражке. Я уже отпустил бороду… да она уже поседела!
Мы ждем пятницы.
Пятница — это святое.
Занудные Машкины внуки лезут из дисплея («видеобазар» давно уступил место Х-реальности). Но внукам интересен только мой Филимон. «Почему он — не двигается, ультра-деда?»… (Ультра-деда — это самый занозистый дед в мире!) «Потому что — когда он был живой, я его поставил в угол. А потом — забыл…В наше время родители «игрушек» поступали строго…»
Никого в целом мире!.. И я — один у экрана…(Да шевелись ты, онемевшая скотина!) Косой ветер бьет в лицо; волна уже засасывает меня с гулом. Натощак…Я сбился с пути; я не знаю, где берег…Вот дядька с морского дна — ухватил меня за загривок, забил рот водорослями…И я закричал прямо в воду! Как кричат еще не рожденные в мамкином пузыре, страшась выйти наружу. «Это — не моя остановка…Я не хочу — у!»
Страшный дядька подсунул мне свою кудлатую голову: «Держись!». (Когда хочется жить — все схватываешь неимоверно быстро.) Я ухватился за этот ком, чуть не утопив его на радостях. Что-то лизнуло меня в щеку… Я обнял его за шею; вцепился мертвой хваткой (потом мне сказали, что Черноухов не мог отлепить меня от собаки…)
Когда мы ехали домой (Машка — на заднем сиденье, а я — в «корыте» его древнего «Урала»), Петька что-то кричал на поворотах; а я беспокоился только за собаку. Но собака бежала следом.
С Машкой я — вообще не разговаривал! Все, что она сделала для спасения единственного брата — это захватила айфон, подаренный Родителями к окончанию школы. И снимала потом всю эту порнуху: «бедного мальчика», «отважную собаку», «бесстрашного воина»… Селфизда!
А героиня — Катька, украдкой позвонившая с телефона Тимура. (Потому что, в сущности, она единственная рисковала…).
Ну — и еще, конечно, Тристан!