К шести я опоздал. Привык летать на моторе, а тут пришлось чухать шагом лыжника (перебирая рычаги). К тому же меня задержали…
Дядька Мотыль ногами «затолкал» меня в угол между стеной и пандусом. Он требовал Чоко Тумако: нелетающего «колумбийца» и еще — угрожал родителями.
Дохлый номер — стращать меня Родителями!..
Скажите, ЛЮ-Ю-ДИ, — кто их сейчас боится?
— А Дровосек-Титан вам не подойдет? — Издевался я уже в наглую.
«Дровосек-Титан» — самое большое насекомое на нашей планете. И самое редкое.
Но он все-равно не сдавался. По-видимому, крепко надеялся на свой «засадный полк» — моих предков.
— Все им расскажу… — Бормотал старик в своем полотняном плаще. (При этом — пинал мою подставку для ног…). — И про сестру и про ее взломщика-хахаля… Им нужен им зять-рецидивист?
От его настырного общества меня спас Тристан. Выскочил невесть откуда с какой-то сарделькой в зубах, и дядька Мотыль не стал испытывать судьбу, только проворчал тоскливо: «Вот оно, воспитание… Ворюга, не хуже хозяина!»
Я погладил шею Тристана. Все понятно: Черноухов сторожит Машку где-то у входа. Какой — с гипсом! праздник.
Тристан проводил меня до детской площадки… Вот странно: и караула — нет, а такое чувство, что ты — в осаде.
Дома я сдал намученного жарой Тэтти под охрану Филимона.
В маленьком кафе на вокзале шумно, людно и скученно. Народ сидел на своих чемоданах, пялился в смартфоны и лениво прислушивался к диктору.
Отъезжающий курортник — это совсем не тот, что приехавший… «Новенький» — он безумно озабоченный, устало-радостный; часто — просто развязный, малость одуревший и с рюкзаком. А вот покидают нашу обитель почему-то всегда с чемоданами на колесиках + спортивная сумка через плечо.
Само кафе — переполнено, а вот под навесом — места были (может — потому, что навес не спасал от духоты и вечернего солнца).
ЕГО я увидел сразу…Такие всегда прячутся по углам (как нашкодившие дети…). И этот туда же… Сердце мне сразу подсказало: все, приплыли… Победный финиш — отменяется. Этот маленький, жалкий, скособоченный подвид человека — все испортил. Опозорил и себя и меня (вместе с моей миссией!..)
Правильно говорят: захотел сделать добро — перекантуйся, попустит.
…Его длинная жилистая шея, загоревшая в «Салониках» за старым вокзалом, ритмично сглатывала волнение. Потом он пришел ей на помощь — пару раз придушил своей корявой лапой. Глаза его остекленели. Сторожили вход с улицы. Я не сразу заметил рядом с ним — большой, красиво упакованный по всем статьям «заграничный подарок».
Ничего я не замечал, кроме покатой спины в дешевом старческом пиджаке (привет, мусорка!), и его раскиданных по столу, давно мешающих рук (привыкших возить тачку), а сейчас без нужды обтирающих ладони.
Пять часов назад он был совсем другим. Этому другому я выдал сумму на прикид и «скромный сувенир» из далекой Греции. И он — с отчаянием самоубийцы! решил вернуться в отцы.
Я решил удрать по-тихому. Пока он меня не видел, пока я его — не желаю видеть…Добрые дела — та еще засада!
Я сильно сдал назад…но тут длинное Лешкин «весло» перегородило мне путь.
Весь день меня ловят…
— Слышь, братуха — он где-то здесь… — Услышал я не уверенный от радости лепет.
Скосив глаза, я засек за его спиной звезду его парного выступления: Манютку.
Манютка взволнованно озиралась: ей же сообщили про «отца из самой Греции», а тут, под навесом — пожеванный жизнью алкаш.
(Надеюсь — она действительно слабовидящая!..)
А вот Леха уже зацепил взглядом единственного посетителя. На его колымаге не было подлокотников, и он жестко взялся за колеса…Он еще ничего не понял. Или не хотел принимать такое…Он просто оцепенел. А эта бестолковая Манютка стала порхать рядом…
— Пошла прочь! — Приказал он ей. (Но она только пожала плечами.)
Мне он ничего не сказал. Просто двинулся вперед, сгорбившись и пылая ушами. И я поплелся — за ним. Вот так мы вместе и подъехали. Леха отшвырнул пластиковый стул — и занял всю «парковку».
И стал смотреть на человека за столом: прищуренным глазом прокурора.
И — медленно, не спуская взора, придавил его избитую цапками ладонь длинными, чуть дрожащими, пальцами.
— Калиспэра, тотепас… — Сказал Леха Шампур своему отцу. — Заждались тебя, батя.
Но синий пиджак даже не сдвинулся с места. Просто дернулась голова, встречая взгляд сына беспомощным, вдруг сразу потерянным взором.
— Ни хрена ты не знаешь по-гречески… — Просчитал Леха. Учили плохо?
— Там — не по-гречески учили, — осмысленно протянул папаша. — Там — по-свойски!
— А вот телеграмма была из Греции! — Зачем-то встряла Манютка.
— Те — ле-грам-ма?.. — Дворник едва прожевал длинное слово. — Я уже сто лет никому не писал.
— Утопитесь, папаня! — Бросил Леха победно. — Была телеграмма. Вот! — И он аккуратно возложил ее на не совсем чистый стол.
— Забыл, татепас… «Еду. Встречайте…Андыо. Доро…» Перевести?
И вдруг глаза у моего алкаша посветлели, затянулись легкой зыбью негодования.
— Не груби отцу, — по-семейному тихо проворчал он, а то…
— А то — что?
— Ремня дам!..Да не в руки — а по рукам.
И эту контрольную фразу они произнесли ВМЕСТЕ. И — засмеялись вместе. И глянули вместе на меня.
— Твоя работа? — Леха весело швырнул мне телеграмму.
Не было бы там херувима, Манютки этой, — мы бы с Лехой объяснились в два счета, как и положено двум старым приятелям (мужской разговор — он на междометиях и прочих паролях, недоступных тонким натурам). Хлопнули бы друг друга по плечам и по рукам, — впервые ли нам цапаться?)
— Ты слепил эту фальшивую бумаженцию, Кузнецов? — Влезла эта дурочка голосом одной ей ведомой кинозвезды.
Перегорело у меня желание быть доброхотом… Протягиваешь руку, — а тебя за нее не хватают (чтобы выкарабкаться и встать рядом!..), а — дергают: чтобы занять твое место, а тебя на фиг — сбросить!
— Ты — состряпал, Кузнецов?
«Слепил», «состряпал» — скажи еще: «изготовил дезу», «сфабриковал липу»…
— Да! — Вдруг и Леха вставил свои пять копеек. — Теперь вижу: форменная подделка…
А вот это меня задело!..
(Друг: ты начинаешь мести не шляпой, а — подолом!..)
— Не заедайся, Шампур! Хотел получить Родителя?.. Ешь, что дают!
Леха уставился на меня безмолвно, а эта Манютка все накачивает:
— Не у каждого отец — профессор!..
— Не у каждого сын — дурак!
— Родителей не выбирают…
— А вот здесь я с тобой не согласен…Приходит время, когда их все-таки выбирают. Правда — не все они об этом догадываются.
— Чушь несешь, Кузнецов!
Как и все слабовидящие, она сейчас «уши натягивала на подбородок», задирала голову — чтобы поймать не картинку, а — звук.
Лехе стало неуютно: он пытался опереться на спинку, но и там его ждали нежные пальцы ангела. Он был сейчас — один. И я не собирался добивать своего друга.
Его папаша оказался умней. «Сейчас, сейчас…», — забормотал он. Глянул безнадежно на руки, постучал «клешнями» по столу — и полез под стол рыться. Из-под стола он выгреб уже знакомую мне упаковку с пластиковой скобой для переноски.
— Доро, доро… — Заверещала Манютка, отталкивая коляску от стола (чтобы Леха узрел сразу и дарителя и даруемое). Она даже легонько (любяще?..) шлепнула его по затылку: «Вот кто говорил, что подарка не будет, а?».
Я аж перекосился, чтобы прочитать сбоку большие буквы…Потом меня стало колбасить от истерического веселья:
— Ну ты гусь с метлой! — Давился я пустым смехом. — Гора родила мышь: мопед родил самокат…Умора!.. Самокат — для «самоката»… Теперь точно: «утопись!..»
Леха поймал мою мысль: «мопед родил самокат…» И, главное — ОТКУДА мне это известно. Он отшвырнул подарок… Взгляд его стал бешеный.
Длинной ручищей (вот пригодилась!..) он зацепил мое колесо. И СКАЗАЛ. И — хотя разговор шел на придыхании, его муза все слышала. И гордо положила руку ему на плечо. Но Леха ее тут же сбросил: ему не нужна была защита!
— Всю жизнь мечтал о самокате, — ответил он напряженно. — Мы же вместе мечтали, да?
Она с готовностью кивнула.
Два сапога — пара. Семейная…Как там, в ЛОГО-ХАУЗЕ. Туда вам и дорога, ребята.
— Вот и покатаетесь… — Нежно поощрил я. — «Слепая не видит, что зрячий — без ног!». Это — из восточной поэзии… А вообще, как говорил незабвенный Савраска: «главное, ребята, верить себе — а не сопернику на вашей дистанции!..»
(Вот после этой исторической фразы я и проиграл майские гонки.)
Но Леха-то ведь понял, что именно я сказал.
Не знаю — поняла ли его муза, но она вдруг быстро нагнулась и — хрясть меня по щеке!
— Стой! — Приказал ей Шампур. — Замри!..
Его руки собирались в кулаки: он с них глаз не сводил. Но обращался — ко мне.
— Ты унизил меня… Ты унизил меня дважды…
— Трижды! — Поправил я.
— Ты знал, где мой отец. Ты все знал про моего отца, так?
— И что за беда? В чем здесь — «унижение»?
— Ты унизил меня тем, что считал — будто такой батя мне не нужен…
— А — нужен?
— И еще ты унизил меня тем, что оскорбил Анжелу… Она — слабовидящая, а не — слабослышащая… Я имею в виду: «Слепая не видит…». Правильно она тебе врезала. Но — мало…
— Тогда — разбегаемся…По коням?
— Нет. — Он замотал головой. Кулаки его слились в один, но я каким-то чутьем знал, что не для меня эта угроза.
— Я тебе скажу: напоследок. То, что Анжела тебя хлопнула — это не беда…бывший братуха, совсем не беда. Самую большую плюху я получил, когда ты в мае «пропустил» меня к финишу… Ты очень тогда гордился собой, правда? Это — и есть третье унижение, так?
Я передернул плечами. Все так…Но не я же сейчас начал?
А Леха как-то неимоверно грустно — добавил:
— Ты думал: тренер — дурак? Да он сразу просек…Сказал, что ты это сделал не для меня, а для — себя… А еще он знаешь что сказал? Что ты — из тех, кто хочет сам себя обойти на дистанции. Понял, герой?
А я просто сидел и ждал, пока они свалят отсюда всей своей счастливой воссоединенной семьей… Они врывались в меня, в уши, в сознание — эти хозяйские интонации Лехи Шмпурова:
— Домой, батя, домой… Мамка твоя заждались… Знаешь, как по-гречески будет «пальто»? Не поверишь…Так и будет: пальто!. А знаешь, что по-гречески означает «дом»?
Что по-гречески означает «дом», я не узнал. (Собственно: и по-русски то же.)
…Тогда (сразу после пощечины) он спросил: «Знаешь, кто ты?..»
Я тогда не ответил.
А я — паук-серебрянка. Я живу в подводном колоколе (о котором мечтал еще Да Винчи). Здесь я караулю пищу: интриги, пересуды, случайные тайны… Я стал тяжел для себя. У меня осталась последняя паутинка. А потом я гордо, как «Варяг» — пойду на дно…Или — всплыву; не на радость, нет. Не надейтесь…
На пандусе меня захватили в плен: старушки требовали «мексиканских» страстей об афронте городского попечителя на пирсе. Пока до них доходили только мутные новости…Я сказал, что был в ударе (в смысле: перенес солнечный удар…), и меня — пропустили к месту прописки.
Дома, к удивлению, встретил Машку. Она уже скинула широченные кабацкие юбки и, как всегда (после подобных историй) — торопилась спасать Катьку. И мутер, если повезет.
Еще я узнал, что Буцай «отомстил» за шефа: за деньги (!) он ловил в грязевой ванне всех, кто полюбил этот джампинг. А потом его загнали на яхту… А Дядя Худай (Нептун) — потерял свой трезубец; долго искали… Потом этот трезубец видели у Дикуси: на нем он развесил стихи и расценки.
И еще новость: теперь у Дикуси — голубь. Святая птица.
И еще новость… А-а-а, добрый вечер, Ромео Гипсопулетти!
…И они так сладко начали ругаться, черти, что я им наглухо позавидовал. Он ей что-то про «четвертый фонтан», она ему — про «несчастную Кэтрин»; а он ей — про что-то потайное, а она — про фальшивую жемчужину из набора «византийских императоров»…И все это — на радость «педсовету»!..
Тогда она его — выгонять!
А он ее тогда — обнимать…
Будьте счастливы, дети! В своей комнате — танцуйте и доругивайтесь!
И я раскрыл дверцы шкафа…
И я раскрыл дверцы шкафа — и выпустил пленника на свободу.
Он стал ходить по моей руке (красавец! ноги — как ажурные опоры моста; изумрудные крылья — сюртучком; усики вздернуты гордо и бескомпромиссно…)
Духота в доме — духота в душе. Дядя Жора, друг детей — ты так и не сделал у нас прохладу…Что остается?
Подъехать к окну, распахнуть рамы…Старушки притихли: в ожидании следующей серии. Ага, вот…Опять кота ищут. В дупло загляните: дамы-сыщики.
Патока жары затопила и детскую площадку, но качели — движутся… Еле-еле. Или кто-то раскачал из жильцов — или охрана стала невидимой…
Шелест ветра. Гомон с лавки. И кто-то — маленький, серьезный — топчется на моем плече. Иногда не нужно видеть и слышать, достаточно просто знать, что рядом с твоим плечом — есть еще одно: пусть даже совсем крохотное. Зато — надежное (это — не категория величины; это ирония памяти).
Есть память сердца, память души и еще: память не прожитой жизни. Чужой жизни (когда-то написанной и прожитой миллионами поклонников). И есть герой, зовущий в свою ловушку. Еще один паук-серебрянка.
…И вот комнату мою качнуло: раз, другой и (самый настырный) — третий.
Я стремительно летел и падал: по лучу, по параболе, по бестолковой, придуманной наугад судьбе.
И вот, вот он Я. Почти незнакомый детеныш — и живу, представьте! у самого подножия чужой горы (и с двумя Родителями — в придачу!). Родитель№ 2 — просто человек выше меня. А Родитель№ 1 — и рожать не думала (от бедности так получилось). Зато с самого голодного младенчества я уже знал, как тянуть на себя семейные вожжи.
…А еще я умел раздвигать колосья. Грызть сухие зерна — и бродить там, где никто не жил, кроме мышат, ящериц и слабовидящих кротов.
Сегодня Родитель№ 1 заявила, что — если мне не нравится, как мы живем, — я могу уйти сразу на все четыре стороны. И я выбрал ту, что начиналась по краю узкой дорожки и вела, по слухам, на самую крышу Мира. На голый утес. А еще мне крикнули вослед, что я могу не возвращаться к обеду, ну — и чтоб не плутал до полной луны.
И я шел, сначала один. Потом кто-то напуганный задышал сзади…
Потом мы встретили таких же маленьких и голодных, идущих ОТТУДА.
Их руки волочились как весла, никогда не видевшие воды.
— Зачем вы вернулись? — Спросил я. — Разве там, на Горе, плохо?
— Нас вернули, — послышался плач. — Оказывается: мы еще не созрели.
— То, что созревается, то — уносится ветром…
— Нет-нет, — переглядывались они дружно и боязливо. — Нам еще рано. Нам не положено. Нас успели спасти от ошибок. Мы будем жить внизу: сеять рожь, смотреть на небо. А там, наверху, пусть живут ВЕЛИКАНЫ.
— ВЕЛИКАНЫ — выше взрослых?
— Мы их не видели. Но они — есть.
И я пошел дальше. А тот, кто дышал мне в спину, отстал и задумался. Вместо него из колосьев вышли трое: два мальчика моих размеров и с виду — тупоголовая девочка с пучком колосьев. Будущая Родитель№ 1 — и она уже даже покрикивала!..
На привале она размахивала хворостиной:
— Чтобы понять, что такое родители, следует сначала сбежать из дома…Потому что родители — это такие большие дети, которые — в свое время! не захотели (или — поленились) сбежать от своих родителей…
И вот так мы шли до самой луны.
Но дошли только до обрыва.
И там — все попросту замирало. И шорох невзначай, и лунный колос, и скользнувшая по ноге мышь.
И мы встали перед этой необъятной колыбелью тишины и покоя. Мы думали: как идти? Всем сразу — или по одному?
А поскольку все молчали, то послали ее, девочку с хворостиной…Чтоб знала!
Но едва она аккуратно вступила на первую половицу темноты (и сразу же — провалилась), вдруг подул вселенский сквозняк и огромная, не соизмеримая с детским опытом ладонь, — подхватила нашу сестру из бездны — и вынесла туда, где был сделан первый шаг. И загрохотал вверху многогорлый ураган, а всех нас обдало мокрой пылью.
Не вышло ничего и у нас, мальчиков. Каждый раз сверху (хорошо им, Великанам!) стремительно надвигался и сгребал нас всех в одну кучу этот исполинский ковш — и швырял туда, откуда мы прибыли: в рожь. И сваливал, как мышат. А ведь мы были уже ЛЮДИ. Почти.
И тогда два посторонних мальчика решили вернуться.
— Это была ошибка. — Сознался один.
— Теперь мы знаем. — Вторил другой.
А девочка согласилась. Она добавила, жуя зерна, что эта ошибка останется с ними навсегда. Потому, что они ее никогда не исправят.
А потом мы сделали вот что. Мы сказали, что хотим попрощаться. И мы встали возле них караулом (слева и справа), девочка моргнула, и мы сбросили их с обрыва…Вместе! Дружно!.. И тогда из тьмы выскочила эта живая опрокинутая ладья и подхватила свою жертву. И тут мы посмотрели друг на друга, рассмеялись — и прыгнули в прорву, в неизвестность.
И были сначала крики и ужас; разброд и шатание. Мы цеплялись за ближние воздуха, вспахивали руками круговые пустые шары теплой ночи, кувыркались и падали — до изнеможения, но вдруг — не сразу! пришло чувство опоры…
И стали наши руки как крылья, а тела легко и со звоном унеслись прочь: от обрыва, от бездны (и снующей в ней растерянной длани с обкусанными заусенцами). Мы летели над Крышей Мира: обычный дом, треснувшая черепица.
— Я поняла, — шепнула девочка — птица. — Родители выпускают нас через двери. Но при этом всегда запирают окна. Они ждут нас там, где потеряли: на пороге. А мы — бьемся в форточки. Но они нас — не узнают.
…Мы подлетели к освещенному окну. ОН спал, спаситель всех детей на свете, и обиженно причмокивал во сне: благодарность потомства там зашкаливала. А вокруг затевалась целая буря: били литавры, грохотали молнии, визжали неземные дудки и надрывались глотки пульсаров…
Потом я понял.
Когда ритмично и нагло включились знакомые барабаны, и низкий подземный голос простуженно выкрикнул: «Хай-Тоба! Хай-Тоба…»
И вдруг запнулся.
— «Мы — идем…», подсказал я.
— МЫ ПРИШЛИ, — вздохнул он.
Меня перетряхнуло: как собаку после купания.
Желтый пустой квадрат окна медленно пульсировал, как по-садистски затягивает к себе экран перед «вязами» и «пилами». Что-то я хотел сразу сказать, на чем-то настоять, от чего-то отречься… В чем-то поклясться!
Но вместо этого — вдруг моментально «просел» в своем кресле, ужался до размеров «мальчика на колесах». Тэтти, дурачок, запрыгал по руке, заметался — и пропищал мне в самое ухо: «Спаси меня, царь Данька!..»
Вот и приплыли… Что это с ним?
Радоваться должен: земляки, сородичи…Этот, как его — «дым отечества». Вот.
Тут — схлопнулись и разошлись кулисами мои старенькие шторы.
И увидел я дивную картинку, снятую с бреющего полета. (Ну — вроде заставки к «Миру растений»). Там все цвело и благоухало: призывно и ярко мельтешило, звенело, переливалось, перекликалось — и втягивало в чужой мир. И закончилась вся эта инсталляция раскидистым древом, полощущим в речушке зеленую гриву.
Я скорей почуял, чем увидел: мой насекомыш присмирел у меня на ладони!
Заоконный, закадровый голос: сухой, бесстрастный …официальный.
— Тэтти-Гон, сто тридцать восьмой потомок ордена Длинноусых Кавалеров! Ты готов произнести «Хай-Тоба»? Ты помнишь, к чему это обязывает?
У меня засосало под ложечкой. На что тут намекают?.. (Прислали стажера за шляпой, выдали шляпу — а теперь еще и права качают?)
— Тэтти, это что за нахал?
— Это не «нахал», царь Данька. Это и есть наставник Хэм. Я думал, что он остался на Цветущем Лугу…
— Вообще-то, — зло перебил голос, — я мастер Хэм! И здесь я — давно… Еще целых двадцать восемь минут ты будешь считаться моим лучшим воспитанником. Погляди мне в глаза, чтобы я заглянул в твою душу.
Но Тэтти, как баран, уперся в мою ладонь своими усиками. Чего он так боится?
— Погляди мне в глаза!
И тогда мы взглянули вместе: не знаю, как там мой насекомец — но у меня перед очами замелькали, закружились все маски мира — и ухнули в детскую коробку (еще и сами прикрылись!).
Если я правильно испугался, это был хамелеон очень редкой (может даже — неизвестной у нас!) породы. Однако — общие признаки на лицо (или — на «морду»?): выпученные, сходу все обшнырявшие — глазищи; горбатая пасть (считай — на полкомнаты всунулась!) и все это в чудовищных наростах и выростах… И как пробивает взором, не доплыть мне до финиша!
(Я бы купил такой взгляд, — если бы их продавали.)
И вдруг на глазах эта морда стала рассыпаться на пиксели…Пиксели (словно им дал пинок хороший программист!) — реформировались, трансформировались, подтянулись, завертелись, подравнялись — и воплощнулись в охренительно-знакомую черную морду!..
— Это же — Дасэр! — Закричал я. — Маленький шофер Большого Господина!.. Алло, Дасэр!
Но тут (словно дразня!) изображение в окне расплылось, «прокисло» на миг — и явило уже другое лицо: и этого я узнал! Шкет на самокате (все под ногами крутился…); и еще — опять Дасэр: в роли спасителя неудачного верхолаза… «Тэтти! Помнишь, кто тебя забросил в хату, в спичечном коробке?..»
Но Тэтти — замер. Он — оцепенел. Он даже усиками антенн «молчал».
И ничем не среагировал на последний аккорд: привет, злобная макака, укравшая у нас замечательное Стекло!.. Он только вздохнул — горестно: «Но почему, почему я — не сразу догадался?..»
— Потому, что еще двадцать пять с половиной минут — я ТВОЙ наставник, а не наоборот! — Сказал мастер Хэм. — И я несу за тебя ответственность.
Он сделал едва уловимое движение — и сразу по флангам у него выросли мои бравые ребята-охранники. А еще через миг оба телохранителя превратились в то, чем были на самом деле: в двух застывших в почтении богомолов. Их локти сейчас торчали парой острых мачете. Мне это не понравилось…
Один из них швырнул мне на колени Увеличительное Стекло. Я понял, и тут же переложил его ближе к питомцу мастера Хэма.
И вот он уже встал во весь свой великолепный рост (где ты, Машка? Как вы поживаете, наш незабвенный дядя Жора?.. Разрешите — я представлю вас своему другу…Да-да, с другой планеты…А что здесь такого?).
А еще иастер Хэм добавил с затаенной грустью:
— Возьми, Тэтти-Гон. Пока не разжалован — имеешь право носить! — И невесть откуда всплывшая «сократка» (гордость Верховного Воспитателя!) — мягко и уверенно переселилась на лысую Гошкину голову, осторожно прищемив усики.
— Что ты скажешь в свою защиту, сто тридцать восьмой потомок славного ордена?
Тэтти отчего-то замешкался. А я ничего не понимал. Тэтти — уже подозреваемый?.. В чем?
— Названный брат (тут он почему-то испуганно глянул на меня)…Чоко Мутаку сам произнес братскую формулу. САМ. Свидетели — благородные хранители саркофага!
— Да ну? — Вдруг оживился наставник. — Вот беда-то… А я думал, что воспитал честного Главного Петиметра… — Странная усмешка скользнула по его горбатой морде. — Теперь вижу, что история с колумбийским претендентом на высокий пост — ничему тебя не научила!
— Чоко погиб сам! — Рванулся Тэтти в сторону обвинителя. — Он победил меня на канате…И я танцевал его победу! Вы против традиций, наставник?
Взор хамелеона был неуступчив:
— Ты закрутил смертельную спираль вокруг победителя; ты намеренно сбросил его, хитрый соискатель «разгильдяйки»! Я — обвиняю тебя. Я — твой…несчастный наставник.
— Откуда я знал… — Пытался сопротивляться Тэтти, но в дрожащем его голосе уверенности не было.
— Ты прекрасно все знал! — Оборвал его мастер. — Сказки и легенды — это для него! (Он мотнул мордой в мою сторону). Скажи, человек, каково быть обманутым на Земле?
А я подумал, что они — заносятся. Ну, сделал кандидат одну ошибку…а кто их не делает, скажите? За что же теперь так сурово наказывать?
Они молчали… Я сначала не врубился, а потом — дозрел! Все, что умеет ученик, давно пройдено его учителем… Они СЛЫШАТ меня, когда я молчу. Они СЛЫШАТ меня, когда я думаю. Да, нелегко у них там… А я еще лез в помощники!
— Тэтти-Гон! — Вдруг сказал мастер Хэм с какой-то, скребущей душу, лаской. — Ты был мой любимый ученик… Я думал, что знаю тебя.
— И я думал, что, что наставник меня никогда не бросит, не выдаст, не предаст…
— Не я предал тебя, Тэтти-Гон, мой маленький Гонша! — Проскрипел претор Хэм с убийственной нежностью. Видимо, это было так необычно, что даже близнецы-богомолы одновременно уставились на него.
— Тэтти-Гон, сто тридцать восьмой кавалер! — Торжественно объявил наставник. — Ты САМ исправишь свои ошибки?
Меня просто физически прошибло!..
Только на один миг я стал огромным (и половозрелым с виду!) растерянным и брошенным всеми чуваком на чужой планете; и мне захотелось провалиться, прорыться, прогрызться — сквозь нашу квартиру, сквозь цоколь и пандус, сквозь все катакомбы и — какой он там ни есть, диаметр Земли!..Вылезть с ее другого бока (что там, Южная Америка?) — и попросить политического убежища.
Это страшное слово: ОШИБКИ.
(Что же ты еще там натворил, «страшный» зеленый маньяк?..)
Прямо на глазах он съежился, усох, истончился — и уже был готов в коллекцию дядьки Мотыля!
А он вдруг — паршивец! наставил на меня все свои руконожки — и объявил!
— Человек сам виноват, наставник. Он — СМЕЯЛСЯ. А традиции нашего рода…
Я уже совсем ничего не понимал.
— Ты действительно смеялся — тогда, во время урагана? Почему ты смеялся? — И этот наставник в черепашьей броне выдвинулся из распахнутого окна вовнутрь…Впрочем, нет. Просто он так вытянул свою шею… Ну — чисто варан коммодский!
— Я — смеялся?!
— Ты — смеялся, — обреченно подтвердил Тэтти.
— Когда нам весело — мы всегда смеемся… — Пояснил я на всякий случай.
— А когда страшно? — Уточнил мастер Хэм. — Когда ты сам находишься прямо в эпицентре смерча?..
— Да нет. В эпицентре — точно! не смешно. Я — знаю…
Наставник Хэм важно кивнул, соглашаясь.
— Запись! — Приказал он. А сам «переехал» в правый нижний угол рамы и стал похож на диктора новостей. И голосом «диктора» объявил: «Файл № 8. Извлечение из памяти: пострадавшего аборигена; сестры пострадавшего аборигена; родителей, замешанных в рождении пострадавшего аборигена и лица неустановленной профессии, сообщившего о конце века электричества.»
Я было дернулся. Но рядом со мной вдруг вырос один богомол, а возле поникшего Тэтти — второй. И тот и другой упреждающе выставили поперек свои острые «локти». И это живое мачете прямо-таки втиснуло меня в спинку коляски.
Я — зашептал:
— Беспредел, Тэтти! И в Машкины мозги забрались… Какое право они имеют…
Но почти сразу я заткнулся!
Да меня никто и не слушал… Даже «названый брат». Даже это зеленое чучело, пытавшееся придать себе независимый вид…Мне не понравилось, как он глядел запись файла № 8. Вид у него при этом был брезгливый, а усики колыхались по бокам головы, как ослиные уши. (По их понятиям — это означало «фальшь» и «клевету».
…А там, на оконном экране, мелькали, всплывали и тасовались никому пока не интересные Машкины события… Вот Родитель№ 2 (тогда еще — не активная африканская путешественница) глумится, больно стискивая волосы на ее темени: цепляет бант к очередному Новому Году; вот Машка — сама хороша птица! тайком, чтоб никто не видел, проникает на кухню, а там — спиной к ней, стоит дядя Жора, наш общий «обжора». Трескает наши пирожки…так, быстрая перемотка… Ага, собираемся на пляж. Я всем мешаюсь, натыкаюсь на чьи-то ноги, я — ХОЖУ…И вот мы — на песке. Кто-то напяливает на меня чепчик, тот самый — с веселыми бегемотиками. Я реву от обиды, ползу к воде… Дядя Жора (что-то жует, довольный…) раскладывает «дастархан», вскрывает емкости, шуршит кулечками…Папахен приносит мокрую Машку. Вот они собираются что-то ловить, берут удочки…Я волокусь вслед за ними со своей походной коляской.
А вот — и первые признаки переполоха: суматоха, ветер… — откуда такой ураганный ветер? Народ скачет вокруг «летающего добра». Сестра запихивает меня в коляску, тревожно оглядывается: волосы — дыбом! Она что-то кричит (но прошлое у нее — без звуков).
И чужие люди кричат, только разевая рты… Туча идет от маяка. Даже не туча — а живое исполинское «веретено»…Все сметается в кучу: полотенца, пакеты, пляжные зонты, газеты, надувные игрушки…Старый дед — выпукло, на весь экран и губы трясутся: «Конец света…Конец света…»
А «света», как раз, очень много…Много бликов, много лиц — и Машка бежит дальше: волочет меня — как пупса! на привязи… Шквал!.. Песок, убегающий на глазах: и я, вместе с песком втекающий в огромную жадную прорву… И вот: я лечу. Меня вращает в разные стороны. Внизу смешно ковыляет Машка, хватается за парня в пилотке — и тот даже подпрыгивает, пытаясь зацепить рукой мое колесо… Меня швыряет и мотает, а потом — медленно кружит: и, глядя на всю эту кутерьму внизу, я действительно начинаю смеяться: люди-букашки, несомые ветром — как это может быть не смешно?
Но воздух кончается.; а внизу — причал…Вот и наш дядя Жора: сгруппировался, обнял опору и обвился внизу змейкой…Держится! Еще вижу, как бестолково отгребая воздух, бегут — отталкиваясь друг от друга, мои тогда еще просто перепуганные насмерть мама и папа…
А Машка — штурмует причал, рядом — пацаны (вот им — всегда весело!), что-то ей кричат, по-моему, матерное… Какой-то высокий мужик хочет остановить, но Машка гусеницей проползает между его ногами. Вскакивает — несется туда, где в конце причала качается огромная кудлатая голова смерча…Шарахается: мимо пролетает коляска. Я вижу только спину, согнутую — как у бывалого гонщика. Но коляска — инвалидная. Когда все несутся от моря, этот полоумный инвалид летит прямо в конец пирса…Самоубийца?
Знакомые седые космы, закрывающие грудь. Шеи — нет, «медвежьи» плечи, над которыми не потешался только ленивый… И — взгляд фанатика.! И вот он, этот косой кадр, оборванный, изжеванный — на излете… «Ведьма» на коляске почти парит в воздухе: прямо под раструбом «веретена», исторгающего в море свою добычу…
Опять — глазами Машки.
Ей промывают колено: больше всех суетится дядя Жора. Лекарств никто не брал (а что: целая семья медиков!), ногу промывают соленой водой… Видны руки Машки, пятилетние детские руки (дядя Жора свирепо хватает их за запястья)…По берегу (рвано: клочьями, обрывками, мерцающими кусками…)бродят люди, много людей — имущество которых съел ураган; вот и старик из небытия возник со своим хэштегом: «Конец света…Конец света…».
На периферии кадра — знаком, как утренний гимн, толпа советчиков: кричат, машут руками (да-да, тогда размахивали руками, а — не айфонами; а поскольку руки были свободными от вещей, — ими, не поверите! еще и помогали…) На песке сидит грузная тетка с еще не поседевшими волосами; тетка без устали, методично трясет безжизненную куклу на своих коленях…Толпа передает ей бутылку воды, и она льет ее на лицо маленького злого циника (таким оно вскоре и будет).
И экран погас.
И все в этом мире погасло для меня. Остался только этот гиблый проем в прошлое. Лучше бы я его не видел!
— Тэтти-Гон, сто тридцать восьмой потомок: вы ЭТО называете «мальчик сам смеялся»? Где вы тут увидели «радость победы, триумф преодоления», дающие — по нашему красивому обычаю, право поддержать Танцем Победы любую особь, одолевшую стихию?.. Скажи мне, любимый ученик, чем там было восхищаться, — если речь шла всего-навсего о двуглазом, двуногом, бескрылом нимфанте, совершенно беспомощном, которого твоя глупая стая — из-за своих лихачеств! забросила в ОКО ТРОМБА…
— Но формально — я прав? Он же — смеялся, да?.. — Сейчас Тэтти хотел взять в сообщники даже карауливших его братцев-богомолов (глядел на них — заискивающе).
— И это я слышу от Верховного Воспитателя?
Морда ящера клацнула, а неподвижная до этого лапа — вздрогнула. (Я как-то нутром понял, что пакости еще будут.)
— А скажи «Тэтти-Гон, Всегда Чемпион!», я правильно назвал твой почтовый девиз? Скажи мне: куда потом подевалась стая твоих… короткоусых соучастников, ну тех, с пикника на Заозерном? Мы знаем, что они — не вернулись к своим лежкам. Нам не жалко саранчу. Мы просто хотим услышать.
— Я думал, что об этом — все знают… — Замялся Тэтти. — Я хотел перевоспитать их…даже получил «добро» на этот эксперимент… Нигде так не проявляются особи, как в общем деле, я прав?
— Ближе к событию!
Тэтти торопливо закивал, сорвал с башки свою «разгильдяйку» и усики — антенны тут же, опережая мысль, выстроились в некую (безусловно: скорбную) надгробную композицию…
— Низкий потолок плета… Гигантская волна съела их…на обратном пути.! — Воскликнул он (с удивительно честной горечью). — Я до сих пор скорблю, наставник! Пусть — и не совсем нашего племени…
— Смотри, Тэтти-Гон… — Рассеянно промолвил мастер Хэм. — Как у тебя все получается… И Чоко Тумаку погиб — очень даже к месту! И стая этих твоих недовоспитанных короткоусых удачно потонула… И своего — так называемого «названного братца», ты лихо окрутил «ложной клятвой»…
«Ну — скажи им, насекомыш…», умолял я, начиная ненавидеть их всех. «Отвечай этой образине в окошке, что все это — не может быть правдой… Ну?!»
Но он молчал. Просто стоял и молчал, закатив свои дурные огромные глазищи. Потом как-то неуверенно захлопал крыльями (взлететь собрался, что ли?).
И — выдавил:
— Я — сожалею… — Выдавил из себя сто тридцать восьмой подонок. — Но я — все-равно прав: землянин смеялся!.. Чоко Мотаку оступился… Мои поднадзорные колонисты погибли сами…
— Довольно! — Хлопнул пастью разгневанный наставник. — Ты нам еще расскажи, как он САМ произнес «братскую формулу» и, тем самым, формально простил тебя — не понимая, что творит. Теперь, конечно, ты неподсуден: самая страшная моя неудача!..
— Да… — Забормотал Тэтти, зачем-то озираясь. — Он САМ сказал: «Мои крылья — твои крылья!», разве не так? У меня есть свидетели: и жук-Олень, и Скарабей и великий наш Голиаф. По закону — никто не может вернуть его слова… Это — мой пропуск. Мой литер на палубу крейсера. Моя гарантия, мастер Хэм!
Вот теперь я начал что-то просекать…
Как-то Гоша мне сам сказал: самый справедливый принцип на их планете — «адекватное возмещение». Ты — отдаешь лучшее, что есть у тебя; а другой трансформирует твой ДАР к своим нуждам. К примеру — ты глухонемой от рождения. Значит — все самочки побоку (их же убалтывать надо!). А я, скажем — чемпион по прыжкам в высоту!.. Мы становимся назваными братьями по обряду — и мое «чемпионство» персонифицируется в подходящий для тебя голос. Это и есть Великий Закон Замещения. «Хай-Тоба».
Подвох в том, что я САМ передал ему право, мое единственно законное право на возмещение по принципу: «самое ценное — за самое ценное».
А что у этого подлеца — самое ценное?
Я вспомнил, как он яростно доказывал мне превосходство летающих над прямоходящими.
КРЫЛЬЯ.
Вот и все, царь Данька!
Царствуй с этим, низложенный монарх!..
Пауза была просто невыносима; я не понимал, что упустил… Было ясно одно: этот гад полетит к своей вербе и будет воспитывать подрастающее поколение в духе любви и дружбы.
Тяжелые веки наставника Хэма дрогнули, и голова его вдруг оказалась в бледном круге луны.
— Я сделал все, что мог. — Сказал он. — Пора!
И окно опустело. В ту же секунду — опустела и комната.
Я тронул колеса… С подоконника было хорошо видно, как все они — дети чужой планеты, выстроились у подножия широкой, ведущей в небеса лестницы. Там, наверху, молча и грозно вспыхивали бортовые шары. Лестница упиралась в самый яркий из них.
Честно, ЛЮ-Ю-ДИ, я не понял: зачем тут вообще эта громоздкая лестница (при их-то умении все обделывать гораздо изящнее…).
Одиноко стоявший Тэтти — тот понял.
Я не видел его глаз, но ощутил всеми фибрами — как он боится первой ступеньки.
Я видел его сутулую спину, жалкие фалды его перепончатых крыльев… Нет, он не был похож на победителя! Скорей — на того маленького заморыша с перебитой среднегрудной лапой, который пищит мне в ухо о своей бабушке и любимом лопухе у воды. Или вот еще: мы сидим с ним тихо: он щекочет меня в ухо, я смеюсь — а потом подымаю его на ладони на уровень глаз… Да! Может он — и не самый лучший во Вселенной (да и «жук» еще тот!), но (молчите, ЛЮ-Ю-ДИ, молчите!), у каждого из нас есть в душе — одна такая маленькая запертая дверца…Которую открывает только полночь. В сущности: я совсем не лучше его. А если кто-то лучше знает мое сердце — пусть первый бросит в меня комментом!
Я уцепился за подоконник (мою несбывшуюся мечту в космос). Мои огромные «ласты» мешали мне, но я втащился, вкатился, втянулся на этот чертов помост.
— Стойте! — Закричал я. — Стойте, не трогайте его…
Они были уже на половине лестницы: стражи по краям — «воспитун» в центре (и в своей дурацкой шляпе). Наставник заключал процессию.
— Погодите… — Понес я какую-то дичь… — Куда вы его тащите? Бросьте его…Оставьте его на Земле, и он станет — таким же, как все люди!.. Вы его — не узнаете…
— Вот этого я и опасаюсь, — пробурчал мастер Хэм.
Он толкнул пленного в спину.
— Ты хочешь остаться?
— Нет! — Колыхнулись крылья.
Я так перевесился из-за окна, что чуть — не выпал:
— Гошка, хорошо слышишь? Я еще не вырвал твои усы, я еще не набил твою лживую морду…Вернись, сколопендра!
Он вздрогнул…Я видел: он вздрогнул, непутевый мой насекомыш! Всего лишь на миг он обернулся, а в ушах моих зазвенело: «Хай-Тоба, Данька… Возьми мои крылья…»
Тяжело, как инвалид, он переступил на следующую ступень…И, чем выше он поднимался, тем короче и нерешительнее были его шаги…Я не уловил момента; я вдруг увидел, что вот он стоит вверху на лестнице — странный, потерянный, и свет от кораблей делает его почти голым. И жутко беззащитным.
И еще я увидел, что мастер Хэм облегченно вздохнул:
— Осталась последняя золотая минута… Прощайтесь!
— Гошка, — завопил я. — Адрес, мой адрес… Запоминай!
— Ты запомнил, ты все запомнил?..
(Я только представил лицо бабы Зины с подобным адресом…)
Он растерянно кивнул. Его роскошных перепончатых крыльев не было: он стал «колумбийцем». И сам не мог поверить, все топтался, озираясь и усиками ощупывал оголившееся место.
— Прими от него подарок! — Вмешался наставник.
Из пасти его стремительно вылетело узкое, светящееся в сумерках жало (привычное на лету бить комаров), единым махом это лассо снесло «сократку» с башки его подопечного — и швырнуло в мою сторону. Шляпа упала на скамью под липой.
— Возьми ее! — Приказал наставник.
— Взять?..
Но тут взгляд мой переместился на ноги. Это были чужие ноги: длиннее моих, острые, голенастые, сильно худые… Я задел раму и, не чуя толком странных конечностей, — забился, забарахтался в воздухе — и ударился коленями в бетонную площадку.
А потом я поднялся.
Стоял, уцепившись за «гуляющую» раму — как в детстве за Машкину юбку.
До лавки было всего ничего (если не идти к ней всю жизнь).
И я пошел, опираясь только на воздух.
И когда получил свой подарок — мир стал другой.
Великий, горький, опустошенный…
ВЗРОСЛЫЙ.