Может только хам
Над русской жизнью издеваться.
А.Блок. "Возмездие"
И еще надо отметить, что русские писатели никогда не унижали женщин. В доказательство этого своего заявления приведу цитату из Пушкина.
"Одна дама сказывала мне, что если мужчина начинает с нею говорить о предметах ничтожных, как бы приноравливаясь к слабости женского понятия, то в ее глазах он тотчас обличает свое непонимание женщин. В самом деле: не смешно ли почитать женщин, которые так часто поражают быстротой понятия и тонкостью чувства и разума, существами низшими в сравнении с нами? Это особенно странно в России, где царствовала Екатерина II и где женщины вообще более просвещены, более читают, более следуют за европейским ходом вещей, нежели мы, гордые Бог знает почему".
TABLE TALK
Застольные беседы.
Сочинение в 3х томах, том 3, страница 425. Из биографической и исторической прозы.
Даму, на мнение которой ссылается поэт в этом высказывании, делает он впоследствии, назвав ее Полиной, героиней одного своего рассказа — "Рославлев". В нем говорится о войне с французами. В 1812 году Пушкину было тринадцать лет. Он вполне сознательно относился к происходящему в стране. Впоследствии напишет:
Со старшими мы братьями прощались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас…
Вышеупомянутый рассказ также проникнут духом патриотизма. Вслед за Грибоедовым поэт осуждает представителей дворянской аристократии за их преклонении перед французами, за то, что они в то время, когда лучшие из дворян вместе с народом борются за свободу России, восхищаются Наполеоном, называют его "непобедимым полководцем". Героиня Пушкина Полина старше автора этого рассказа. Она, как и он, трагически переживает происходящее. Она не сразу понимает, почему русские стремительно отступают, подпустили врага к самой столице. Но ей объясняют это, дают понять, что отступление русских — это не "бессмысленный побег", а планомерное движение войск, преследующее определенную цель: завлечь врага глубже в свою страну, чтобы там силами всего народа уничтожить неприятеля. Когда Москва стала гореть, девушка сначала пришла в ужас. Но военнопленный француз, персонаж этого же рассказа Синекур, с которым Полине довелось общаться в эти трудные для родины дни, объяснил ей, переживая за своего Наполеона: "Пожар Москвы есть гибель всему французскому войску". "Разве вы не видите, — говорит он, обращаясь к Полине, — что Наполеону негде, нечем будет держаться, что он принужден будет скорее отступить сквозь разоренную, опустошенную страну при приближении зимы с войском расстроенным и недовольным. И вы могли думать, что французы сами изрыли себе ад! Нет, нет, русские, русские зажгли Москву. Ужасное, варварское великодушие. Теперь все равно: ваше отечество вышло из опасности; но что будет с нами, что будет с нашим императором? Он оставил нас". Выслушав признание пленного врага "Полина не могла опомниться". "Неужели, — сказала она, — Синекур прав и пожар Москвы наших рук дело? Если так… О, мне можно гордиться именем россиянки. Вселенная изумится великой жертве! Теперь и падение наше мне не страшно, честь наша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжет свою столицу". "Глаза ее так и блестели, — пишет Пушкин, — голос так и звенел". Поэт восхищается этой своей героиней. И русским народом вообще.
Европа осмелилась еще раз напасть на Россию, но и на этот раз русские, не жалея своих жизней, боролись и победили захватчиков. И кто посмел неуважительно отозваться о победителях, давших еще один урок "просвещенной" Европе?! Признанный лучшим в стране стилист, но, по моему мнению, писатель, недостойный называться патриотом своей Родины. "Не будет гражданин достойный к отчизне холоден душой", — сказал поэт. А Ненашев был таким. И почему? Надеюсь, мне удастся ответить на этот вопрос в конце своей работы. А пока продолжу излагать мысли, которые пришли мне в голову после прочтения статьи Т. Слотиной "Последняя осень". Статья эта, надеюсь, поможет мне дорисовать портрет не только Ивана Семеновича, но и его подруги.
Вызванная телеграммой: "Приезжай! Нужна твоя помощь", — Слотина приехала, решив, что потребовалась она как литератор. А ей, вроде бы ни с того ни с сего, велят заняться делом, не имеющим никакого отношения к профессии репортера: разморозить и помыть два огромных морозильника. С таким заданием без особого труда мог бы справиться любой из взрослых родственников восьмидесятичетырехлетней Дарьи Дмитриевны (одинокой в старости она не была). Но трудность, как видно, заключалась в том, что члены семьи покойного писателя, разбогатевшие за его счет и присвоившие себе его славу, уже считали оскорбительным для себя пачкать руки, выполняя работу по хозяйству. Журналистке, надо полагать, не понравилось, что ее пытаются использовать как прислугу (такого уговора ведь не было), но она, умея владеть собой, виду не подала. Разобралась с морозильниками в день приезда. А на другой день, с утра, войдя в положение Дарьи Дмитриевны, женщины преклонного возраста, "заикнулась о стирке". Реакция хозяйки на предложение, сделанное помощницей, была совершенно неожиданной. Вообразив, должно быть, что ее хотят уличить в неаккуратности, она рассвирепела. "И вдруг как будто вихрь промчался по комнате — так рассердилась на меня Ненашева, — пишет Слотина. Выпустив пар, эта "признанная писательница", автор шестнадцати книг, одумалась и предложила журналистке навести порядок в домашней библиотеке. И почему бы, спрашивается, с этого не начать?
Описанная Слотиной сцена поразила меня и навела на мысль: уж не она ли, самая главная помощница Ивана Семеновича, вспомнив старое, опять взялась за меня. Не она ли вписала в текст последнего романа Ненашева оскорбляющее мое достоинство слово? Очень хотелось мне, чтобы это было так. Не хотелось верить, что такой большой писатель, бывший когда-то моим другом, дошел до такой низости, обижаясь на меня, до хулиганского поступка. Ведь иначе такую выходку назвать нельзя. Я уже говорила, что в роман-газете, на страницах которой был опубликован в 1994 году роман Ненашева, этого слова не было. Появилось оно в посленем издании книги, которая вышла в 2001 году; в это время, рассуждала я, — писатель был очень болен, слишком нездоров, чтобы заниматься своей рукописью и делать в ней какие-то поправки. Нужно было сверить первое и второе издание, найти и устранить опечатки. А кто этим должен был заниматься, если сам автор уже отошел от дел? Кто как не она, самая главная его помощница? Тем более, что и она к этому времени стала писательницей. Ее, конечно, ее допустил Ненашев до завершающей работы над своим последним романом. Она и напортачила, решила я. Но, произнеся это слово, сказала себе: нет! Не Дарьина это работа. В конце девяностых годов было у нее слишком много забот, чтобы начала она вдруг ворошить прошлое и мстить той женщине, которой муж ее увлекался тридцать лет назад. Волновали ее теперь другие особы женского пола. Из достоверных источников, назвать которые я не могу, а не только судя по содержанию его художественных произведений, узнала я, что, работая над своей главной книгой, уходил он от жены и жил с другой, молодой женщиной, которая родила от него сына, что давало ей, насколько я в таких вещах разбираюсь, право требовать своей доли наследства после смерти отца ребенка — Ненашева Ивана Семеновича. Вот эта дама (возможно, именно о ней говорится в рассказе, персонажами которого являются старик писатель и молодая библиотекарша) действительно была соперницей Дарьи Дмитриевны и доставляла жене писателя много хлопот. Она, по всей вероятности, вызывала у "маленькой женщины" желание мстить за пережитые унижения. А я… Мне кажется, с тех пор как я уехала (раньше Ненашевых) из областного центра, Дарья Дмитриевна и думать обо мне перестала. О себе чете Ненашевых я не напоминала, как только убедилась, что Иван Семенович сердится на меня. Да и в прошлом ничего плохого его супруге я не сделала. Могла бы, наверное, оступиться (трудно быть абсолютно безупречным человеком), но Бог этого не допустил, дав мне понять, что недостоин полюбившийся мне человек тех чувств, которые я к нему питала. Не за что было, повторяю, мстить мне. Она сумела, интригуя, удержать его, когда нас так влекло друг к другу. А теперь, когда он, можно сказать, был уже прикован к постели и я ей, жене его, ничем не угрожала, было бы просто глупо издалека наброситься на меня. А Дарья Дмитриевна, если учесть, что ей в течение пятидесяти семи лет с небольшими перерывами удалось держать мужа, не считающего себя обязанным быть верным своей сожительнице, в ежовых рукавицах и не допустить развода, вовсе не дура. Нет, — сделала я окончательный вывод из своих рассуждений, — не ее это проделка. Но если не ее, то чья же? В тех краях, где Ненашевы обитали в то время, когда готовилось второе издание главного романа Ненашева, о моем существовании, кроме Дарьи Дмитриевны, знал только один человек, сам Иван Семенович. Следовательно, именно он и внес это "исправление" в текст своего романа. Для того, чтобы убрать одно слово и вписать другое, много времени и сил не надо. Но что заставило его в период между 1994 и 2001 годом вспомнить меня, причем не по-хорошему, а по-плохому. Что-то, значит, произошло в моей жизни, что задело его за живое. А что же произошло со мной в эти годы — когда началась перестройка? И была объявлена гласность? В 1995 году написала я свой первый роман, издала его в 1998. В 1999 — вторую книгу. В двухтысячном — третью. Затем еще три, но уже после смерти Ивана Семеновича. О нем самом в первых трех не было сказано ни слова. Как видно, от кого-то узнал он, что я после длительного молчания, которое объяснялось тем, что без чьей-либо поддержки просто невозможно было напечататься, снова стала я писать. И это не обрадовало его, а разозлило. Как это, мол, так: он перестал меня опекать, а я писать не бросила?! Возмутительно просто. Это его ехидное словечко "раскудахтавшись" относится, конечно, не к тому, что я раньше писала, а к тому, что издавала теперь. Не мог же он высмеивать то, что раньше одобрял, что печаталось при его содействии. Но как он узнал, что я снова занялась творчеством? От кого? Как это от кого? От Чижовкина, разумеется. Вбила себе в голову, что поссорились они друг с другом. Да за прошедшие с тех пор тридцать лет десять раз можно было поссориться и помириться. Помирились они, стало быть, уже давно и переписывались. Возможно даже встречались хоть изредка. Чижовкин жил уже в Москве. А Ненашев там бывал, конечно. Кто из писателей не бывает в столице? А Чижовкин время от времени бывает в Магнитогорске, куда каждое лето приезжаю и я. Мы с ним там общаемся. Книги свои друг другу дарим. Он мне те, что издавал до перестройки, я ему — то, что стала издавать после нее. Вот и весь секрет. По всей вероятности, что-то из написанного мною Иван Семенович имел возможность прочитать. Прочитал. И что же? Пришел к выводу, что мои труды достойны иронии? Не может быть! Почему я так уверена в этом? Потому что нашла подтверждение этому в тексте его главной книги. Чтобы доказать читателю свою правоту, выпишу отрывок из той главы, где идет речь как бы о другой женщине, а на самом деле обо мне, и проанализирую его, дав комментарии в скобках.
"Круглолиценькое существо с недоуменно оттопыренными губками, с кудряшками, небрежно раскудлатившимися (так было в роман-газете, в книге стало — "раскудахтавшись"), с прирожденными способностями к наукам, болтающее по-французски, впрочем, с ужасным произношением, она еще на первом курсе закрутила мозги (будущему мужу) своим романтически-беззащитным видом, недоучившаяся, с поврежденным здоровьем".
Возьмем такую строчку: "с прирожденными способностями к наукам". Сначала, перечитывая роман в 2001 году, чтобы разобраться в чувствах Ненашева ко мне, эти его слова истолковала я так: "с прирожденными способностями к учебе". И решила: Иван Семенович намекает на то, что институт я окончила за два года. Это было известно Ненашеву. И даже удивилась: зачем он об этом пишет? А когда начала писать о нем и более внимательно читать его последний роман, вникать в каждое слово, я призадумалась: если он считает меня способной к учебе, знает, что я дипломированный педагог, тогда почему называет меня "недоучившейся"? И тут до меня дошло наконец, что слова "к наукам" не надо понимать буквально. Под этими словами подразумевается другое: "к творчеству". И упомянутую выше строку надо читать так: "с прирожденными способностями к творчеству", а не к учебе. Еще одна строчка заставила меня поразмыслить: "болтающее по-французски, впрочем с ужасным произношением". Как расшифровать словосочетание "болтающее по-французски" применительно ко мне, если учесть, что французского языка я совсем не знаю? Так же, как и то, что мы уже пояснили: не лишена способности к творчеству, но имеет еще мало опыта в этом деле, не владеет техникой. Весь этот абзац не что иное, как повторение того, что было сказано Иваном Семеновичем писателям области, когда он защищал меня от их нападок. Фактически он ответил на вопрос, который я постеснялась ему задать, когда беседовали мы с ним, стоя на железнодорожном мусту. Имею ли я талант? И ответ этот утвердительный. Да, он считал меня годной к писательской работе. Тогда зачем в тот же самый текст внес поправку, вставил слово "раскудахтавшись", перечеркивающее это его утверждение и выражающее насмешку над моим стремлением освоить профессию писателя? Ответ на этот вопрос такой: он позлорадствовал. Вот, мол, не скрою, считал и считаю тебя талантливой, а помогать тебе не стал и не стану: ты этого не заслуживаешь. Пока жила в том же городе, где и я, нянчился я с тобой. А как уехала — прощай. Освободила ты меня от этой нагрузки. А сама ты при всем своем даровании, без моей помощи, фактически ничего не добилась. Даже в союз писателей не сумела вступить. На старте такая ретивая была, а потом куда что делось. В шестьдесят лет первую книжку издала. Не смешно ли это? "Раскудахталась" наконец.
Он считал это смешным, а я — печальным. Разве я виновата была в том, что до перестройки не удавалось мне напечататься? То, что могли бы издать, писать не хотелось. А что писала, было невостребованным. Он считал, что начинать надо со второстепенных вещей, а потом уже браться за главное. А я думаю, что поступать надо наоборот. Сначала издать главное свое произведение, а после этого — то, что его дополняет. Если главное у тебя не получится, то кому нужны будут твои к нему "довески"? Я решила: лучше вообще не буду заниматься творчеством, чем ломать себя кому-то в угоду и писать не так, как тебе хочется, а как велят или подсказывают другие.
Он все это прекрасно знал. И не за то на меня злился, что я "ослушалась". Задели его слова, которые я сказала ему на прощание: — Вы виноваты перед своей женой… Говоря это, имела я в виду, что по его недосмотру Дарья Дмитриевна так серьезно заболела. Он брал ее с собой, когда ехал в лес, чтобы она ему помогала в работе. Он и должен был помнить, что в этом лесу много энцефалитных клещей, и позаботиться о его безопасности. Я так считала. Болезнь ее ставила ему в упрек. А он понял меня по-своему, решил, что я обвиняю его в непостоянстве. И прочитал мне отповедь. Тридцать лет спустя от реагировал на мои слова, истолковав их неправильно. Перечислил всех мужчин, которые якобы моими любовниками когда-то были. Как, мол, смела ты меня изменником назвать? Ты сама лучше, что ли? Я-то хоть изменяю Дарье, а не бросил ее. Дожил с нею до семидесяти лет. А ты? Взяла и разошлась с мужем в сорок пять…
Оказалось, известно было ему и это. От кого? Возможно, даже от моего бывшего мужа. Переписывался он, наверное, и с ним. В списке мужчин, которые якобы у меня были, составленном Ненашевым под диктовку моего бывшего супруга, упоминается и тот, с которым я сошлась, когда развелась с Михаилом. Имя его, правда, не названо, только профессия. Все сведения обо мне собрал. Тридцать лет прошло со дня нашей последней встречи с ним, а он все помнит меня. И отчитывает письменно. Настоящую сцену ревности закатил. Самым банальным образом приревновал меня к тому мужчине, которого предпочла я и мужу своему бывшему, и ему, Ненашеву. Ради меня, дескать, с Михаилом не рассталась, а ради этого — пожалуйста! Был бы он хоть писателем. А то ведь нет!
Этот слух о моей личной жизни дошел до него, как видно, уже после того, как вышел в свет последний роман в роман-газете. Этим и объясняется то, что "хулиганское" словечко "раскудахтавшись" вписал он лишь в 2001 году, во второе издание. И так разбушевался, как будто я просто обязана была помнить его всю свою жизнь, в то время как он жил со своей женой и волочился попутно за другими женщинами, как будто признавался мне когда-то в своей любви, обещал что-то и просил ждать его. Самодур настоящий, больше никак нельзя его назвать. А самое главное забыл, что я хотела разойтись с супругом ради него, но он же не дат на это своего согласия, сказав "трудно тебе будет жить одной. Ты ведь еще совсем молодая". Этим все сказано. Не смел он, сказав эти слова, никакого права в чем-то меня укорять. А он укорял, пренебрегая здравым смыслом… Разобиделся, надо полагать, он на меня еще за то, что я в своей главной книге, которую он прочитал, как мне кажется, еще до того, как она была напечатана (редактировал ее Чижовкин, и какое-то время рукопись моя находилась у него, у Дениса Антоновича), рассказав о Чижовкине, о нем, о Ненашеве, не сказала ни слова, даже имени его не упомянула. Он злился на меня и проявил это. И я взаимно на него сердилась.
Не собиралась я и теперь о нем писать. Но меня уговорили: вот, мол, знала лично такого замечательного, выдающегося человека и не хочешь поделиться с другими своими знаниями. Не хотела я читать и самое последнее произведение Ивана Семеновича, чувствовала: не прибавит оно мне уважения к автору. Но пришлось изучить и этот труд Ненашева. Автобиографию написал он за три года до своей кончины, и хранилась она у кого-то из его друзей. Опубликована была в 2008 году.
Обычно (говорю это как преподаватель, проработавший в школе тридцать лет), прежде чем начать изучение творчества какого-то писателя, мы знакомимся с его биографией. Подробности жизни Ненашева узнали мы лишь после смерти писателя. Этот факт о многом говорит.
Прочитав эту вещь, убедилась я в том, о чем прежде только догадывалась, почему и дала герою своему такую фамилию: Ненашев, то есть не наш человек.
Он из богатой семьи, из очень богатой, сильно пострадавшей в период массовой коллективизации. Когда раскулачивали (и не без оснований) его деда и высылали из родных мест, ему, Ивану, было лет четырнадцать. Произошедшее, само собой разумеется, потрясло подростка. В своих ранее изданных произведениях он лишь вскользь упоминает об этом событии. В последнем романе уже более подробно. С самого себя пишет двух героев: один из них изображен таким, каким он был в душе, страстно ненавидящим коммунистов, мечтающим отомстить им за причиненные его предкам страдания.
Если бы Ненашев свой главный роман, названный мною антисоветским, написал своевременно, начал бы с него свой творческий путь, ему тоже пришлось бы пострадать за свою правду. И тогда ему можно было бы посочувствовать. Я так думаю. Но завершить писательский путь этим произведением, выплеснуть свою обиду и ненависть к советской власти после того, как лично он получил от этой власти столько благ, это, по меньшей мере, непорядочно. Если бы он, когда эта власть в 1978 году вручила ему Государственную премию, отказался от нее и объяснил почему, вот это было бы честно и смело. А от писателя, как я считаю, требуется именно это — чтобы он был честным и смелым. И прославился бы на всю страну только за этот поступок. И не пришлось бы потом на восьмистах страницах поливать грязью тех, кто возвысил и облагодетельствовал его, не зная, что он держит у себя за пазухой камень. Наверно, он про себя гордился тем, что сумел всех провести. А гордиться тут, каждый это понимает, абсолютно нечем. Но он этого не понимал. Писатель, называется… Как-то раз в моем присутствии заявил он, о чем я уже говорила, что неважно, о чем писать, важно, мол, как. К этим его суждениям добавить надо еще один пункт. Важно, когда ты выдаешь на гора свои мысли. Важно все: и первое, и второе, и третье.
Писатель не имеет права переоценивать себя, встав в позу непогрешимого мыслителя, а читателей недооценивать. Ведь их много. Кто-нибудь найдется из их числа, что будет тебя мудрее и принципиальнее. Он был уверен, что покорил читателей тонким лиризмом своих произведений и может теперь почивать на лаврах и вещать, что на ум его взбредет. Он хотел вести за собой многочисленных поклонников своих, но поклонники, прочитав его последний роман, очнулись от восторгов и засыпали автора письмами, выражая свое несогласие с его видением событий 1941-45 годов. Тогда он, не желая отказаться от своих заблуждений, стал доказывать (в комментариях к последнему роману), что имеет право на художественную выдумку, то есть на вранье, на право выражать не объективную истину, а лишь свое мнение и навязывать его другим.
Разобравшись окончательно в том, что представляет собой как личность этот писатель, я ужаснулась, представив себе, как повлиял бы он на меня, если бы я продолжала с ним общаться, принимая на веру каждое его слово. В конце концов он навязал бы мне свои взгляды. Не я же ему свои. Он же был старше, опытнее, мощнее, чем я. Как танк, уничтожил бы он мои идеалы и принципы. В течение трех лет он "ухаживал" за мной. Ради чего? Даже прочитав его автобиографию, где обо мне не сказано ни слова, я так и не поняла, чего этому человеку было от меня надо. Поняла я вот что: он был уверен, что идейно мы с ним близки. Мне де тоже, в 1959 году, при Хрущеве, пришлось пострадать от властей. Но он, принимая меня за свою единомышленницу, ошибался. Как выяснилось, когда я прочитала его автобиографию, он был против коммунистов и советской власти. А я была за. Я была против тоталитарного режима — за демократический социализм, так же, как и теперь. Он же — за капитализм. Иначе разве стал бы он преклоняться перед Германией? Преподавая русскую литературу, читая зарубежных классиков, я имела представление о том, что такое — капитализм.
Против коммунистов вообще я тоже никогда не была. Как народ до революции был против плохих царей за хорошего. Так и я была против плохих коммунистов за хороших. И даже делала попытку создать свою партию — партию настоящих коммунистов.
В его чувствах ко мне лично трудно разобраться, ведь он о них никогда со мной не говорил, как и о своем отношении к стране. Сказал бы, наверное, открылся бы, если бы наши отношения с ним стали более близкими. Для начала, как мне кажется, он попытался бы выяснить, как я поступлю, если он даст мне понять, что как мужчина он непостоянный, что нравятся ему более доступные женщины, чем я, смогу ли я, если мы сблизимся, стать по отношению к нему такой же самоотверженной, как Дарья Дмитриевна. И выяснил, получив "отставку".
Бог не допустил, чтобы этот скрытный, неискренний человек, тайно ненавидящий тех, кому служил и творчеством, и тем, что руководил областным отделением союза писателей (не просто писателей, а писателей СССР) взял надо мною верх. Он, безусловно, смог бы дать мне много в смысле практическом, но уж я такой человек, непрактичный и беспечный, и переделать меня ему не удалось, если он и ставил перед собой такую цель. Мне было суждено, как я уже говорила, отвергать своих поклонников одного за другим. И я никак не думала, что и с этим человеком, которого просто обожала, поступлю я так же…
Только прочитав его "Автобиографию", я убедилась, что правильно поступила, порвав с ним, а до этого все колебалась: то одобряла себя за этот поступок, то ругала, то злодеем он мне казался, то национальным героем…
Говоря о нем, как о писателе, надо сделать одно уточнение: за что присудили ему Государственную премию? Якобы за сборник рассказов о браконьерах, с которым он выступил в защиту природы. На самом же деле, я уверена в этом, за его первый роман, который в художественном отношении оказался слабым, поэтому не сделал погоды в литературе, но по содержанию был вполне "наш", советский. В нем рассказывается, как правительство исправляло свои ошибки, допущенные в руководстве сельским хозяйством. Положительно изображаются коммунисты и комсомольцы, старающиеся "поднять" деревню. Но самое замечательное то, что автор, который впоследствии яростно критикует большевиков, затеявших революцию, вовлекших в нее крестьянство, одобряет революционное прошлое деревни, с симпатией рисует предшественников современных ему коммунистов и комсомольцев. Несколько раз упоминает, что стены жилищ обитателей деревни, в которой происходит действие романа, украшают портреты их предков. А предки сфотографированы в "буденовках". Сумел же Ненашев "наступить на горло собственной песни", высказать не то, что думал и чувствовал, а то, чего ждало советское правительство от каждого советского писателя.
За это произведение, поверив, что написано оно от души, и присудили ему премию.
И что же он делает, получив деньги за служение социалистическому Отечеству? Пишет другой роман, в котором высказывает прямо противоположное мнение о тех, кто его наградил, и получает еще одну премию от наших бывших врагов. Гибкость проявляет завидную. И какая ему разница, что о нем на родине скажут. Всего важнее ведь возвыситься над всеми и разбогатеть. Поразить мир, как он думает.
Жил писатель, приспособившись к трудным условиям, писал душещипательные произведения о любви, о природе, о сильных духом соотечественниках, как будто на самом деле восхищался всем этим. Их хвалили, покупали даже за рубежом. Но обманывать, прикидываться патриотом даже ради денег, в конце концов ему надоело. И он устами одного из героев этих произведений, назвал эти книги свои "широм", "ширпотребом" и открыл наконец свое истинное лицо. Но читатели, как видно, по-настоящему это не поняли. Не поняли, как называется такая откровенность и критика. За то, что он постарался угодить Германии, в России стали его считать великим. После его смерти в той деревне, где он когда-то жил, памятник ему поставили. Сидит он на скамеечке под деревом рядом со своей Дарьей Дмитриевной, которая все-все ему прощала и разделяла его мнение. В городах, где доводилось бывать, открываются музеи его имени. Странно это? Наверное, нет. Ведь и я сама с большим трудом освободилась от обаяния, которое он мне внушил. Мне было приятно, что была лично знакома с человеком, чье имя приобрело мировую известность. Я показывала приятелям снимки, сделанные моими учениками, на встречу с которыми он приехал в Зареченск. Одну из этих фотографий в редакции главной городской газеты в Магнитогорске внесли в компьютерную память. Когда у меня попросили фото для этой цели, я сказала:
— А зачем вам это надо? Ведь Ненашев не имеет никакого отношения к Магнитке. — Мне ответили:
— Зато Вы имеете к Магнитогорску самое непосредственное отношение. — Не поняв смысла сказанного, я лишь пожала плечами.
Взглянув на этот снимок, один из журналистов воскликнул: — Так вот какой вы были в молодости! Неудивительно, что Ненашев, любивший женщин, устремил на вас свой взгляд. Поражает другое: как он могустоять? Я бы не устоял. Вас надо было хватать и тащить.
— Куда? Он ведь был женат, а я замужем. К тому же у меня был маленький ребенок…
Я рассказала этому журналисту о наших с Иваном Семеновичем отношениях.
Выслушав меня, собеседник мой сказал:
— Было бы здорово, если бы вы записали этот свой рассказ для нашей газеты.
— О личных отношениях в газету? Вы, наверное, шутите.
— Ничуть! Знаете, как читатели интересуются подробностями личной жизни знаменитостей?! Тем более в ваших отношениях с этим человеком не было ничего позорящего вас.
Мы долго спорили с журналистом. Наконец я согласилась. Я стала писать, он — редактировать. Он не только журналист, но и писатель, член союза писателей СССР (или российских писателей, не знаю точно). Ненашева в это время в живых уже не было. Но я помнила, как выступающие на всесоюзных межвузовских чтениях ораторы восхищались его произведениями, и старалась этим его читателям угодить: рассказывала о нем только все хорошее, словом, слегка приукрашивала его. И вдруг в глаза мне бросилась одна поправка, сделанная редактором в моей рукописи. У меня было написано: Ненашев улыбнулся. А журналист между двумя этими словами вставил свое: лукаво. Получилось: Ненашев лукаво улыбнулся. О том, что Иван Семенович действительно был лукавым, двуличным человеком, я в то время, до прочтения его Автобиографии, еще не догадывалась и страшно возмутилась тем, что мой редактор искажает смысл сказанного мною. Так делать ведь не имеет он никакого права. Я спросила у него, как он сам относится к этому человеку, какое у него мнение о нем. Журналист признавался: не очень высокое.
— Тогда зачем вы агитировали меня рассказать о нем его читателям? — потребовала я объяснения.
— Мне это поручили. — Кто? — Мой редактор. — А ему кто? — Не знаю…