- И я. Не один раз. - Это чета Ланских обсуждала увиденное.
- Однако это еще не повод...
- Конечно, конечно. Он просто чертовски пьян.
Компания, потоптавшись перед пыльным Вароном, который, опасливо на них покосившись, начал поедать орехи еще быстрее, с мусором и шелухой, не выдержав тяжелого зрелища, отправилась дальше, оставив доктора и Марка позаботиться о несчастном и по возможности спустить его вниз. Впрочем, доктор вскоре к ним присоединился; догнав немного отставшую Мину, он пошел рядом с ней.
- Марк решил пополнить свою коллекцию историй?
- Да... Хотя я мог бы рассказать ее лучше, во всяком случае, членораздельней, но ему, по всей вероятности, потребен местный колорит. Дело в том, что Олимпия и Варон были прежде знакомы. Более того, они прожили довольно долго, лет пять вместе, когда Варон начал пить. Не знаю, что именно послужило причиной: то ли Липа слишком активно боролась с этой ужасной его страстью, то ли он сам, а он человек чрезвычайно, не верьте внешности, чувствительный и тонкий, решил оградить ее от своего порока, но, как бы там не было, Варон бежал от Олимпии, не оставив даже письма.
Да, да, Липа ей об этом рассказывала: как металась она по знакомым, потом по городским больницам и моргам, пыталась напиваться сама, чтобы понять, что пьяному человеку может прийти в голову, и все не могла смириться с мыслью, что он взял и так вот просто исчез, умер или ходит где-нибудь по тротуару, садится на самый обыкновенный стул, поддернув правую брючину, болеет весенним насморком, а она никогда его не увидит.
Вполне возможно, что доктор рассказал правду и это тетя Агата ошиблась, сплела две истории в одну. Или было в жизни Липы двое мужчин, которые ее покинули? Однако Варон-то остался жив, поэтому она не могла назваться вдовой. Все это не имело значения, Мина в любом случае останется здесь. Денег должно хватить на достаточно долгий срок; если же Агата вконец проиграется, то можно переехать в барак-особняк, за его колючий чертополох никто из чужих не заглядывает. Что же до ребеночка, спохватилась Мина, то она отдаст его на воспитание в местную семью, они рожают помногу и потому различий не делают. В ее воображении он окончательно совпал с юным садовником, вернув богам украденное.
25
Ей снился рай. В этом раю она была китаянкой, а Марк сигуном, роль судьбы исполняла тетя Агата с выбеленным морщинистым лицом и в белых носочках с отдельным большим пальцем; она им, как шаловливая девочка, шевелила, когда зашла в их комнату, чтобы прервать совершавшийся на жидкой циновке любовный акт. Мина была ей за это признательна: таким жестким оказался под ней пол и тяжелым, словно высеченным из слоновой кости, Марк. Хотя она точно знала, что в расшитом шелковыми драконами халате по саду разгуливал не он. Марк путешествовал в другом месте, добывал для нее розовый жемчуг. Несмотря на неудобство и явный обман, она была счастлива, ведь находилась в раю.
Рай этот начался, когда Мина объявила Марку, что останется в южном городке навсегда. Он посоветовался с доктором, и ее уложили в постель, точнее, насильно засунули, поймав и связав, поскольку она пыталась убежать на сумасшедшую виллу к Кибеле. В крону шелковицы метнулась желтоглазая гибкая тень, так же они справились с Олимпией, мелькнуло у нее в голове. Пока она молча боролась, хлопая ломкими крыльями, выдиралась из сильных мужских рук, они порвали на ней одежду, и одна круглая, набухшая грудь вывесилась наружу - на секунду, пока доктор вводил ей лекарство, в ней вспыхнуло прежнее вожделение, а потом сразу начался рай. Ах, вот кто прятался в китайском халате Марка!
Постепенно райский свет сменился робким апрельским солнцем, платиновые ветви деревьев - серебристыми тополями, она дома, лежит на старинной, с коваными гирляндами роз кровати, рядом уютная колыбель, и оттуда на нее глядит из-под надменно приспущенных век маленький смуглый мальчик, ее возлюбленный сын, единственная на всю оставшуюся жизнь радость. Потому-то весь курортный городок, бывший когда-то имперской портовой гордостью, вместе с его темноглазыми жителями, проворными козами, бесконечной набережной, чахлым георгином и фонтанчиком для питья пошел на дно памяти так же быстро, как протараненный генуэзцами корабль, стоило Мине вернуться домой и через положенное число месяцев родить. И если она спросила, замкнулся ли солнечный круг над Танистом, то только из уважения к Марку, и тот ответил кратко: "Да".
Она ни в коем случае не должна была узнать, каким способом это произошло, хотя об этом подробно написали в местной газете, которую ему переслал доктор. Статья была большая, но главный смысл укладывался в абзац: "Шестнадцатилетний Артур, - так звали, оказывается, их Таниста, - с юных лет поднимаясь в горы с пастухами, привык к простой, непорочной жизни, как привыкают к чистому воздуху и прозрачной воде. Курортные искушения, странным образом в мальчике трансформировавшись, исказили неустойчивую детскую психику, обратив во зло раннюю подростковую сексуальность. Проявив поистине античную разборчивость, юный Артур соблазнил местную дурочку, также несовершеннолетнюю, рассчитывая с ее помощью добраться до ее младшего брата, страшно сказать, четырехгодовалого малыша. Местный врач, который неоднократно обследовал девочку, обнаружил определенного рода расстройство, что зафиксировано в записях от такого-то числа, добился от нее признания, после чего пригрозил юноше пистолетом, из которого впоследствии тот и был убит. Из чего естественно вытекает, что подозреваемый номер один уважаемый эскулап, который в силу неведомых никому причин вот уже семь лет проживает в нашем городе".
Марк вспомнил сценку, подсмотренную Миной из-за занавески и пересказанную ему за завтраком с медом, золотисто-горчичным, размазанным ножом по белому маслу: широкоплечая тень доктора и детский шепоток под окном. "Да, кстати, мне показалось, что у нее на предплечье сверкнула золотая ящерица, похожая на мой браслет, но подробнее я рассмотреть не успела - она вдруг вспорхнула вверх, как бабочка..." Что ж, всякое бывает.
На самом деле, оправдывался в письме доктор, застрелил мальчика крестный Катюши, Юсуф. Он обещал ее настоящей матери приглядеть за девочкой, и, действительно, Катя настолько ему доверяла, что отдала пистолет. Только Мина, дальше почерк доктора укрупнялся, которая пряталась за занавеской, может подтвердить, что оружие выкрала у него Катя, он приходил к ней тем вечером, и тогда же пистолет пропал. Сама она, разумеется, ни за что не сознается, она часто без спросу брала чужие вещи, за что бабка хлестала ее прыгалками. Девочка от ударов уворачивалась, подскакивая, как норовистый конек.
Марк прожег в газете дырку сигарой, потом еще и еще. Итак, у их богоданного сына ужасная наследственность, он может вырасти извращенцем, ветхозаветным убийцей, если не позаботиться заранее. Кое-что неприятное, подлое в Танисте мерещилось Марку и раньше, но он не хотел расстраивать Мину, боясь, что она обвинит его в малодушии, трусости. Марк аккуратно сложил газету, сдул пепел на пол и прошел в спальню.
- Отойди, у него так разовьется косоглазие. - Мина читала в кресле-качалке детскую книжку сказок, чтобы потом, на ночь вслух ее пересказать. Малыш зашевелился в кроватке, агукая. Она откликнулась эхом, подошла, взяла на руки, загуркала на незнакомом языке.
- Вы специально разговариваете так, чтобы я ничего не мог понять, пошутил Марк. - Ты нежна с ним, как никогда со мной, нет, ты посмотри только, как властно он хватает грудь.
Последнюю фразу Марк не сказал, а подумал.
Хорошо еще, что у него остались привычки. По телефону он заказал столик в самом известном и дорогом ресторане, где скатерти слепят белизной, словно горные вершины, а бокалы и люстры сверкают не хуже бриллиантовых подвесок Агаты. Ничего, Марк постепенно успокаивался, скоро старушка умрет и все достанется Мине, ждать осталось недолго.
На десерт, поколебавшись между ванильным и земляничным парфе, Марк выбрал ореховое, с солоноватыми соринками фисташек на замороженных сливках, и впал в тревожное ожидание. И то сказать, Мина тогда настолько увлеклась Танистом, что так и не позвонила мужу и, кто знает, вернись он неделей позже, дело могло бы зайти слишком далеко. Уезжая из Пантеита, он надеялся, что с юношей все как-то само собой устроится, мальчик превратится в мужчину, волосатого, гортанно крикливого, его будет не узнать. Но получилось, право слово, ничуть не хуже. Фрачный официант поставил на стол запотевшую вазочку с крапчатым лакомством, Марк, отправив первую ложку в рот, вздохнул удовлетворенно. Что касается ребенка, то в конце концов судьба сама обо всем позаботится, как позаботилась о Танисте и о рыжей Олимпии, которая не боялась утонуть и все-таки утонула, унеся тайну на укатанное волнами, в редких ракушках песчаное дно.
Доедая последнюю порцию оседающего на нёбе ореховым инеем парфе Марк забыл о письме доктора окончательно. Устав от обильной пищи, воспоминаний и яркой белизны скатертей, он решил выкурить сигару в баре напротив, недорогом, но довольно-таки приличном, судя по сдержанной вывеске и малочисленной публике. Перейдя черную от вечера и дождя улицу, он оказался за голубой, в невидимых хлебных крошках скатертью, между мыльным запахом из туалета и жареного с кухни, но пересаживаться не имело смысла - иначе он не смог бы заглянуть в зеркальные окна ресторана, из которого только что ушел.
Изысканно одетые, с нежными румяными лицами, с влажными от вина и пряностей глазами, с хрустальной рябью на лысинах и плечах, посетители одного из самых дорогих в городе ресторанов не спешили задергивать зеленые портьеры, и в этом смысле идеально было бы стоять под дождем на улице, но и здесь, попивая пережаренный мокко, тоже было неплохо. Марк завидовал этим неспешно жующим богачам, ковыряющим мясо цесарки в зубах, на мизинце посверкивает бриллиант величиной с фигу, а девушка напротив покачивает серебряной туфелькой, скользкий шелк падает с теплого колена, и сгорбленный ветром прохожий замедляет шаг. Марк завидовал самому себе, сидящему там, это было радостное чувство, медленно заполняющее его до краев, и только невкусный кофе мешал, обещая по возвращении домой изжогу. Да и это не беда; он прогуляется полквартала пешком, глядишь, небо и развиднеется.
26
Мина уложила спящего мальчика в кроватку, накрыла легким, игрушечным одеялом и залюбовалась: безмятежностью маленького Будды дышало круглое бледно-смуглое лицо. И все-таки в линии голубоватых, как основание цветка ириса, век угадывалась будущая надменность, отчеркнутая китайской тушью бровей, наивно разведенных сновидением. Он вырастит хитрым, сильным и красивым, и никакой страх больше не заставит ее содрогнуться от смертельного холода, поперхнувшись мягкой вуалевой тканью, забившейся от сильного ветра в рот, или глотком соленой воды - перед ее сыном отступят небо и море, не говоря уже про людей.
Погладив мягкую, едва опушенную головку мальчика и даже не отдав себе отчет, что ее пальцы ощутили ту же неровность, что и у Таниста под копной вьющихся волос, Мина вышла в гостиную, бесшумно задвинула под стол стул, поправила старинную, с гобеленовыми рыцарями скатерть. Марк и здесь оставил свой след - толстый столбик сигарного пепла на крупе белого коня. Мина, досадуя, огляделась в надежде найти что-нибудь, на что можно было бы аккуратно сдуть пепел, не испачкав свирепую лошадь, которую с трудом удерживал хромой паж, одна нога у него была короче и толще другой: ничего. Уже не досадуя, а сердясь, Мина прошла в прихожую, пошарила в корзине со старыми газетами, их собирали для растопки камина, того самого, перед которым они с Марком так складно все порешили, и наткнулась на пакетик с мышиным ядом. Нарисованная мышь больше походила на ощерившуюся крысу. Их дачные мыши, которые зимой дырявили сугробы насквозь и дальше, вглубь, были маленькие и с круглыми ушками. Они, словно по волшебству, весной появлялись из земли одна за другой, три, четыре, пять, и снова исчезали, а иногда Мина находила их похожий на цветочные семена помет на кухонной полке.
Наконец ей удалось вытянуть из связки, немного надорвав, газету, на которую она аккуратно переместила, покатив, рыхлый столбик и уже собиралась стрясти под корешок азалии, когда заметила, что газета в нескольких местах прожжена. Сначала она испугалась, что пепельный уголек все еще тлеет, но через минуту опомнилась. Противный Марк когда-нибудь спалит весь дом и ребенка! Мина поспешила к мальчику, который во сне по-овечьи заблеял, потом зарычал. Газета полежала еще некоторое время на столе как вещественное доказательство миновавшей опасности, пока Мина наконец не вспомнила, где она видела плохо отпечатавшийся пейзаж - кусок холма и их вилла в Пантеите со стороны дороги. Фотограф скорей всего не захотел рисковать костюмом, пробираясь по тропинке вверх через ежевичные заросли, а жаль - оттуда вид намного выигрышней. Мина с любопытством принялась за текст.
То, что действующие лица - ее знакомые, она догадалась не сразу, сбивало и чужое имя Таниста, но, когда поняла, ей стало страшно, как если бы она упала в пропасть: тело разбилось, погибнув, а душа все еще переживала земные страхи, полыхая в огне. Только один человек мог сочинить подобную историю, сплетя все пустяки и выдумки в один кровавый узор, так похожий на местный орнамент, и этот человек был ее муж, Марк. И этот его взгляд перед уходом, когда он встал в изголовье кроватки, так что ребенку пришлось закатить сытые, масляные глазки, чтобы улыбнуться папе. Но Марк никогда не записывал своих историй, тем более не публиковал. Значит, все напечатанное в газете правда и его взгляд, который она уже однажды видела, взгляд любопытного мальчишки, подбившего из рогатки щегла, означал другое. Когда он отвернулся к двери, рука у него дрожала, как у царя Лайя.
Мина прикоснулась к горячей, со светлым пухом волос макушке спящего мальчика, под изогнутыми по-восточному веками беспокойно заходили белки, и на цыпочках вышла в прихожую. Порывшись в корзине с газетами, она достала пакетик с мышиной отравой и осторожно высыпала в баночку с содой, которой Марк иногда запивал дорогой, но не всегда полезный для желудка ужин.