Наверное, это была моя первая любовь — Шурочка Хряшко. Но поди разберись, когда тебе только двадцать, какая она у тебя по счету — первая, вторая или, может, вообще двадцать пятая?.. Влюбляться я начал с семи дет. Влюблялся довольно часто, и всякий раз мне, безусловно, казалось, что это первое в моей жизни такое огромное, испепеляющее и неистребимое чувство. Всякий раз, когда оно обрушивалось на меня, я тут же начинал мечтать, как буду знакомить свою любовь с мамой. Представлялось мне это примерно так: мама обязательно плачет от счастья и горячо одобряет мой выбор. После свадьбы мы с моей избранницей постоянно держимся за руки и смотрим друг другу в глаза, вследствие чего у нас через некоторое время, естественно, рождаются дети, но это ни в коей степени не усложняет нашу жизнь, а, напротив, безоблачное счастье продолжается до глубокой старости. В школе мне почему-то постоянно случалось влюбляться не в сверстниц, а в девочек из старших классов. Мне казалось очевидным, что со временем, повзрослев, я их догоню и мы станем одногодками. Но однажды, в июне сорок первого, наше детство резко оборвалось началась война. Уже очень скоро я увидел смерть совсем близко, просто рядом, меня и самого успело слегка контузить, но нет сил, которые способны были помешать природе, и поэтому даже здесь, на фронте, я умудрялся влюбляться. А что делать, когда это тебе положено по возрасту?.. Оставалось довоевать до победы и вернуться в Россию, если, конечно, останусь живой. Война для нас кончилась в Чехословакии, в небольшом городке Весели-над-Лужницей. Говорят, такой неожиданно обрушившейся весны не было еще никогда, — раньше времени взошла трава, зацвели фруктовые деревья, распустились цветы, как сумасшедшие, запели птицы, а мы, обезумев от радости, выпустили в чистое небо, пожалуй, весь оставшийся боезапас. Мир! Мир!! Но откуда-то, изредка, нет-нет да и прилетали и настоящие пули… Короче, напоследок меня слегка ранило, и я угодил в госпиталь, расположившийся в старом чешском замке в местечке Тучапе. Теперь, после победы, можно было позволить себе вволю поваляться на госпитальной койке, армия во мне, как я полагал, пока не нуждалась. И тут я впервые увидел доктора Хряшко Александру Романовну. Шурочку Хряшко… Шурочку…
— Здравствуйте, мальчики! Как спали-ночевали? Сразу с порога она заметила меня.
— О! Да у нас пополнение! И сразу же она напомнила мне мою маму — невысокая, аккуратно сложенная, быстрая и насмешливая.
— Ну, гвардеец, на что жалуемся? Голова цела? Сердце, надеюсь, при вас.
— Жалоб нет, — лихо ответил я, и меня помимо моей воли понесло так, что мой идиотский рапорт закончился уже откровенной пошлостью. — Все, что полагается мужчине, — при мне.
— Ой ли? — Она совершенно нс смутилась. — А мы это сейчас проверим. Ложитесь, герой.
— Слушаюсь — ложиться, товарищ… Я запнулся, погоны ее были скрыты белым халатом. Она все поняла и сама подсказала мне:
— Капитан медицинской службы, Хряшко Александра Романовна. Посмотрела мою историю болезни, подняла на меня свои серые, невероятные глаза и очень удивилась.
— Вы еще не раздались.
— Весь, — робко спросил я. — Или частично?
— Без остатка. До этих ее слов наша беседа протекала в полной тишине, но тут грянул такой хохот, какого я, пожалуй, до сих пор никогда не слыхал.
— А ну-ка, майор, — приказала она черноволосому крепышу, который сидел на своей койке, скрестив ноги по-турецки. — Исполните-ка нам что-нибудь для настроения.
Майор послушно извлек из-под койки аккордеон, и раздевался я уже под музыку. Играл майор очень старательно и, откровенно говоря, ужасающе плохо. Эта мелодия была, пожалуй, единственным, что он умел. А я уже лежал лицом вниз, абсолютно голый и доступный для всеобщего обозрения.
— Да-а, — весьма скептически протянула надо мной прекрасная Александра Романовна. — Прямо скажем, не богатырь… А ну-ка, повернитесь ко мне фасадом. Я повернулся.
— Да, — повторила она. — Определенно не богатырь. Голова ее в белой шапочке двигалась совсем рядом с моим лицом и пахла какой-то удивительной, еще неизвестной мне, волнующей свежестью.
— Не дышите… Дышите… Не дышите… Я послушно дышал и послушно не дышал, стараясь вобрать в себя как можно больше этого прекрасного запаха. Потом она стала легонько мять меня пальцами.
— Так не больно?.. А так?.. А так?.. Прекрасно. Переворачивайтесь тылом. Сердце — в норме… Легкие — в норме… Печень — в норме… Руки ее двигались сверху вниз по моему телу и неожиданно сильно сжали икру раненой ноги.
— Ой, — невольно вскрикнул я и при этом сильно дернулся.
— Что и требовалось доказать, — удовлетворенно сказала она и уже больше ко мне не прикасалась. — Миленький, у вас же там сидит осколок, а вы скромно молчите. Ну что ж, прооперируем, добудем ваш металл. Она поднялась и уже от дверей улыбнулась всем.
— До завтра, мальчики! Это была первая ее улыбка, которую мне довелось увидеть, но такая, что все мои прошлые влюбленности, как я в это мгновение понял, лишь причудились мне, примерещились, или, вернее всего, их не было вовсе, а первое настоящее чувство возникло только сейчас, сию минуту, сию секунду. — До завтра, мальчики!.. Как теперь я буду ждать, чтобы скорее наступило это завтра! Шурочка… Моя Шурочка!..
Поздно вечером, когда, вдоволь наговорившись, в палате погасили свет, помечтав, я, видимо, уснул, и мы с Шурочкой каким-то чудесных образом оказались на берегу теплого моря, она абсолютно обнаженная бежала от меня к воде, а я догонял ее, и мы оба падали на влажный песок…
— Доброе утро, мальчики! Мои глаза тут же сами собой раскрылись. Только что я догонял ее по пустынному пляжу, и вот она уже здесь, наяву, рядом. Шурочка была без своего белого халата, в отглаженных гимнастерке и юбке, в начищенных до блеска офицерских сапожках, точно пригнанных по ноге. Мне казалось, что все на ней сияет: на плечах — капитанские погоны, на груди — орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги», сиял гвардейский знак, сиял белый накрахмаленный подворотничок, а над всем этих сиянием, как-то совершенно по-особому, сияли ее светлые глаза.
— Сегодня гуляю! — объявила она. — Первый выходной за четыре года. Имею право? И она ушла. В тишине глухо прозвучал голос:
— Видимо, интересная женщина…
— «Видимо»? — мне было непонятно, как можно еще сомневаться.
— У него ж глаз нет, — объяснили мне. Но слепой возразил.
— Для того чтобы видеть, — произнес он из-под бинтов, — глаза совершенно не обязательны. Желательны, конечно, но не обязательны. Как вы считаете, новенький? Разве я посмел бы обидеть слепого, и поэтому поспешил ответить.
— Конечно. Конечно, вы правы. Он усмехнулся. — Я просто не могу теперь думать иначе. Новых глаз мне в ближайшее время никто не вставит. И, помолчав, добавил. — А так видно будет. Может, еще и придумают что-нибудь…
Ночью мне опять приснилась Шурочка, и снова я догонял ее по пустынному пляжу, снова тянулся рукой к ее обнаженной спине, мы падали на горячий песок и… Нянечка не давала моему сну прекрасно завершиться.
— Подъем! Кончай ночевать, бери градусник. Я знал, теперь все будет зависеть только от меня. Нужно, чтобы Шурочка поняла, что я не мыслю жизни без нее и что я не просто легкомысленно увлечен ею, а по-настоящему люблю, люблю без памяти, без оглядки, что и мама моя будет счастлива познакомиться с нею. Я даже не думал, а как ко всему этому отнесется Шурочка и, вообще, ответит ли она на мою любовь. Чтобы не показаться ветреным, я первое время старался скрыть свое чувство.
— Пройдитесь немного, — попросила она на другой день, — покажите нам, пожалуйста, свою походку. Я прошел несколько шагов к окну, несколько — обратно.
— Все-таки хромаете, — огорчилась Шурочка. — Завтра — на стол. Будем удалять осколок. Наступило завтра. Как Шурочке шло ее одеяние! Операционная была белой, халат на Шурочке — белый, белая шапочка, белая марлевая маска на лице — все белое, не белыми были только огромные ее глаза не то серые, не то голубые…
— Миленький! Что же это — вы такой синий? — удивилась она.
— А они все от страха синеют. — заметила операционная сестра, даже не посмотрев в мою сторону. Но Шурочка пришла мне на помощь.
— Он нисколечко не боится, просто у нас холодно. Ну-ка, девочки, закройте окно.
Вечером после операции доктор Хряшко заглянула в нашу палату.
— Ну, как себя чувствует мой герой? Она при всех сказала не «наш», а «мой», — «мой герой»!
Естественно, я ответил, что нормально и готов хоть сейчас отправиться с ней на прогулку.
— Какой прыткий! — Она, несомненно, обрадовалась, но тем не менее предложения моего не приняла. — Всему свое время. Спите пока, отдыхайте, набирайтесь сил. Я хочу видеть вас абсолютно здоровым. — И, наклонившись надо мной, при всех поцеловала меня не то в висок, не то в щеку, тихонько шепнув при этом: — Я горжусь тобой! Со мной начало происходить что-то невероятное. Мне казалось, что я парю над койкой, становлюсь сильнее, что почти исчезла боль в ноге — ко мне пришло ощущение полного и еще не испытанного счастья. На другое утро градусник мне принесла сама Шурочка, но чтобы никто не удивлялся этому, громко объявила:
— Помогаю, а то вас вон сколько.
Мне все стало ясно — мое чувство замечено, и я ей не безразличен. Выждав еще два дня, во время утреннего обхода я спросил ее:
— Товарищ капитан, а мне уже можно потихоньку вставать.
— Здравствуйте, — воскликнула она. — Не можно, а нужно! — и, наклонившись надо мной, прошептала: — Вечером приглашаю вас на первую прогулку.
Моя мама всю жизнь проработала в кинематографе, — во время прогулки врал я, естественно, из этой области. Ее интерес вдохновлял меня, и как-то само собой выходило, что я в самых приятельских отношениях со многими знаменитостями: Эйзенштейна называл Сергеем, Пырьева — Иваном, Чаплина — Чарли. Уже кончился населенный пункт Тучапе, а мы все шли, и я все рассказывал. Невдалеке среди поля стоял стог сена.
— Может, устал? — спросила она. — Посидим? Сено было темное, прошлогоднее. Чехи — народ аккуратный, и только война могла помешать им вовремя его убрать. Сели… Я молчал и волновался. Начинало темнеть.
— А дальше.
— Она была погружена в свои мысли. Мне показалось, что самое время обнять ее. Она не оттолкнула меня, не стала вырываться, а только сказала очень спокойно:
— Не надо, не спеши. — И вздохнула.
— Ты очень торопишься. Она поправила свои капитанские погоны в спросила: