— Скоро двадцать один… Так обычно говорили маленькие, желая казаться постарше. Она улыбнулась, поправила волосы.
— А хочешь, я скажу тебе правду. — Шурочка старалась заглянуть мне в глаза, — Хочешь? Ты мне тоже очень нравишься, но как только я подумаю, что рядом со мной всю жизнь будет хромать человек с «конской стопой», а я ему вовремя не помогла, мне становится не по себе. Понимаешь?!
— С какой, с какой стопой.
— С «конской», это такой наш термин. Ты наступаешь только на пальцы, а пятка твоя висит в воздухе. Тебе больно, и ты щадишь свою ногу. Понял? Ты и хромаешь поэтому.
— Но если по-другому не получается?..
— И ходишь, как конь на копыте. Ведь так и останется, если сейчас не исправить, и всю нашу жизнь потом я буду себя упрекать. Ты хоть бы меня пожалел.
— Но я…
— А ты можешь ради меня совершить невозможное?.. Ради меня… Мы уже подходили к госпиталю, когда она спросила.
— А если я не понравлюсь твоей маме? Это было самым прекрасным, что я услыхал от нее в тот вечер. Значит, она не только полна заботы обо мне, во и всерьез думает о нашем будущем! Понравится ли она моей маме?! Смешно! Она не может не понравиться! Но я даже не успел ответить ей, потому что она сама притянула мою голову и поцеловала меня в губы.
С этого вечера, несмотря на адскую боль, начались мои попытки совершить невозможное. Если ей так уж необходимы доказательства моего чувства, она их получит — я перестану хромать! И пусть это произойдет неожиданно для нее, как чудо. Теперь, когда Шурочка приходила в нашу палату, она неизменно заставала меня лежащим с книгой иди газетой или — что было еще выразительней размышляющим о чем-то далеком и грустном, но обязательно лежащим. Обойдя всех, она присаживалась на мою койку.
— Миленький ты мой, ну что же ты такой ленивый, а? — говорила она совсем тихо, только для меня. — Или я для тебя ничего не значу?..
Я был горд — молодой дурак, она мучилась из-за меня! После обеда Шурочка зашла шепнуть.
— Пойдем вечером в поле, погуляем? Я прошу тебя. Я ликовал, но заставил себя отказаться. Как только она ушла, я снова до полного изнеможения продолжал борьбу со своей проклятой «конской стопой». Уставая упражняться стоя, умудрялся лежа, делал на конце ремня петлю, накидывал на стопу, как стремя, тянул, тянул, тянул и… в одни действительно прекрасный день моя пятка наконец коснулась пола! Смешно, конечно, но я радовался не тому, что отныне перестану хромать, а тому, какой подарок подучит моя Шурочка, как она будет потрясена. Но на следующий день Шурочка в нашей палате не появилась. Я решил перехватить ее в коридоре. И дождался. Она шла очень усталая, еще в том халате, в котором простояла у операционного стола несколько часов кряду. Проходя мимо, спросила:
— Все стоите? Ходить надо. Видимо, она забыла, что раньше обращалась ко мне на «ты». Отчаявшись, я напрямик предложил ей:
— Александра Романовна, а пойдемте сегодня в поле, погуляем, а?.. Она тяжело вздохнула и посмотрела на меня, как когда-то смотрела мама перед тем, как сказать: «Ну когда же ты у меня, дурачок, поумнеешь?…»
— Миленький, ну что же вы девушку совсем не жалеете? Мне бы сейчас только до койки добраться. И опять — на «вы».
На другой день в нашу палату пришли заместитель начальника госпиталя по лечебной части, заведующий отделением и она — наш лечащий врач, моя Шурочка. Сейчас, самое время!..
— И я приготовился.
— Ну, орел, — попросил меня замнач, — покажите-ка нам свою ножку. Шурочка по памяти докладывала мою историю болезни, даже не предполагая, что я для нее приготовил. Сейчас, сейчас она поймет, что ради нее я способен на невозможное.
— …Была задета кость, — продолжала она. — Грозила гангрена и, возможно, ампутация. Ногу сохранили, во вот «конская стопа», с ней — никак.
— Ну, это не смертельно, — успокоил замнач и обратился ко мне.
— Давай, гвардеец, покажи-ка нам свою походку. Ну вот и настало мое время. Я встал и, опираясь на палочку, дохромал до двери.
— Н-да… — промычал замнач.
— Жить можно, плясать труднее… Но ведь главное — жить! Согласен, гвардеец?! Пора было начинать спектакль, и, перехватив свою палку за концы, я хряснул ее о колено пополам и прошелся по палате, почти не хромая! Я ждал восторгов, но замнач вместо этого вдруг рассвирепел.
— Завтра же чтобы духа этого клоуна в госпитале не было! Цирк нам тут будет устраивать, место занимать! Выписать! Вечером того же дня Шурочка вызвала меня из палаты.
— Можно вас на минуточку… Значит, она не желает называть меня больше на «ты». Мы сели в конце коридора на невысокий подоконник. За окном — парк, — а там, дальше, не видное отсюда — наше поле…
— Вы на меня сердитесь, Александра Романовна.
— Глупенький, за что?.
— Даже стали называть меня на «вы»…
— Это случайно. За что же мне на тебя сердиться.
— За утро…
— Дурачок! Для меня это был большой сюрприз.
— Так я и паясничал только для вас.
— Спасибо.
— Шурочка…
— Да.
— Мы пойдем сегодня гуда, в поле?.. Почему вы молчите.
— Наверное, потому, что думаю…
— Пойдем!
— Не знаю, как тебе это объяснить… Понимаешь, я тебе очень благодарна… признательна…
— За что?.
— За вас, — за то, что ты не хромаешь, за то, что ты сделал это ради меня. Я же понимаю.
— Так мы пойдем сегодня? Она отрицательно покачала годовой и вздохнула.
— Ты очень хороший, но мы больше туда не пойдем.
— Почему?.
— Мне завтра в Прагу. И попутная машина… Очень рано.
— А зачем — в Прагу, походить, поглядеть?
Шурочка попыталась улыбнуться.
— Походить, поглядеть… У нее даже платка на этот случай не оказалось, и она, как маленькая, утирала слезы тыльной стороной ладони.