— Строгой.
— Отдать предпочтение наукам или Музам?
— Их узам.
— А узам Гименея? — Последнее Михайла уже не цитирует, а произносит, лукаво и нежно глядя на Лизхен. Она ведь знает, что в греческой и римской мифологии Гименей — бог брака.
— Скорее, — торжественно изрекает эхо.
На этом разговор с духом пещеры заканчивается. Подкравшись на цыпочках к слегка ошеломленной Лизхен, Михайла обнимает ее и целует. Она слегка вздрагивает, поскольку он застает ее врасплох, но отдается поцелую со сладостным упоением, забывая про свои только что пережитые волнения и страхи. Шейный платок падает к их ногам. Следом за ним опускаются на траву и они. Сердца их бьются как одно, точно следуя завету духа, а рассудок отуманивается, словно пасторальный художник набрасывает дымчатый флер. Но тут происходит неожиданное. До них доносится какой-то звук, причем совсем рядом. Он дробный и мелкий, точно топоток копытец. Приходя в себя и размыкая уста, влюбленная пара, еще сомлевшая, поднимает головы. Так и есть! Перед ними ягненок. Беленький, махонький, он бесстрашно стоит на уступе невысокой скалы и, с удивлением и доверием взирая на них, смешно подрыгивает крохотным хвостиком. Михайла и Лизхен прыскают, а ягненочек недоуменно блеет. Голосок его, ломкий и нежный, вызывает умиление, они отвечают ему смехом, отчего пещера, близ которой они находятся, раскатывается заливистым эхом.
— А-а! — вытягивая шею в сторону пещеры, догадывается Лизхен. — Вот, оказывается, кто этот дух! — Окончательно стряхивая давешнее наваждение, она принимается теребить Михайлу и, сделав пальчиками «козу», словно ягненок рожками, щекотать его. — Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!
Михайла хохочет, заливается, пытается увернуться, бестолково дрыгает руками и ногами, настолько он боится щекотки. Но спасения от этой «козы» нет. Единственное средство — вернуться к началу. И наконец, одолевая преграды, он приникает губами к ее губам.
В канцелярии Российской Академии говорят, как правило, по-немецки. Как завел хозяин ее, советник канцелярии герр Шумахер, так и повелось. Да и чего ради чиновникам сего учреждения говорить меж собой по-русски, если все они природные немцы, хоть иные и родились в России. А понадобится подготовить реляцию или рескрипт, так на то имеются русские переписчики.
В двери кабинета советника канцелярии раздается утайливый стук — так стучат подчиненные.
— Войдите, — не отрываясь от письма, бурчит Шумахер.
— Герр советник, — к столу начальника семенит баварец Раух, белобрысый франтоватый малый, — осмелюсь доложить, что ответа дожидается письмо студента Ломоносова.
Перо в руке Шумахера вздрагивает. На лист, написанный его безукоризненным каллиграфическим почерком, шлепается клякса.
— Клаус! — кривится Шумахер, в досаде швыряя на стол тонко очиненное гусиное перо. — Кой черт вы всегда суетесь под руку! Я же просил!..
— Виноват, герр советник. — Раух втягивает голову в плечи, прыщи на его подбородке и лбу наливаются огнем. — Но вы… вы сами изволили напомнить о почте… О той, что лежит без ответа…
— Изволил-изволил, — раздраженно машет рукой Шумахер, словно отгоняет назойливую муху.
Что ты будешь с ними делать? В этой варварской стране даже немецкий орднунг обращается в хаос. Даже самые прилежные и добросовестные подчиненные, наглотавшись здешнего воздуха, теряют надлежащие пиетет и чуткость. Рауха в кабинете давно нет. Но вослед ему все еще несутся брань и начальственные порицания.
Господин советник раздражен, он в гневе. Для его подчиненных сие не в диковинку. Эка невидаль, что начальствующее лицо сердится, изволит возвысить голос. Он даже с господами профессорами, светилами в научном мире, не особенно церемонится, а не то что…
Но вот сейчас?.. Отчего сейчас господин советник вышел из себя? Да еще так, что у него дрогнула рука? Неужели всему причиной петушиный голос подчиненного или его недостаточная учтивость? Нет, тут дело не в Раухе — у него всегда был такой голос. Дело в том имени, которое прозвучало.
— Ломо-но-софф, — цедит сквозь зубы советник канцелярии. — Опять сей Ломонософф.
Четыре года этот простолюдин, выпущенный по недоразумению в Европу, докучал ему, Шумахеру, своими посланиями. Едва не в каждом обращении он напоминал о стипендии, которую канцелярия опять задерживает… При этом явно подстрекал к подобным запросам своих младших приспешников. Но самое главное — предерзостно напоминал о распоряжении Сената, который повелел содержать отправленных в Германию штудентов на полном государственном довольствии. Вот и дрогнула рука. Вот и сорвалась та злополучная капля, наполнявшая полость пера как раз для одной строки…
Клякса, испортившая важное послание, вызывает не просто досаду. В этом пятне Шумахеру мерещится не то озорно подмигивающий глаз, не то предерзко высунутый язык, не то шутовской колпак, а то — чего несносней — шутовской орден Бенедето, коим Анна Иоанновна наградила дурака Кульковского. Господин советник пробует свести кляксу тальком, щедро осыпая им лист. Однако клякса от этого лишь осветляется, не меняя обидных и вызывающих раздражение очертаний. Осознав тщетность своих усилий, герр Шумахер откидывается на спинку кресла и вздыхает. Ничего не попишешь — придется переписывать. Не будешь же поздравление — причем кому! — графу Остерману отправлять в таком виде.
— Йехан, — бросает господин советник через плечо. Имя звучит по-страсбургски мягко, точно гортанные гласные смочены эльзасским вином. Но это не только потому, что Шумахер сохранил интонации родины, даром что в России уже больше полжизни. Дело еще в персоне, которую он окликает.
Левой рукой господин советник открывает стоящий сбоку стола секретер. На верхней полочке поблескивает изящная серебряная табакерка — ее по его заказу изготовили в академических мастерских. Настояв, чтобы гравер отложил все дела, он сам же выбрал украшение: на боковинках — искусный растительный орнамент, а в центре крышечки — виньетка с двумя амурами.
— Сие для графа Остермана, — кивает он Иоганну Тауберту— Йехану. Тауберта дважды звать не надо: он тут как тут. У него, обер-библиотекаря, свой кабинет. Но, с согласия Иоганна Даниила Шумахера, он предпочитает пребывать здесь, возле своего благодетеля-патрона. Долгоносый, худощавый, глаза серо-оловянные, ресницы белые, он весь — преданность и внимание. Таким послушным и надлежит быть молодому человеку, коли он жаждет признания и чинов.
Тауберту двадцать четыре года — ровно столько, сколько было ему, Шумахеру, когда он прибыл в Россию, дабы попытать счастья. За плечами у него был Страсбургский университет и степень магистра богословия — ничего более. Однако благодаря своей расторопности он сумел добиться того, чего не добиваются ни родовитые, ни именитые, ни более талантливые. Госпожа Фортуна, торжествен но обходившая шеренги молодых людей, выстроившихся на плацу жизни, поравнялась и с ним. Он встал перед нею навытяжку, во фрунт, сделал грудь колесом, ел ее глазами, он тянулся к ней на цыпочках, и она таки заметила его и повернула к нему свое прекрасное лицо. Вскоре он, молодой Шумахер, стал секретарем лейб-медикуса Арескина. Его почерк, его манеры, его живые внимательные глаза — все это очаровало Арескина. Лейб-медик не преминул представить его самому императору. Петр Алексеевич по достоинству оценил его сметливость, аккуратность, умение слушать и исполнять и назначил сперва своим библиотекарем, а затем смотрителем Куншткамеры. Немецкий порядок, наведенный в том и другом заведовании, так понравился государю, что он стал давать ему, Шумахеру, разного рода поручения. Дошло до того, что ему была доверена одна весьма ответственная миссия в Европе, которая способствовала развитию российской науки. Ведь это именно он, Иоганн Даниил Шумахер, вел переговоры с европейскими учеными, в том числе с профессором Вольфом, дабы они переехали в Санкт-Петербург и положили начало Российской Академии. И когда первый глава Академии господин Блюментрост, он же лейб-медик, призванный из Германии на место покойного Арескина, стал создавать окружение, то правой своей рукой сделал его, Иоганна Даниила Шумахера, поручив ему сперва секретарские дела, а потом и денежное содержание Академии де-сиянс.
С тех пор на российском троне сменились четыре персоны. На посту главы Академии поменялись четыре президента. А он, Шумахер, как был, так и остается на своем месте, являясь, по сути, вторым лицом в Академии и подменяя зачастую первое. Чем не пример для подражания, тем более молодому и честолюбивому Тауберту?
Вертя в руках табакерку, Шумахер благодушно поглядывает на подопечного. Нартов, главный механик академических мастерских, при обращении его,
Шумахера, заупрямился было, мол, недосуг, срочный заказ для адмиралтейской экспедиции — градуировка астролябий, это когда речь зашла о гравере. На что он, Шумахер, не удостоил главного механика даже словом, а только поднял палец вверх, дескать, заказ свыше. И тут понимай как знаешь: то ли для президента Академии, то ли для императорского двора, то ли для самого Господа Бога.
Шумахер рассказывает это все с усмешкой, не забывая в назидание добавить несколько реплик. Для знатной персоны особенно хорош презент тот, что всегда будет у нее под рукой или перед глазами: постоянная памятка о том, кто сие преподнес. Подарок должен быть не великим по размеру, дабы, как говорят русские, не мозолил глаза, однако основательным и богатым. И еще одно — это уже для дарящего, то есть для себя — особенно хорош презент тот, который ничего не стоит. Пример вот: как и прочие подношения ко двору или именитым персонам, табакерка, предназначенная для графа Остермана, изготовлена за счет академической казны.
— Во плаго! — добавляет по-русски Шумахер, поднимая палец. В чье благо — Отечества, двора, Академии, Остермана или его, Шумахера, — он не уточняет. Во благо — и все тут.
На этом назидательная беседа заканчивается.
— Перепиши, — протягивает Шумахер испорченное кляксой поздравительное послание. Это не столько поручение, сколько честь и немного плата за наставничество. Все стоит денег и за все надо платить. А в том, что Тауберт выполнит поручение с прилежанием и усердием, господин советник не сомневается: почерк у Иоганна безупречный, как и у него.
Послушно склонив голову, Тауберт бесшумно ускользает за свой примощенный позади господина советника стол. Тем временем Шумахер открывает другой ящичек секретера. Там еще одно изделие — и тоже изготовленное по его распоряжению академическими умельцами. Это колье из пряденого золота, а предназначено оно для младшей дочери. Скоро у Элеоноры тезоименитство, хочется порадовать ее презентом, тем паче что она, увы, не красавица.
При мысли о дочери на сердце у Шумахера теплеет. Думал, уж окончательно засидится в девках — никакое положение, никакое приданое не спасут. Но Фортуна, перед которой он всегда благоговел, и тут не оставила его, сподобив в родство молодого соотечественника. Тауберт — отличная партия, отличная во всех отношениях. Это и дочери радость — он моложе ее. Да и ему, тестю, помощник и наследователь дела. А то, что Иоганн не шибко любит дочь, так дело наживное. Стерпится — слюбится, говорят как в России, так и в Германии. Он, Шумахер, тоже женился, выбирая не столько сердцем, сколько рассудком, когда брал в жены дочь императорского повара Фельтинга. А нынче скоро дедом станет.
Мысль о наследнике окончательно смягчает сердце. Он звонит в колокольчик. На пороге кабинета тотчас появляется Раух.
— Ну, давайте, — Шумахер слегка брезгливо поводит рукой, — письмо это… Когда оно?..
— Отправлено из Марбурга в ноябре…
— В ноябре… А нынче у нас что?..
— Конец февраля, — подобострастно гнется делопроизводитель, — последний день.
Шумахер пожевав губами, роняет:
— Ладно. Читайте.
— «Высокородный и высокоблагосклонный господин библиотекарь!» — Клаус Раух начинает читать писанное по-немецки письмо Ломоносова. Первые два слова вызывают у адресата милостивый кивок. А при концовке обращения он поджимает губы: ведь ведает шельмец, что по титулу он, Шумахер, — советник канцелярии Академии Наук, так нет, норовит по старинке, словно не желает признавать его новое положение. Досада опять перекосила Шумахерово лицо, но усилием воли он подавляет ее. Ничего, как аукнется — так и откликнется. Так, кажется, русская поговорка гласит.
Письмо Ломоносова Шумахеру знакомо. Он читал его в начале декабря и сути не забыл. Вместе с Виноградовым и Райзером штудент Ломоносов после университетского курса в Марбурге обязан был отправиться во Фрейберг и продолжить учебу под началом бергфизика Иоганна Фридриха Генкеля. Во Фрейберге русские студенты оказались в середине лета 1739 года. Поначалу взаимоотношения с Генкелем складывались более или менее нормально, но с течением времени обострились и привели к затяжному конфликту.
— «…он, горный советник Генкель, начал задерживать назначенные нам Академией Наук деньги. Мы принуждены были раз по десяти к нему ходить, чтобы хоть что-нибудь себе выклянчить. При этом он каждый раз по полчаса читал нам проповедь, с кислым лицом говоря, что у него денег нет; что Академия уже давно обещала выслать половину следующей ему платы, 500рублей, и все же слова своего не держит».
Шумахер машинально выводит на чистом листе цифру «500». Оба нулика живо превращаются в улыбающиеся рожицы, а над ними — ни с того ни с сего — вырастают зубчиками две короны. Со стороны эти почеркушки едва ли кто поймет. Державных пар в империи нет с кончины Петра Великого. Нынешний император Иоанн Антонович — младенец, в лучшем случае он обзаведется парой лет через пятнадцать. Так что с этой стороны искать подобия нет смысла. Тогда, может быть, поискать в другом месте? Где? Да, например, в церкви, где пары идут под венец. Ведь совсем недавно герр Шумахер выдавал замуж младшую дочь. И это пы-ышная свадьба была. Бо-га-тая…
— «…Что же касается до курса химии, то он в первые четыре месяца едва успел пройти учение о солях, на что было достаточно одного месяца; остального времени должно было хватить для всех главнейших предметов, как то: металлов, полуметаллов, земель, камней и серы».
— Яйцо курицу учит, — брезгливо цедит Шумахер. Клаус Раух подобострастно улыбается.
— «Но при этом большая часть опытов вследствие его неловкости оказалась испорченной. Подобные роковые происшествия (которые он диктовал нам с примесью своих пошлых шуток и пустой болтовни) составляют половину содержания нашего дневника».