- Кстати, кто был старше?
- Я, на десять лет.
- Ироничны, наверно, были вы к нему - и потому, что у него не было профессионального образования, и потому, что он был моложе?
- Ну, в какой-то степени. Но он мне сразу же показался способным человеком, ведь мы много разговаривали, мы дружили. У нас был восьмиквартирный дом - общежитие театра. Там жил я, ссыльная морда, мне дали комнату, и Кеша все время пасся у меня, а где жил он - даже не знаю. Снимал то один угол, то другой. В хорошую погоду мы гуляли в парке, а несколько раз он меня провожал отмечаться к начальнику и ждал у крыльца. В такие часы он всегда бывал грустный, понимал, что такое могло быть и с ним. В театре платили гроши, и Кеша пару раз увольнялся, уходил бухгалтером на кирпичный завод, в бухгалтерию или в отдел снабжения. Кстати, там Андрей Старостин был главным бухгалтером, тоже ссыльный. Он над ним шефствовал, помогал ему. Так что не скажу, что Кеша сильно увлекался театром и был фанатиком. Но все же хоть и уходил, однако возвращался на сцену.
- Вы не помните, какие роли он там играл?
- В какой-то комедии плаща и шпаги он играл второго любовника, комедийного, а я серьезного. В "Живом портрете" (кажется, Моретто) я одного дона играл, он - другого. И в "Хозяйке гостиницы" смешно играл, по-настоящему смешно.
- А театр большой был?
- Мест пятьсот-шестьсот. Играли мы по восемнадцать, а то и больше премьер в год. Все это заставляло работать очень активно и очень быстро. Актеры там были достаточно известные в актерской среде - Константин Никаноров или, скажем, Урусова. Несмотря на преклонный возраст, она сейчас сыграла у Львова-Анохина в "Письмах Асперна".
- Она была вольнонаемная или...
- Ссыльная. Урусова, кажется, была дворянка. Так компания была смешанная и вольняшки, и ссыльные. Скажем, играли мы "Три богатыря": Добрыня Никитич, Илья Муромец - Никаноров, ссыльная морда, и я, Алеша Попович, - тоже. Царевна и боярышни - тоже ссыльные женщины, а какой-нибудь боярин за семнадцатой колонной - вольняшка. Вот такой был "МХАТ".
- А о чем вы с Иннокентием Михайловичем говорили?
- Разве вспомнить? Почти полвека прошло. В пятьдесят третьем году как-то сидим мы у меня в комнате за столом, перед нами зубровка стоит, и ведем мы разговоры "за жизнь". Я ему говорю: "Кеш, ну я сын врага народа и сам ссыльный, а ты какого черта тут сидишь? Уже кончились времена, когда надо было бояться, Сталин откинул копыта - уезжай отсюда. Ты молодой, способный, я тебе дам рекомендацию". И написал письмо Райкину, мы с ним вместе учились в Ленинграде, только он был на курс старше. А Кеша говорит, что у него нет денег. Я дал ему пятнадцать тысяч и говорю, что научу, как надо заработать: "Купи такой-то увеличитель, штатив, остальное я тебе дам. Научишься снимать и быстро заработаешь деньги на поездку". Я тогда фотографией зарабатывал.
- И Смоктуновский начал снимать?
- Да, и через две недели приносит мне долг. Смеется. И уехал с моим письмом. Аркадий Исаакович был где-то на гастролях. Они встретились, и Райкин пообещал взять его к себе в труппу, но по возвращении в Ленинград. А Кеша пока что очутился в Сталинграде. Там была Гиацинтова с театром, ей он чем-то понравился, и она пригласила его в Москву. А он уже женился и написал мне в Норильск "женился, в восторге и все прочее" и вложил фото ее, но не позитив, а негатив, поленился, черт, печатать. А я долго полоскал его в своей лаборатории, прежде чем проступило ее лицо. Брак их был недолговечным, и, когда я потом говорил с ним о сталинградской жизни, он рассказал, что много там пил. Но я уверен, что он сочинял, никогда он не "пил", сто грамм выдавал за литр. Просто ему нравилось так говорить.
- А что с Гиацинтовой?
- Она сдержала свое слово, но в театре были какие-то трудности, и он там выступал на разовых, ночевал в костюмерной. К нему в театре благоволили, особенно девушки, пригревали его, бездомного, старались протежировать. Так бывало во всех городах.
- Он пользовался успехом?
- Да, да. Такой был ироничный, легкий, ни к чему не обязывающий. Но я про этот московский период мало знаю, мы стали общаться, когда он перебрался в Питер, я ведь там работал. Кеша стал сниматься в "Солдатах". В это время Товстоногов приступил к "Идиоту" и репетировал он с Петей Крымовым, прекрасно репетировал. А у Крымова начался запой чуть ли не за несколько дней до генеральной, и Товстоногов его уволил. И редактор с "Ленфильма" Светлана Пономаренко сказала ему о Кеше. Он его попробовал, и тот ему сразу понравился. Я рассказываю схематично, но Кеша состоялся в Мышкине и стал "звездой". Я, помню, его спрашивал: "Как тебе играется?" - "Хорошо". - "А почему?" - "Знаешь почему? Я разговариваю тихо, а они все громко. И они меня слушают, прислушиваются".
Потом года через полтора я его спросил снова: "Как тебе играется?" "Плохо". - "Почему?" - "Они стали тоже тихо разговаривать".
В последние годы в Москве мы с Кешей почти не встречались, жизнь такая суматошная, масса работы, у каждого свои интересы. Он посмотрит меня по телевизору или я увижу его - и то не всегда позвоним. Книга выйдет - забудем друг другу подарить. Вот здесь, на Икше, еще иногда встречались - я гуляю с внучкой, он идет с купанья или с Суламифью Михайловной возвращаются из деревни, куда ходили за молоком. Радостно встретимся, немного пройдемся по тропинке - и все!
30 августа. Отшумел конкурс "Майя", судя по гала - большое нечто. В Мариинку не пустили, танцевали в Александринке. Шуму и ненависти было много.
Вышла книга "Я, Майя Плисецкая". По существу: все правдиво, не наврано. Кое-где напутано (что простительно) и кое-что насплетничано. Жаль, что мало написано об искусстве балета, артистах, партнерах. Это то, о чем она рассказывает блестяще, точно и неожиданно. Я не разочарован, ибо другого и не ожидал, но все остальные несут ее по-черному. И мне противостоять им трудно. От многолетнего общения с Катей она восприняла ее стиль деревенского разговора. Я слышу эту корявую интонацию и в самом тексте, и в прямой речи Шелепина, Шагала, Лили Брик или Мориса Бежара. В газете пока один маленький отклик - письмо сына Кириленко, что он никогда охотой не занимался и в Африке не был, и он требует опровержения. Дядя Нодик (Александр Михайлович Мессерер) написал ей ужасное письмо и подписался за всех ушедших родственников. Она не произносит нигде слово "еврей" и даже Шуру Ройтберг*, свою долголетнюю поклонницу, превратила в Красногорову.
По поводу новелки про Рахиль Михайловну такой разговор:
- Васик, мне тут сказали, что ты написал про меня статью...
- Я про тебя ничего не писал.
- А в "Вечернем клубе"?
- Так это не про тебя, а про маму и Азарика. (Если есть упоминание ее имени, то она считает, что про нее. И Азарик сегодня уравнен с Григоровичем, что ее и взбесило.)
- Ну ладно, про мать. Зачем же ты переписываешь из моей книги?
- Это было написано давно, о твоей книге не было и помину, лежит в газете уже год, и опубликовали только сейчас. И я записал этот рассказ со слов Рахили Михайловны.
- Как же можно верить девяностолетней маразматичке?
- Ну, Маечка, она мне это рассказывала, когда ей было семьдесят, как нам сейчас.
Пауза.
- И вообще, такой дурной тон - написала кровью письмо...
- Так она рассказала. А чем же писать? Ты же знаешь, что за хранение карандаша грозил карцер и мотали срок...
- И все путаешь про родственников - Елизавету звали Елизанда, Александра Амидопирин (я не помню, как Майя их на самом деле называла. - В.К.)...
- Ах, Маечка, я их называю так, как их звала Рахиль Михайловна и все остальные, а не по паспорту. Кстати, мама читала этот рассказ и кое-что уточнила, что я и исправил, но этого не трогала.
- Так ты веришь ей или мне?
Это вместо того, чтобы позвонить и сказать: "Спасибо тебе, что написал добрые слова о маме!"
Через день звонит, мнется - ждет комплиментов о книге. Ну, я, слаб человек, покривил душой и сказал то, что она хотела услышать. И, всем наподдав и оплевав, улетела.
В книге она со всеми свела счеты, всем дала по мозгам, массу напутала, не разрешив редактору прикоснуться ни к одной букве. Это и чувствуется. Нам было читать интересно, ибо мы свидетели почти всего, что она рассказывает. О Л.Ю. она пишет довольно много, хорошо, но холодно и, в общем, без должного пиетета. Не соблюдает дистанцию. В одном месте не удержалась и насплетничала про Агранова. Это подло по отношению к Л.Ю., ибо она всегда это отрицала. Майя могла бы не тиражировать сплетню, ибо видела от Л.Ю. только хорошее. Странно, что многие друзья Л.Ю., которые к ней действительно хорошо относились и любили ее искренне, после ее смерти начинают кусать мертвого льва (Майя, Андрей, Соснора).
И еще глупость - она все время пишет "Я пошла к Брикам", "У Бриков в этот вечер..." и т.п. Бриков! О.М. уже давно не было, когда она познакомилась с Л.Ю. Просто не понимает, что пишет. "Я была у Бриков", - пишет она, вернувшись от Лили Юрьевны и Василия Абгаровича.
6-20 сентября. Нас с Инной, Софико Чиаурели и Кору Церетели с Левой Григоряном пригласили с коллекцией Параджанова в Амстердам. Все, что он выкидывал в мусорную корзину, а я вынимал и разглаживал утюгом, его письма из тюрьмы, что я бережно хранил, и прочее теперь страхуют в тысячи долларов и выставляют в европейских музеях! 90 процентов экспонатов было наших. Для Софико Сережа собственноручно написал и нарисовал сценарий "Страдания святой Шушаник", ей посвященный. Рисунки и заставки восхитительные. Она дала его в экспозицию. И разные вещи Коры. Два дня возились, развешивали, надписывали и т.п. Для тюремного стенда я попросил найти метр колючей проволоки. Привезли новый огромный моток в заводской упаковке! Можно было огородить концлагерь. Откуда это у них, в этой кукольной стране? Вернисаж назначен на 7 часов, мы приходим нарядные и видим аварийную машину, насосы отсасывают воду, суетятся рабочие, полиция... Конечно, раз это связано с Параджановым, то прорвало трубу, которую никогда не прорывало, и затопило зал... Я закричал: "До конца не убирайте, это будет похоже на его жилище, где лило с потолка, стены были в разводах и висели эти его неповторимые работы!" Ведь и Анна Маньяни запрещала на своих фото ретушировать морщины: "Они дались мне слишком дорогой ценой!" говорила она. Так и прошло открытие в обстановке несколько хаотичной, но веселой и непосредственной, вполне в духе Сергея.
Выставка висела в Киномузее Амстердама несколько месяцев, а мы пробыли в Голландии две недели - и на том спасибо!
17 сентября. Из Амстердама поехали в Брюссель и были в гостях у Мары и Зенты, двух старых дам - знакомых Инны. Я впервые увидел воочию живописный портрет Инны, который красуется на самом видном месте в мастерской Мары Возлинской. У нас дома есть цветная фотография этого портрета, так что для меня не было никакой неожиданности, но огромный портрет в натуре произвел большое впечатление. Остальные работы Возлинской "так себе", есть несколько хороших акварелей и три-четыре живописных портрета.
Вокруг портрета такая история. В 30-х годах в Риге жила семья, папа-мама и две дочки - Мара и Зента. Девушки поехали учиться на Запад, и в 1939 году Мара приехала на каникулы повидаться с родителями. Тут и случилась наша оккупация Латвии, и граница захлопнулась, как мышеловка. Советская власть выслала ее с матерью в Сибирь. Началась Отечественная война. Лишь после смерти Сталина Мара вернулась в Прибалтику и стала зарабатывать живописью. В 1958 году она написала портрет Инны, но та не могла его купить у художницы, будучи бедным библиотекарем. Зента жила в Брюсселе, и Мара хотела уехать к ней, но об этом в пятидесятых не могло быть и речи - власти крепко держали ее за шиворот. Хотя, если трезво рассудить - что за потеря для страны, коли она уехала бы? Но власти рассуждали не трезво, и все попытки Мары были тщетны.
Тогда у себя в Брюсселе Зента пробилась на прием к бельгийской королеве Елизавете, которая собиралась в Москву на конкурс Чайковского, и очень просила ее помочь. Ее Величество обратилась к Ворошилову, который был тогда нашим президентом. И Мару выпустили, когда не выпускали никого! И даже разрешили вывезти свои работы. Перед отъездом Мара снова предложила Инне купить портрет, но та по-прежнему сидела без денег. И портрет уехал в Брюссель. Сегодня Мара пишет, устраивает выставки, продает картины, но этот портрет не продает, ибо по ее словам - он каждый раз является украшением экспозиции. Судя по тому, что мы видели, так оно и есть.
Сестры живут в одном доме, на разных этажах. Мара плохо слышит, она шумная и с претензиями. Зента, старшая, овдовела. Она мне очень понравилась симпатичная, уютная и добрая старая еврейка.
Ноябрь. Мы совершенно сказочно три недели прокувыркались в Италии. В Венеции жили в палаццо на Гран-канале у Мариолины, она же графиня Мардзотто, которую мы хорошо знаем по Москве уже лет двадцать. Она славная баба с внешностью Софи Лорен, веселая и умная - славистка. А ее муж глава швейного концерна, в первой десятке богатейших людей Италии. Дома лакеи в белых перчатках, которые "обносят" за столом, садовник, который расставляет букеты, горничные, повара, которые постоянно ссорятся друг с другом и выводят из себя Мариолину. По субботам граф охотился, и мы ездили на загородную виллу есть умерщвленных им фазанов с артишоками. К обеду мы переодевались, были приглашены местный адвокат с женой, доктор с женой и мы - заезжие иностранцы. Как у Флобера.
Кроме Венеции, мы были в Вероне, Пизе, Падуе, Флоренции и в Риме. В воскресенье на переполненной площади перед Сан-Петро мы слушали Папу Римского, молитву, которую повторяла за ним вся площадь. Это произвело на нас колоссальное впечатление.