Он весь казался ей запретным, недоступным. «У него ничего не узнаешь, от него ничего не дождешься. Ну и пусть. Какое мне дело? Выбросить из головы и все. Пусть им занимается Флора. А кто она ему? Очередное увлечение Трубина? Почему этот Трубин ни разу не взглянул на меня? Он, что — забыл, как мы играли в шахматы?»
Ей пришло в голову пойти устраиваться на завод железобетонных изделий. Удобно ли? Ах... Ну и что? «Меня здесь никто не знает, но я все же специалист. Как-никак, а специалист. Я хоть не буду видеть этого Трубина. Странно... А ему, что до этого? Ах, все равно, пойду на завод».
Она уехала, так и не дождавшись, что Флора подойдет к ней. Дома Чимита записала в дневнике:
«К запретному стремимся больше, чем к заветному. К неизвестному стремимся так же, как к запретному». Появилась запись и о Трубине:
«Он для меня неизвестен. Но он, безусловно, незаурядный человек, и я сказала себе, что жизнь столкнет меня с ним, и я хочу этого».
Об уходе на завод она ничего не написала. От того первоначального желания остались у нее самые жалкие крохи...
Белобрысый парнишка закоперщик Васька, как очумелый, носится возле копра. Подбежит к направляющей стреле, если дядя Костя, высунув голову из кабины, крикнет:
— Залог!
Васька тогда смотрит на шкалу, закрепленную на стреле. Залог— значит сделано десять ударов. Свая после десяти ударов пятитонной бабы ушла в грунт на пять сантиметров.
— Еще залог!— орет Васька и, хотя у него на голове металлическая каска, проворно удирает за кабину копра или — реже — прячется за тело направляющей стрелы. Возле стрелы страшно. Над головой натужно ухает баба, бьет по оголовнику, прикрывающему верх сваи.
— У-у-х!
Под ногами вздрагивает и трясется земля, в коленях у Васьки дрожь. Рядом просвистел бетонный нашлепок — от удара бабы свая содрогнулась и кусочек бетона отлетел прочь. Этих нашлепков надо остерегаться. Особенно их много, когда дядя Костя бьет первый залог или когда он выпивши.
Еще залог, еще... Васька смотрит, прищурившись, протирает глаза и радостно кричит машинисту:
— Готова!
Это значит, что свая дала проектный отказ. В последнем залоге она вошла в грунт менее, чем на три сантиметра.
Васька машет руками крановщице Груше. Опускается якорь крана, на него цепляют сваю, и стрела крана медленно и величественно несет ее туда, где дядя Костя подготовил уже чалочный трос, чтобы поднять сваю, поставить ее точно в отметку, оставленную металлическим штырем. Свая поставлена, на нее опускают оголов- ник. Сейчас баба полетит вниз, и дрогнет далеко окрест земля и задребезжат стекла в домах. Со свистом во все стороны полетят бетонные нашлепки — берегись!
Залог, еще залог...
У дяди Кости настроение, по его собственному выражению «как у птицы». В груди приятная легкость и знакомое возбуждение от предчувствия чего-то хорошего. Он, конечно, знает, что все это означает. У него в кармане деньги, полученные за обучение экипажей, и он может распорядиться ими, как того пожелает душа, благо жене ничего про этот приработок не ведомо.
После шестой сваи дядя Костя вылезает из кабины, потирая ладони и радостно оглядываясь. Норма перекрыта на одну сваю. Смене конец. Пора и шабашить.
Из-за шума работающих неподалеку копров разговаривать с Ванюшкой Цыкиным бесполезно, и дядя Костя предается размышлениям. За всю жизнь ему еще не выпадало на долю такого внимания всяких начальников. В каких только кабинетах не побывал он в эти дни: и у Шайдарона, и в парткоме, и в постройкоме. и у главного механика, и у диспетчера! Всем нужен дядя Костя, все интересуются его самочувствием, расспрашивают о копре и просят постараться на забивке свай, показать пример всем экипажам копров, и, если понадобится, то откалымить две смены или полторы.
Сейчас он стоял возле своей заглохшей машины и силился вспомнить, чего он наобещал, на что дал согласие и кому дал.
От пристального и всеобщего внимания всевозможных начальников всю смену дядя Костя немного тревожился: не случилось бы чего... И хотя деньги уже в кармане, и настроение в общем-то, как у птицы, и знакомое зудящее предчувствие... Как пойдут они с Ванюшкой куда-нибудь и закажут сначала по паре пива...
И когда он приметил краем глаза подходившего к нему Ивана Анисимовича Каширихина, сердце у дяди Кости заколотилось и оборвалось куда-то вниз...
Спустя сколько-то минут дядя Костя, сутулясь, вышагивал рядом с секретарем парткома, то и дело оглядываясь, не видать ли Цыкина, его верного помощника. Но Цыкина нигде не было видно. И дядя Костя окончательно понял, что томился и тревожился он не случайно, что то, чего он не ясно и подсознательно опасался, все это свершилось вместе с приходом Каширихина.
— А могли бы вы, Константин Касьяныч, за смену забивать больше шести свай?— спрашивал Каширихин.
— Это смотря по общей картине... как нарисуется,— неопределенно отвечал дядя Костя, смущаясь мало знакомого ему человека и думая о том, как бы ненароком не вплести в разговор непечатное слово, обходиться без которого он не имел привычки.
— Ну, а все-таки?
— Это как грунт укажет,— продолжал стоять на своей неопределенности дядя Костя.
— Грунт вы уже знаете. На всей площадке главного корпуса залегание твердых пород ровное. Может, вам что-нибудь мешает?
— Да нет вроде бы... Свай маловато завозят. Нынче завезли двадцать свай всего. Я шесть вбил. Остается четырнадцать... на четыре машины. Это не работа. Скоро драться будем за каждую сваю. Куда годится? Елки-палки.
— У меня к вам просьба, Константин Касьяныч.— Каширихин остановился, видимо, не собираясь дальше провожать машиниста копра.— Такая просьба... Сваи вот-вот пойдут. Сваями мы вас завалим скоро. И к этому нам с вами надо быть готовым. Не смогли бы вы, вернувшись сейчас домой, продумать всю работу членов вашего экипажа от начала и до конца смены. Должны же быть какие-то неувязки, какой-то недогляд... Чего-то недоучли, про что-то забыли, на что-то не обращали внимания. Вы меня понимаете?Дядя Костя мотнул чубом, хотя он понимал весьма смутно из- за того, что ему никто ничего подобного никогда не говорил и смысл слов Каширихина стал доходить до него уже после того, как он дал знать, что ему все ясно, что ничего добавлять не нужно.
— Ну вот и ладненько, дорогой мой товарищ,—проговорил на прощанье Каширихин, крепко пожимая руку дяде Косте.— Так вы обмозгуйте все, что надо, и являйтесь ко мне со всем тем, что придет вам в голову. Надо бы поднять производительность копра до двадцати свай в смену. Ох, как надо!
— Это с шести-то до двадцати?—оторопело спросил дядя Костя.
— Поймите, голубчик, дорогой мой товарищ! Надо! На-до!
На лавочке под топольком сидели Ванюшка Цыкин и крановщица Груша, женщина с крупным, по-русски красивым лицом, с мускулатурой, которой Цыкин завидовал. Они явно поджидали дядю Костю, потому как при его появлении из-за угла оба заулыбались, подталкивая друг друга плечами.
— Ты никак трезвехонек, дядя Костя?— спросила Г руша, с недоверием разглядывая строгого и насупленного машиниста.— Не жена ли помешала?
— Она во вторую смену вышла,— буркнул дядя Костя.
Цыкин подмигнул дяде Косте, поскреб пальцем в затылке и выдохнул:
— Эх, кабы, кабы!
— Недурно бы!—подхватила, смеясь, Груша.
— Давай сбегаю!—решительно отрезал Ванюшка Цыкин и поднялся с лавочки.
Дяде Косте, можно сказать, с незапамятных времен была известна эта незамысловатая игра слов перед любой выпивкой. И Цыкин ожидал, что машинист сейчас многозначительно крякнет, потрогает усы и скажет вроде того, что: «Дуй — не стой! » Но дядя Костя даже не посмотрел на своего помощника.
— Садись. Дело есть,— сказал он, глядя поверх тополька.— Срочное, ядрена вошь.
— Не иначе, как сегодня у бога племянник родился,— проговорила Груша.
Дядя Костя присел между ними, достал сигарету и закурил.
— Пить нынче заказано,— глухо сказал он.— Видали, как после смены шел со мной Каширихин?
— Эка невидаль!— усмехнулась крановщица.— Захочу, так со мной пойдет.
— Не трепись. У меня дело.
— Какое такое дело?