— Почему же? Вы ведь не знаете моего хабаровского знакомого!
— Ну, как... Мало ли что — не знаю. Он далеко, а я здесь,—добавил Трубин, подумав. — И только поэтому я уже лучше.
— У вас больше самоуверенности, чем остроумия.
— А что бы сказал ваш хабаровчанин, окажись он на моем месте?
— Это можно узнать.
— Каким образом?
— Я напишу ему. Да... Так что вы хотели по части рационализации? И отчего это непременно сегодня? Можно бы и завтра в тресте или я приехала бы к вам на участок.
— Можно бы и не спешить,— сказал он задумчиво. — Я слышал, что вам приходилось бетонировать зимой.
— Приходилось. А что?
— Как-нибудь потом...
Чимита посмотрела на него удивленно: сам же позвал, а теперь— «потом»... Лицо его было утомленным, но менее мрачным и сосредоточенным, чем обычно.
— А что же тут такого?—Он вынул руку из кармана пальто.
— Чего же вы звонили?
Она подумала, что ему понадобилась папироса, а он взял ее под руку. Вязкая тишина окутала Чимиту — неслышно ни голосов прохожих, ни шума автомашин. Один скрип его ботинок, но и этот скрип был тоже как тишина. Только его голос мог разорвать тишину, а он молчал и молчал.
— А у меня были маленькие неприятности,— произнес он.
Улица зашумела на все голоса. Будто ее прорвало.
— По вашему лицу этого не видно. Обычно вы бываете мрачнее.
Он рассказал ей о Потрахине, припрятанном бензине и о том, что
его вызывал следователь.
Она ловила каждое его слово и в голове у нее не было места ни Павлу Патрахину, ни припрятанному бензину, она все ждала, что Григорий что-то скажет о Елизовой. А о ней он не говорил. Может, ее там и не было?
— У нас Коля-милый часто звонил на тот завод. Чуть ли не каждый день. У него туда жена ездила.
— Я встречал ее. Помнится, в тот день она уже уезжала.
И не добавил ни слова, как она ни ждала. Трубин, казалось, забыл, с кем он шел. Она мельком взглянула на него и удивилась: лицо его стало совсем мягким, ни следа угрюмости. «Он думает о Даше»,— решила она.
«У него забинтована рука. Вот эти бинты держали ее пальцы. Ее, Дашины, пальцы».
— У вас что-то с рукой?
— Ножевое ранение.
— Слышала. Надо заявить в милицию.
— Ну что вы, какая милиция!— усмехнулся Трубин. — Мы-то с Бабием знаем, что этот Файзин нарочно мерз на ветру, чтобы его списали с авиации. Но никто другой этого не знает, и никто ничего не докажет. За давностью времени. И я не могу доказать, что он напал на меня с ножом и поранил мне руки.
И вдруг он сказал тихо, глядя перед собой:
— «Я виноват. Но вся моя вина покажет, как любовь твоя верна».
— Это чьи слова? Похоже, что стихи.
—- Из сонета Шекспира. Из сто семнадцатого сонета.
— Что это вас потянуло на стихи?
— Я вспомнил этот сонет потому, что думал о своей сбежавшей жене.
Чимита сочувственно покачала головой. Она снова была ему благодарна — на этот раз за то, что он думал не о Даше, а о Софье.
— А что еще в том сонете? Вы не помните?
— Отчего же? Помню.
Скажи, что я уплатой пренебрег за все добро, каким тебе обязан, что я забыл заветный твой порог, с которым всеми узами я связан.
Что я не знал цены твоим часам, безжалостно чужим их отдавая, что позволял безвестным парусам себя нести от милого мне края.
Все преступленья вольности моей ты положи с моей любовью рядом, представь на строгий суд твоих очей, но не казни меня смертельным взглядом Я виноват. Но вся моя вина покажет, как любовь гиоя верна.
— Вы раскаиваетесь в случившемся? С женой?..
— Мне хотелось бы сказать, почему я позвал вас на эту прогулку.
Чимита рассмеялась, но ей было совсем невесело. Кто она для Трубина? Как держать себя t ним?
Григорий сжал ей руку.
— Не делайте глупостей, Григорий Алексеич. Мне дорого ваше общество. А после этого... я боюсь утратить его. Мне нравятся ваши разговоры — любые, какие угодно: серьезные, умные и даже пустые, ничему не обязывающие.
— Пустые? Ничему не обязывающие?
Трубин отпустил ее руку.
С нависшего над улицей неба сыпало снежком. Белая крупа вырастала перед самыми лицами. Снег быстро таял. Трубпну казалось: что ни скажи сейчас — все пропадет и исчезнет без следа, не останется даже воспоминаний. Ему уже расхотелось говорить.
— Вы обиделись или не поняли меня?— спросила Чимита, радуясь и тому, что шел снег, и тому, что она нашла наконец-то в себе смелость сказать ему несколько слов, в какой-то мере раскрывающих ее отношение к нему.