— Я так и подумала.
— Мне пришло в голову, что я что-то делаю не так, как надо, не так, как обязан. Я перебирал в памяти события последних месяцев своей жизни. Много чего было. Но где моя главная ошибка? Ощупью искал я, словно в потемках. Как будто очень уж виноватый перед кем-то. И вдруг мне захотелось поговорить с вами. Вы спросите: «Почему именно со мной?» Как бы вам пояснить? Видите ли... Я ощутил, что жить — это не только сожалеть о сбежавшей жене и искать утешения. Жить — это... Если хотите...
— Что «если хотите»?
— Шайдарон уверяет, что жить — это ставить перед собой цель и выполнять ее. Ставить цель... Вы давно с ним знакомы?
— Мы с ним из одного улуса. Он приехал с фронта в сорок третьем. Мои родители умерли. Мы жили у бабушки. Четыре девчонки. Я самая младшая. Сутками пропадали на улице, собирали все, что попадалось под руку. Обрывок вожжей, гвоздь, полено дров. Лошадь пройдет... Мы — тут как тут. Огород надо удобрять. Помню, возвращаемся вечером. Двор бурьяном зарос. У старших головенки из бурьяна торчат, а меня и не видно. Иду, спотыкаюсь, падаю, плачу. А в руках щепки — насобирала где-то на растопку. Слышу бабушкин голос: «Ой, бурхан, чем я вас кормить буду? Этакая орава на мою голову». А он, Озен Очирович, стоит у крыльца и смотрит на нас.
Она замолчала. По-прежнему падал снег. Они шли все по той же улице, мимо тех же домов. Туда и обратно. Туда и обратно. Но что-то менялось в них самих, и они не замечали, что вокруг все оставалось без перемен.
— А дальше?— нарушил молчание Григорий.
— Дальше? Шайдарон увез нас в детский дом. Ну вот и все. Но давайте поговорим о ваших делах. Так почему же все-таки решили со мной встретиться?
— А вы мне были нужны. С кем из женщин я мог бы говорить обо всем, что меня волнует? Ни с Флорой, ни с кем, кроме вас. я не мог. Вы какая-то... Вот мне надо сказать одно или два слова про вас. Самых верных, самых точных. Сказать так, чтобы не надо было ничего добавлять и все для нас обоих было бы ясным и понятным. — Он помолчал.— Вы какая-то... Справедливая, что ли. Нет, это не самое точное и не самое верное. Вы скорее... Мне почему-то кажется, что вы можете быть до конца преданной... Преданной человеку или идее.— Он вздохнул.— Все это слова, слова... Ну, допустим, что вы можете быть преданной.— Он взглянул на нее.— Неужели это так непонятно?
— А что вы подразумеваете под моей преданностью?
Ей было понятно, собственно, сразу же, что он хотел сказать, а она спросила лишь для того, чтобы подготовить ему ответ. В этот ответ Чимита вложила побольше смелости. И когда он запутался в поисках нужных ему слов, она решилась.
— Я давно ждала этого часа, Григорий Алексеич. Я нашла в вашем лице интересного человека и сказала себе, что жизнь столкнет меня с ним. И жизнь столкнула. Один этот случай с Карымовым произвел на меня впечатление. Может быть, напрасно я простила Карымова? Какая уж тут преданность идее? Какая принципиальность? Мастер подделывает документы. За это же судят. А я? Я по-бабьи разжалобилась, пожалела его. Не такая я уж преданная идее, как вы считаете.
— Как вам угодно, а я все же считаю... От вас постоянно идет какое-то ощущение чистоты, и я сам почувствовал в себе тягу к этой чистоте.— Он замолчал.
— Продолжайте,— попросила она тихо.
— А я уж заодно хотел бы знать: что вы нашли во мне интересного?
— Я узнала, что в институте вас называли тенью отца Гамлета.
— Впервые слышу.
— Мне показалось, что в институте не ошиблись. Но не в этом дело.
— А в чем?
— Ну уж нет,— рассмеялась Чимита.— Я бы предпочла сначала выслушать вас. О чем же вы хотели со мной поговорить?
Свинцовая громада неба давила на улицу, усыпая все окрест быстро тающим снегом, а Чимита не чувствовала ни этого свинцового низкого неба, ни холода его рук.В тот вечер Чимита допоздна записывала в дневник:
«Такого дня у меня еще не было. Гуляли с ним по улицам, вымокли, а я и не заметила, пока не явилась в общежитие. Собралась почитать «Приваловские миллионы» и не смогла. После каждой страницы вижу Григория, строчки разбегаются, смысла ие понимаю, зато взамен ловлю из воздуха его фразы — те, что он говорил мне сегодня. Насколько я поняла его, он испытывает угрызения совести. Случайные увлечения — не в его натуре, хотя он и поддался... Он мало сказал о Флоре, но и так все ясно. Я ждала о Даше... Но ее имени я не услышала. Это и понятно. Он порядочный человек. Похоже, что из-за- Даши у него какие-то сомнения. Я его понимаю.
Он мне говорил, что я из-за короткой стрижки похожа на мальчишку. И еще добавил, что иногда у меня бывает властное лицо: «Как у Шайдарона»... Мы оба смеялись.
Мне кажется, что он уважает Шайдарона. Видимо, за то, что тот опытный строитель. Многое повидал, многое знает. Озен Очирович чем-то его взволновал. Он не раз возвращался к разговору о нем. Даже признался мне, что очень удачно у него день прошел: утром, мол, Шайдарон его вызвал, а вечером встреча со мной*.
Эта запись сделана через несколько дней:
«Трубин ввел меня в отчаяние. И во мне бродило такое настроение. что лезла всякая чертовщина в голову.
Сегодня мне так хотелось заполучить от него вечернюю прогулку, но он прошел мимо и еле выжал из себя «здравствуйте». Под самый конец рабочего дня он снова был в тресте и зашел к нам в отдел. Я читала справочник и делала выписки из него. При нем я не могла ни читать, ни записывать, но головы не подняла. Он довольно долго беседовал с инженерами отдела, но ко мне так и не обратился. Иначе не было бы гармонии с его скупым и холодным утренним приветствием. Я тоже выдержала... Ни слова. А ровно в пять поднялась и ушла домой.
Выходит, что он на меня сердится. Что ж, это даже лучше, чем ничего. Это все же не равнодушие. А почему сердится? Никаких причин не вижу. Кроме одной. Уж не жалеет ли он, что в тот вечер немного пооткровенничал со мной? Напрасно, Гриша. Ох, как напрасно! Я из-за тебя который вечер не читаю книг.
Пошла сегодня в кино на «Даму с камелиями», а ты все равно и там «мешал» мне. Сейчас ложусь спать, все-таки хочу, чтобы ты и во сне «мешал мне».
Станиславский писал, что скрывание чувства еще больше разжигает само чувство. Эти слова как нельзя лучше отвечают моему теперешнему настроению».
Глава двенадцатая
Если с земли смотреть на вершину трубы, где уместился Бабий, то ничего особенного не почувствуешь. Ну, сидит там, на верхотуре, работяга, ведет кладку. Раствор — шлеп! Мастерок — чирк-чирк! Но Ленчик-то знает, каково быть там. Никто не скажет, что Ленчик боится высоты. Все видели, как и у него верховик пузырил рубаху. Только никто в ту минуту не припадал к Ленчиковой груди и не слышал, как билось его сердце. Бабий настойчиво спрашивал: «Мозги кружатся?» Ленчик мотал головой. «Нет». А сам старался не смотреть вниз. От кого-то слышал — помогает.
Бабий бросил мастерок на подмостки, свесился через карниз, крикнул:
— Эй, Чепезубов! Шабаш!
И спустился на землю — время обедать.
Прямо на кирпичах, подостлав газету, разложили хлеб с маслом, помидоры, бутылку с молоком.
— День-то какой! А! — мечтательно проговорил Ленчик.— Последний такой нынче. Посмотри вокруг. Цветет и благоухает.
— Листья эти, что ли, благоухают? — усмехнулся Бабий, сгребая носком сапога шелестящий листопад.
— Что ты понимаешь? Сама природа шепчет: «Займи, да выпей».
— Выпить хочешь?
— Ну.
Бабий хмыкнул.
— Дай пару рублей,— попросил Ленчик.
— Пары рублей у меня нет.
— Ну дай хоть полтину на пиво — душу ополоснуть,— не отставал Ленчик. Он подкинул на ладош! бутылку с молоком, ждал, не откупоривал — может, Бабий выдаст полтину. Тогда молоко молено отдать ему.
— Полтины у меня тоже нет. А ты чего корчишься?
— Мутит в грудях.
— Пил бы меньше, не мутило бы. Что за привычка? Как с похмелья, так «пойду, выпью». Зачем?
— Опохмелишься... и так приятно побаливает голова.