— Вот мы и дома,— сказал Ленчик.
У стены качался зыбкий и тусклый свет. За стеклами окон двигались тени, хлопнула форточка.
В комнате за столом сидел Мих и читал. Сурай лежал на койке, дремал. Пока в дверь протискивались, мешая друг другу, Ленчик и Колька, Сурай отвернулся к стене: сплю и знать ничего не знаю.
Вылков и Чепезубов присели к столу, бессмысленно смотрели то на Миха, то на Сурая.
— Он...— Ленчик ткнул пальцем на Кольку.— Он у нас ночует, а то поздно и далеко ему.
Мих кивнул, не отрываясь от книги.
— Вот праведник выискался,— сказал Колька.— Товарищи гуляют, а он науку гложет, с начальничками рекорды готовит. Ему с рекорда премиальные, а нам, работягам, вкалывай лишнее после того... Вот ненавижу!
Гончиков снял очки, недоуменно поглядел на Кольку. Без очков он щурился и был похож на человека, попавшего в незнакомую ему обстановку.
— Я такой же работяга, как и ты.
— Ученый ты... очкарик. И глаза через это самое попортил. Вот скажи, ученый, сколько один да один? Не знаешь? Молчишь. Один да один? Одна бутылка да еще бутылка. Сколько? Думаешь, две? Не-ет, шалишь! Одна бутылка да еще бутылка? Двадцать четыре копейки. Вот так вот!
Ленчик захохотал.
— Этот счет мы практикой осваивали, а не по книжечкам,— добавил Колька.— А ты еще говоришь...
— Ладно, давай спать,— сказал Ленчик.— Я спать хочу.
Вылков безразлично посмотрел на него.
Пока Колька не делал ничего плохого, но и Гончиков, и Сурай чувствовали, что вот-вот он сорвется.
А сорваться он мог по-всякому. Мог подраться. Мог оскорбить. Любил Колька подчеркнуть, выпятить уродство в человеке — горб, косоглазие, хромоту. Если видел у кого протез ноги, то мог ему сказать: «Тебе хорошо. Сегодня морозно, а эта-то нога у тебя, наверняка, не мерзла». И при этом смеялся, не заботясь, как встречены его слова. Перед тем, кто болел ушами, недослышал, Колька подолгу распространялся о глухих, поругивавшихся между собой. Эти глухие, мол, не понимали друг друга в споре, а потом один из них будто бы жаловался Кольке: «Вот и поговори с таким... Это же глухой черт!» Мог Колька, захлебываясь смехом, рассказывать о том, как пил в праздник с соседом-горбачом, а поругавшись с ним, бегал к его окнам и обещал «выправить горб».
Ленчик уже залез под одеяло, а Колька все еще терся возле стола, вызывая на разговор Миха. Тот отмалчивался — говорить с пьяным просто не о чем. Тогда Колька пошел и выключил свет.
Гончиков не сказал ему ни слова и стал в темноте убирать книги и раздеваться. Такая покорность Миха не устраивала Кольку. Да, его уже ничего не устраивало. Он включил вдруг свет, молча подскочил к Гончикову. С грохотом упал стул. Вылков, зацепившись полой пиджака за угол столешницы, тянулся к Миху.
— А-а-а!— хрипел он, уже не видя никого и не соображая, где он и что с ним.
Сурай и Ленчик успели схватить Вылкова под руки, когда он замахивался ногой на растерявшегося Гончикова. Они повалили его на койку и уговаривали успокоиться. Колька мычал, тяжело дышал и дрыгал ногами, намереваясь задеть Сурая или Чепезубова.
— Отойди,— сказал Ленчик Сураю.— Я сам.
Тот послушался.
— Если еще психанешь, Колька, будешь иметь дело со мной,— пообещал Ленчик.— А ты, Мих, не бойся.
— А я и не боюсь,— ответил тот, надевая случайно уцелевшие очки.— Бояться таких ухарей, так лучше на свете не жить. У меня этого нет...
— Что? Ну, что у тебя?
— Боюсь за него, за то, что с ним станется.
— Что же с ним станется? Повзрослеет, ума наберется.
— Пока наберется, в тюрьме побывает.
— Ишь ты какой!— криво усмехнулся Ленчик.— Недаром такие, как Колька, всегда презирали и били таких, как ты.
— Я же сказал, что не боюсь ни Кольки, ни...
— Ну, кого еще?
— Хотя бы — тебя.
Ленчик посветлевшими злыми глазами обвел комнату. Гончиков, отвернувшись, готовил постель. Сурай сидел на койке, ежился, не зная, что ему делать: то ли ложиться спать, то ли мирить Чепезубова с Гончиковым. Колька Вылков, умостившись на Ленчико- вой койке, сопел и всхрапывал во сне.
— Ну, а ты чего уставился, Крох?— спросил Ленчик Сурая.— Зажмурься и спи.
Федька, не говоря лишнего слова, улегся под одеяло.
Уже в темноте, когда все затихли, заговорил Мих:
— Вы же такие... притворяетесь. Водку пьете, хамите. Думаете: пусть все видят, какие мы... сильные, никого не страшимся, нам море по колено.
— А ты завидуешь?—пробормотал Чепезубов.
— Я уж лучше буду завидовать Бабию.
— Тебя прельщает двадцать метров свободного падения и сломанная нога?
— Зря он тебя спасал.
— А он меня не спасал. Он боялся ответственности. За то, что силой заставлял лишний час на трубе просидеть. Ему бы за это припаяли. Пошел бы я в профсоюз... и ему бы, наверняка, припаяли.
— Жалко мне вас с Колькой. Ведь впереди-то ничего нет у вас Обкрадываете сами себя. Ну, уволились, а дальше?
— Трубину или там Бабию подметки лизать не будем!
— Ты ведь, Чепезубов. и сам не веришь своим словам.
— Как это — не верю?
— А так. Все, что ты говоришь, все слова твои... Это как бы оболочка, которую ты намотал вокруг себя.
— Вроде колбасной кишки?— насмешливо спросил Ленчик
— Вот ты, Чепезубов, посмеиваешься, а завтра, проспавшись, побредешь опохмеляться. А у меня дело. Я вчера из Алма-Аты прилетел, смотрел там, как строят дома. В Алма-Ате такая же сей- смика, как и у нас,— до десяти баллов. Есть чему поучиться. Мне надо докладывать о поездке Шайдарону. И еще есть у меня задумка. Мне надо доказать, что девятьсот кирпичей на каменщика — это каждому под силу. Стало быть, предстоит затолкать телегу в мешок. Я над книгой весь вечер просидел, об этих кирпичах думал и прикидывал, как и что. А заявились вы с Колькой... Ну, сам понимаешь. Мне разве до вас, разве мне до этого?.. Я смотрю на Кольку... и все это лишнее, ненужное никому. Эти его выходки. Ну зачем? Кому нужно? У меня дело. Нужное дело! Понимаешь, Чепезубов? А он, Колька, приглашает меня вцепиться ему в волосы и кататься вместе с ним по полу.