— Я знаю, что ты лишнего напускаешь на себя.
— Ну уж не скажи. Я из воров.
— Ты осуждаешь Федора. И потому ты никудышный вор, Чепезубов.
— Презираю Кроха, но сам я...
— Что вы тут ко мне цепляетесь!— закричал Сурай.— Что я вам — затычка? Как что — так я!
— Ты же унес обрезки! Из-под носа Трубина.
— А кто ими печку топил? Зад грел?..
— Ша!— перебил его Мих.— Спать. У меня все-таки с утра дело и я еще подумаю в тишине. И ты подумай, Чепезубов. Человеку, между прочим, дано думать.
Глава тринадцатая
Трубин и Гончиков сидели у Шайдарона. Управляющий знакомился с результатами поездки Гончикова в Среднюю Азию.
— Не знаю, что теперь будет со специальностью каменщика,— улыбнулся Гончиков.— Все обычные представления ломаются.
— Как в Алма-Ате смотрят на фундаменты?— поинтересовался управляющий.
— Обычно это мощные монолитные железобетонные рамы... Глубоко заложенные... Основание бетонное. Каркас здания из монолитного железобетона жесткой конструкции. Стеновые панели с жестким креплением к каркасу. Перекрытия из сборных железобетонных плит. Верхнее покрытие двухслойное... Каркасы заполняют кирпичом или панелями.
— Они ведь не сразу пришли к этому?
— Не-ет, какое там... Сначала ставили сейсмические пояса. Этот пояс... Ну... армирован железом. Здание опоясывается четырьмя такими железобетонными кольцами: на цоколе, над первым этажом, над вторым и третьим этажами. Для восьми баллов это надежно, а вот для девяти... Для девяти одних поясов мало. Применяют вертикальное армирование стен, простенков и оконных проемов. А вот когда возникла опасность десятибалльного толчка, тогда пошли в ход металлические каркасы.
— Сколько же металла надо?
— Более трехсот килограммов на квадратный метр жилой площади.
Трубин рассмеялся:
— Какой же теперь ты каменщик? Ты скорее мастер металлической кладки.
— Я и то говорю, что не знаю, какова участь наших каменщиков,— ответил Гончиков.— Хоть переучивайся. Вот начали мь: по новому проекту Дом культуры и — сразу же недовольство... Ну, у нас известно, что есть: простая кладка, кладка со средним архитектурным усложнением и кладка сложная. По фасаду Дома культуры мы ведем простую кладку и норму выдаем. Ну, там есть окна, еще кое- что и можно как-то обосновать норму для кладки со средним архитектурным усложнением. Но все равно... Столько железа и бетона, что кирпичная кладка все время задерживается. Нормы ни один каменщик не выполняет. Заработки полетели...
— Да-а,— задумчиво протянул Шайдарон.
— А тут еще раствор никудышный. Попадается крупный гравий, мало извести,— вставил Трубин.
— Это виновата Елизова. Они там волевым решением смонтировали специальную линию подачи инертных материалов. К песку добавляют щебень и гравий... И все это гонят в бункер. Пока загружаются бетономешалки, все обстоит нормально, а как дело доходит до растворомешалок, они не всегда успевают отключить подачу гравия и щебня. Никак не могут отработать процесс. Ну так как же нам решать? Что делать с каменщиками? Обучать смежным специальностям?
— Да, иного выхода нет,— согласился Трубин.— Пусть осваивают специальности сварщика, арматурщика, плотника, бетонщика. Тогда и простоев не будет, и заработки, само собой, те, что надо.
Шайдарон задумчиво посмотрел на Гончикова:
— А ведь скоро ты будешь получать готовые конструкции и вести лишь сварку и кирпичную обкладку. К какой специальности тогда тебя причислить? Ну, кто ты такой будешь?
— Каменщик-монтажник?..
— То-то и оно, что каменщик-монтажник! Новая, брат, профессия, доселе нигде не виданная. Ну, а как с рекордом? Девятьсот кирпичей... Нужен ли это рекорд? В нашем положении... Куда ни ткнешься, вместо кирпича железобетон.
Гончиков искоса поглядел на управляющего, стараясь прочесть в глазах Шайдарона, всерьез тот или шутит.
— Рекорд нужен,— вздохнул Гончиков.— Всякое дело рабочему полезно уметь исполнять быстро, хорошо и... красиво.
— Красиво? Ишь ты, куда...— усмехнулся Шайдарон.— Ну, ладно. Не возражаю. Но каменщиков давайте переучивать немедленно. Если нужны «учителя», пошлю.
— Своих найдем,— сказал Трубин.— Вот с нормами нельзя ли чего-нибудь...
— Ох, Трубин, вводишь ты меня в грех!
— Люди же не виноваты, Озен Очирович!
— Ох, Трубин! Ладно... Оформите по нормам сложной кладки. Я позвоню в производственный отдел. Подскажу им.
Прощаясь, Шайдарон намекнул, чтобы его позвали на площадку, когда Гончиков будет готов пойти на рекорд кирпичной кладки.
Для Даши наступили трудные дни. Жизнь раздваивалась. Ее тянуло к Григорию, она хотела быть с ним постоянно, а приходилось встречаться урывками — кое-когда и кое-как. Надо было прятать любовь от посторонних, а любовь протестовала — требовала полноты свободы, всей отдачи чувств. Но какая отдача чувств, если ей и Григорию уготован кусок земли между забором и стеной дома? Несколько шагов сюда, несколько шагов туда... А еще проще без шагов. Стоять и не шуметь. Так-то лучше.
А муж стал подозрительным. От милого Коли мало что осталось. Он случайно узнал, что Даша напутала про какое-то совещание на заводе. Пришлось второпях сослаться на Шайдарона, на то, что тот вызывал всех заводских инженеров к себе. Он проверил и установил, что Даша была неискренна с ним. Скандал она потушила, но настороженность в нем осталась. Он уже следил за каждым ее движением и словом: как посмотрела, как сказала...
И вдруг перестал спрашивать, куда она уходит. Надулся и замолчал. Ходил насупленный, злой. Временами она готова была бросить всякое притворство и сказать всю правду. Пусть будет, что будет. Но что-то удерживало ее. Скоро она поняла — что.
Вечером Николай Ильич устроил скандал. Распахнул дверь в квартиру и стал стучаться к соседям. Он поднял всех, кто жил с ними. Елизовыми, на одной лестничной площадке, и каждому плакался о том, что жена его обманывает. Во всех подробностях он вспоминал, как заподозрил Дашу, как вырвал у нее ключи и побежал на квартиру ее матери. Его никто не хотел выслушивать, каждый пытался как-то успокоить его, сменить разговор, но Николай Ильич продолжал унижать жену, а заодно и себя.
— Ее любовник спал на кушетке. И на столе недопитая бутылка вина!— кричал он.— Это что означает? Кто мне скажет? Кто? Она осквернила квартиру матери. О, ужас! Я этого не переживу!
Его убеждали, что Трубин был болен, что портвейн остался после отъезда Дашиной матери, что из всего этого нельзя делать столь поспешные и неподтвержденные ничем выводы.
— Нет, вы зайдите к нам!—продолжал он шуметь, размазывая по лицу слезы и всхлипывая.— Зайдите к нам, посмотрите ей в глаза. Вы увидите, что ее глаза лгут. Да-да. Лгут!
— Вы испугаете дочь, Николай Ильич. Не надо так громко изъясняться,—уговаривали его соседи.—Не надо так. Ведь все слышно. Катенька уже плачет.
— Пусть плачет,— отвечал Николай Ильич.— Мы все должны плакать. Нам ничего больше не остается! Пусть Катенька узнает, какая у нее мать!
Его с трудом увели и успокоили.
Пока Даша жалела мужа, пока видела в нем доброго чудака, сердце ее замирало от горести, от угрызения совести, она мучилась и страдала от того, что обманывала Николая Ильича. А тут в ней вспыхнул протест. «Он не дал мне счастья в жизни и еще злится»,— думала она с облегчением и невольно на память приходили всякие проступки и ошибочные решения мужа, на которые раньше она не обращала внимания, поскольку они казались ей мелкими, не достойными того, чтобы о mix говорить, а теперь все они принимали иной оттенок.
После шумного и никому не нужного объяснения с соседями на лестничной площадке Николай Ильич как-то осунулся, потускнел и ни с кем не разговаривал.
Даша старалась уходить из квартиры пораньше, а приходить попозже, чтобы ни с кем из знакомых не видеться и не слышать слов утешения и жалости.