Коля-милый шумно разделся, бурчал что-то возле вешалки. Его ботинки громко проскрипели из кухни в спальню. Она поставила ему ужин и собралась лечь, как он попросил ее посидеть с ним.
— Студентом красовался в дырявых тапочках,— сказал Николай Ильич.— И все видели, оборачивались и тыкали пальцем. Стал инженером, одел новые штиблеты — никто не смотрит. Виишь как!
— К чему это ты?— спросила она равнодушно, лишь бы не молчать.
— A-а! К чему? Все мы такие!
— Каждый себя на свой аршин меряет. А есть такие, что и всех готовы на свой аршин...
Это уж было сказано ею с раздражением.
— А вот послушай,— продолжал Николей Ильич.— Тапочки- штиблеты ерунда. Вот ответь мне. Красота должна радовать человека? Должна. Река там, закат. Или лес, или женщина. А женщина — вот нет! Как у меня было? Увижу красивую женщину и не радуюсь. А нужно бы, казалось. Нужно! У меня же наоборот. Раздражение, злость, тоска. Мне бы такую красивую... Ан нет! Шиш тебе! Кукиш! Виишь как! Я знаю, что та красота не для меня создана. Река — это да. Она — что, река? Залез в нее, плывешь по ней, пьешь из нее. Твоя, моя... А тут не моя, а другого. И вот видишь эту красоту и сердишься, и сердишься... черт знает как! На жизнь свою сердишься, на судьбу, на самого себя, на свои ограниченные возможности. А еще бывало... Подойдешь поближе к той женщине. Разглядишь ее незаметно и видится тебе, что нос у нее курносый, или губа толста, или глаза глупые, или еще что. И вот уже легче тебе: «А-а,—думаешь,— милая! Не ахти ты какая1 Я-то, дурак, расстроился, что ты не принадлежишь мне. Ну-ну. Иди себе, иди, куда тебе надобно». И так спокойно на душе становится и радостно.
И смотришь на нее, будто она угодила чем-то мне. Да-а. Это миг какой-то. А потом забываешь о ней. Да-а, забываешь, представь сеГе. А вот на тебе женился... Думал: «Дождался ты, Николай Ильич, красавицы. Не зря мечтал, воздыхал и злился. Судьба и ко мне милостива». Думал так. Да-а. Виишь как! А что вышло? Я и не замечаю: красива ты, нет ли? Ты-то моих штиблетов тоже не замечаешь. Виишь как!
— Сказала бы я тебе...— вздохнуха Дэша.
— Что? Ты о чем?
— А ни о чем.
— Ну, что ты нашла в Трубине? Обыкновенный мужик. Я присмотрелся к нему. Ничего не нашел. Остроумен?.. Где к месту, а где и не к месту. И губы эдак поджимает, будто леденцы сосет. Ну, не скажу... Дело он свое знает, предостаточно осведомлен. Но тебе- то что до всего этого? Он свое дело знает, ты свое знаешь, а я свое, Ну и что?
Даша ушла спать. Легла и придвинулась к самой стенке, смотрела в темноту. По щекам текли теплые слезы.
Увидела вдруг, как живого, Трубина. Глаза его ласково смотрели на нее, словно гладили и согревали. Подбородок, вздрагивающие в улыбке губы, взгляд — все так волнующе приятно притягивало, что хотелось превратиться в былинку и исчезнуть отсюда, из опостылевшей спальни.
После того вечера жалость к мужу исчезла. Оставаясь с ним наедине, она будто бы наяву всякий раз видела, как Николай Ильич, покойный и радостный, потирал белые пухлые пальцы и шептал:
— A-а, милая! Ну-ну. Иди себе, иди, куда тебе надобно». И на душе у нее становилось холодно и тоскливо.
Промозгло и неприютно между стеной дома и забором. От вокзала тянет гудок: «У-у-у-у!..» Ветер, падающий с крыш домов, подвывает, продираясь сквозь саженцы кустарника.
Даша берет Трубина за руки и спрашивает:
— Ты не замерз? Можно пойти ко мне. Хочешь?
— А где он? Николай Ильич...
— Уехал. Что у тебя губы такие? Капризные. Тонкие, смеющиеся и капризные.
— Не замечал.
«Почему я полюбила его? Почему? Он умный, талантливый. Многие говорят, что быть ему главным инженером».
— А я от Софьи письмо получил,— произнес он чужим голосом.— Письмо и письмо... обычное. Так это... ну, кое-какую обиду старую высказала. Кое-где даже злости напустила. А вообще-то... если между строк... так видно, что не прочь и вернуться.
— А ты что?— дрогнувшим голосом спросила Даша.
— А что я? Ну, написал ей. Дал понять, что... Если хочет, пусть приезжает. Ее дело.
— Сходиться будете?
Спросила вот так, не подумав, и сразу пожалела и растерялась. Хотелось оттолкнуть Григория, сказать ему что-то грубое, обидное и вместе с тем не находилось сил остаться одной. Стояла и не чувствовала себя, только в висках ломило и постукивало. Если бы не боль в висках, можно подумать, что нет и этого забора, и этой стены, а просто что-то снится неприятное: надо бежать, но сил нет.
Григорий говорил что-то оправдывающее себя. Она не улавливала, что именно, лишь схватывала смысл. И старалась успокоиться и взять себя в руки.
— Ты любишь Софью? Если любишь, то что же нам тут...
— Не так-то легко ответить. Люблю ли я ее? Когда собралась уезжать, считал, что ничего особенного... Вроде надоели друг другу. Думал, что мне... Долго ли найти женщину?
— И что же?
— Вот встретил тебя. Все в тебе нравится. Все! Но тут надо честным быть. Уж как есть — так есть.
— Не выбрал ли ты жалкий жребий?— насмешливо спросила она.
— Все может быть. У меня голова раскалывается. Столько передумано, перечувствовано! И все по-разному. То так, то эдак. Не было бы у тебя мужа, дочери. А что об этом? Они есть. Меня это мучает.
— Это тебя-то мучает?— усмехнулась Даша.— Не поверила бы, если бы не от тебя слышала. Самого обманули, а он в благородство ударился. Просто смешно.
— В благородство?! Какое уж там... У нас с тобой... Так все сложно! Так сложно! Ну, что ты предлагаешь?
— Ничего. Ровным счетом — ничего!
Ветер свистел, ударяясь в стену уснувшего дома, и улетал куда- то повыше забора. Шелестели листья, перекатываясь к забору. Редкие прохожие торопливо стучали каблуками по мосткам, ничуть не подозревая, что совсем рядом от них стояли ДЕое... Эти двое молчали. У них получалось как-то странно. Не только уличный холодный ветер обдувал их лица. У них и свой холод был. Он затаился где- то. Им и расставаться не хотелось, и что делать — они не представляли.
Жить с Николаем Ильичем становилось все тяжелее. Редкий вечер он вел себя спокойно. Обычно что-нибудь да выводило его из себя и он делался велеречив и многословен.
Спал он мало и неспокойно. По ночам вдруг поднимался, зажигал свет, будил ее и начинал все тот же разговор, почему Даша хранила ключи от квартиры матери, о Трубине, которого он там застал...
— Ну сколько можно об одном и том же?— спрашивала его Даша.— Боже мой! Я спать хочу, оставь меня, пожалуйста.
— Что у тебя было с ним?
— Ничего. Я тебе тысячу раз говорила, что ничего не было.
— Врешь! Пока не скажешь, я не лягу спать.
— У Трубина болел позвоночник. Я пошла за врачом. О, боже мой1 Я тебе все уже пересказывала. Что тебе надо? Мне так трудно с тобой, так тяжело!
— А мне, думаешь, легко было, когда я увидел его на кушетке твоей матери? Мне легко было? Да? Ты об этом когда-нибудь подумала?
Он стал будить ее каждую ночь и всякий раз требовал подробностей той ее встречи с Трубиным в квартире матери. Николай Ильич даже пытался мебель расставить так, как она находилась в комнате Дашиной матери. Он принес из детской столик, а из гостиной перетащил диван.
Даша уже перестала удивляться его поступкам, внутри у нее все дрожало и клокотало, нервы были на последнем пределе.