Глава восемнадцатая
Провожал Чимиту Трубин. Они сидели в комнате ожидания, поглядывая на молчавший черный круг радиорепродуктора. Обо всем, кажется, уже было переговорено. После нескольких минут молчания Трубин сказал:
— Нет, ты как хочешь... Твое дело, конечно, но я этого понять никак не в состоянии. — Он в возбуждении заходил по комнате.— Года не прошло и вот тебе раз... «Увольняюсь». А зачем, спрашивается? Чем у нас плохо?
— Выходит плохо, Григорий.
— Чем? Ну, чем?
— Я все объяснила Шайдарону.
— А мне не можешь сказать? Мы же с тобой в некотором роде не просто знакомые. Кто тебя сегодня провожает? Кто?
— Ну ты.
— То-то. И тебе не жалко оставлять нашей стройки? Мы же возводим гигантский комбинат, равного которому нет в Сибири.
— Ну и что... комбинат...
— А зачем тогда приехала сюда?—загорячился Трубин.—Зачем?
— Долго объяснять.
— Ну, знаешь ли...
— Ты жене сказал, что меня провожаешь?
— Она мне не жена...— И, помолчав, добавил:—Что-то грустно мне. Всегда грустно, когда кто-то уезжает.
— Помнишь, ты читал сонет Шекспира? Это было какое-то наше странное свидание. И ты читал сонет. Сто семнадцатый. Я тебе тоже приготовила сонет. Семьдесят первый.
Ты погрусти, когда умрет поэт, покуда звон ближайшей из церквей не возвестит, что этот низкий свет я променял на этот низший мир червей.
И если перечтешь ты мой сонет, ты о руке остывшей не жалей.
Я не хочу туманить нежный цвет очей любимых памятью своей.
Я не хочу, чтоб эхо этих строк меня напоминало вновь и вновь.П\ екай замрут в один и тот же срок мое дыханье и твоя любовь.
Я не хочу, чтобы своей тоской ты предала себя молве людской.
— Последние строки сонета я хочу несколько изменить и сказать от себя: «Я не хочу своей тоской предать себя молве людской».
— У тебя что-то случилось?
В радиорепродукторе захрипело, защелкало и тут же громкий голос объявил о посадке на рейс, которым улетала Чимита.
— Ну вот и все,— сказала она. — Прощай. Я напишу тебе, как условились. Надеюсь, что с бетонированием у тебя уладится. —Чи- ;иита гладила рукав его пальто, вряд ли сознавая, что она делала. Губы ее дрожали и голос дрожал. Трубин молчал, захваченный ее настроением. — Вот есть такая любовь, Григорий... Она, как и луна, никого не греет. Она, как луна... за облаком, не только никого не греет, но и не светит никому.
— Луна за облаком?—спросил он. — О чем это ты?
— Прощай!
Пожав ему руку, она быстро, не оборачиваясь, пошла по коридору туда, где толпились пассажиры, ожидая пропуска на посадку.
Самолет, сделав круг над аэродромом, набрал высоту. Не слышно уже гула моторов. Серебристая точка над облаками... Едва различимая, серебристая... «Как странно,— думал Григорий.—И в этой точке — Чимита».
Трубина встретила перепуганная Фаина Ивановна.
— Ты один? Без Сони?
— Один.
— А она тебя ушла искать.—Фаина Ивановна вздохнула.—Опять у нее беда. Пришла откуда-то, глаза заплаканные. Спрашиваю: «Что с тобой?» Ничего толком не ответила.
— А куда она искать-то меня пошла?
— Сказала, будто бы в трест.
«Что же с ней могло быть?—терялся в догадках Григорий.— Может, письмо получила? От того самого».
Так он размышлял, но вся эта история с непонятным поведением Софьи не особенно его волновала. Он все еще находился под впечатлением проводов Чимиты. Мысли то и дело возвращали его к тем минутам, когда было объявлено о рейсе. «Неужели она меня любит? И сонет этот... И все ее поведение... И не потому ли она уволилась? Вернулась Софья, Чимита подумала, что мы сошлись, и у нее не оказалось иного выхода». Внезапно он почувствовал в себе что-то горячее, и спазмы сдавили горло. Григорий подошел к окну. Звезды в высоком темном небе мигали все чаще. Было такое состояние, будто он чего-то лишился в жизни, и внутренний голос твердил ему, что отныне он всегда будет испытывать эту потерю чего-то еще не осознанного и не понятного им.
С этим настроением он и вошел вечером после работы в дом, не помня уже о словах Фаины Ивановны, и лишь, увидев жену, все вспомнил и подумал с некоторой досадой: «Ну, что еще у нее?»
Внешне Софья была спокойна, и Трубин молча поужинал. Ему не хотелось спрашивать Софью о причинах ее расстройства днем. Он был уверен, что эти причины связаны с ее недавним прошлым или с ее приездом.
Григорий собирался лечь спать, как вдруг Софья постучала к нему в комнату:
— Мне надо с тобой поговорить. У меня неприятности, Григорий.
В словах прозвучала какая-то смесь торжественности и официальности.
— Что у тебя? Ты, говорят, днем искала меня. Я думал, что это
так.
— Не знаю, с чего и начать. В общем вот что. Приняв решение вернуться домой, я скрыла от всех... скрыла, что у меня будет ребенок. Почему скрыла? Ну, видишь ли... Я решила избавиться от этого...
— Чего решила?— не понял он, чувствуя на душе холод.
— Пойти к врачу и договориться...
— Надо сначала, вероятно, с матерью обо всем договориться.
— Я боялась ей сказать. Сегодня пошла к врачу и вот... Говорят, что мне нельзя... что слабое сердце и надо родить. А я не хочу.