— Я хочу выпить с вами!
Это сказала Трубину двоюродная сестра Бабия.
— Вы такой хмурый. Улыбнитесь хоть, что ли. Ну, выпейте!
Он хотел отказаться под каким-либо предлогом, но тут же вспомнил, что Софья на него обиделась и встречное чувство обиды охватило его: «Подумаешь, Флора! Ерунда какая».
Он выпил.
— Вы любите лесные цветы?— спросила она его и, не ожидая, что он ответит, заговорила: — В них что-то есть от леса, от его могучей и простой красоты.
«Вот тебе и афинская богиня»,— подумал Григорий.
В ее узких, подведенных стеклографом, глазах что-то блестело живое и теплое. Она не отпускала его от себя ни на минуту и, казалось, что все остальные люди, находившиеся здесь, для нее не существовали. Он пытался вежливо умерить ее, но это ни к чему не привело.
— Вы, оказывается, трус,—шептала она ему, не переставая улыбаться.— Ой, какой трус!
Танцевала она только с ним, пила только с ним, садилась только рядом с ним. Трубин пытался пристроиться к Цыбену Чимитдоржи- еву, но она и тут не оставляла его в покое. Становилось неудобно перед Софьей, перед хозяевами.
Трубин нарочно заговорил с Чимитдоржиевым о стройке, подозвал Твердохлебова, просил будто бы совета:
— Что делать с «Гидроспецфундаментстроем»? Им мешают плиты, они хотят их снять...
— Они же приварены, эти плиты,— ответил Чимитдоржиев.— Надо посмотреть...
— Приваренные плиты отдирать неположено,— вставил Твердохлебов.
— Ничего-о!— горячился бригадир монтажников. — А мы снимем и сделаем обратный монтаж. Верно, Григорий Алексеич?
— Мужчины! Опять о своем производстве?— вмешалась хозяйка. — Прекратите сейчас же! Штрафную нальем...
Но мужчины уже были задеты за живое.
— Плиты — что? — заговорил Твердохлебов.— Вот вы скажите, куда мне лишний тес? Я не Пашка Патрахин... с его бензином...
— По уму сдайте на склад,— засмеялся Чимитдоржиев и, подражая Шайдорону, добавил: «Сдадите на склад и мы вас поймем, не сдадите — не поймем». А вообще-то... Что твой тес, Твердохлебов? У меня вот сварщики простаивают. Сак не действует, сальника нет... У двигателя отсутствует магнето и электрическая часть замонтирована неправильно — от генератора. Схему запутали... И сами разобраться не могут.
— У сака же свой аккумулятор.
— А динамо нетути...
— Но понижающий трансформатор есть?
— Никто ничего не знает,— отрезал Чимитдоржиев. — Странно... Возьму сак из резерва.
— Подходите завтра ко мне, разберемся,— пообещал Трубин.
— Григорий Алексеич!— Цыбен хлопнул Трубина по плечу. — Люблю таких... Чтобы все знали, все умели... Вот таких! Люблю!
Хозяйка подхватила Чимитдоржиева под руку и увела. «Богине» только этого и надо. Она затащила Трубина на кухню и, крепко сжимая его руку, говорила о мужской трусости, хуже которой ничего Нельзя придумать. Он уже порядочно выпил и слушал ее снисходительно.
— А вы мне сначала показались похожей на скульптуру,—смеясь, сказал Трубин.— На красивую холодную скульптуру.
— Не-ет, я не такая,— ответила она и умолкла. А глаза ее что- то говорили, продолжали за нее навивать обрывочные клубки слов и мыслей, но Трубин ничего не понимал.
Пришел Бабий. Отозвал Трубина.
— Григорий Алексеич, Софья ушла. Домой.
— Ну, что же. Ушла так ушла.
Он сильно потер ладонью лоб, пытаясь собраться с мыслями, и решить, что надо ему делать, если из гостей ушла Софья, не предупредив его. «Приревновала к этой... «богине». И еще ей про Флору стало известно».
— Ты ей о Флоре что говорил?
— О Флоре?— Бабий подумал. — Вроде бы ничего
— А где Чимитдоржиев с Твердохлебовым?
— Недавно ушли.
— Слушай... Почему у Твердохлебова виноватое лицо?
— А черт его знает! Хотя... будешь виноватым... — спохватился Бабий,— когда у него сплошь сырая рейка, ему бабы в поселке проходу не дают. Он пол настелит, а через месяц трещины пойдут...
Бабий, пошатываясь, ушел к гостям. У Трубина, было, ворохнулось чувство тревоги за Софью: как-то она дойдет одна? Но тут его повели в комнаты, где уже раздавались голоса о том, что самое время покататься на санках.
Трубин запомнил лунную дорожку, скрип полозьев, хохот «богини». Звезды кидались по сторонам, будто ошалелые, темные крыши АОмов поворачивались навстречу и следили за санками, склоняясьнад ними мертвыми стеклами окон. Откуда-то падал снег. Трубину казалось, что невидимое существо едет позади его и посыпает над головой снегом. Где-то кричали разноголосо:
— Вот летит!
— Еще вот!
— Опять!
И нельзя понять, о чем эти голоса — то ли о падающем снеге, то ли о летящих санках.
Потом все стихло. Снег уже не падал. И ничего не видно —ни крыш, ни звезд. Кто-то тормошил его за плечо.
— Григорий Алексеич!
— А? Что?
— Да это я, Бабий.
«Славно нагулялся,— подумал Трубин с каким-то неосознанным раздражением не то на себя, не то на Бабия. — Не хотел же на эти именины идти. И зачем пошел? Напился. Софью обидел».