Иногда он не ночевал дома, а утром приходил без пиджака и ботинок, без часов.
Григорий не мог понять, почему мать, страдая от такой жизни не меньше, чем он, ее сын, все же не прогоняла отчима, а жила с ним, все надеясь на что-то, хотя надеяться было не на что.
Мать всегда очень жалела, что потеряла первого мужа, отца Григория. Она любила вспоминать о той жизни, о первом муже. И. бывало, выпивая в гостях, рассказывала при отчиме, что «у Алексея, когда он определился в упродком, была лошадь Карагез и богатый казак из станицы Пресногорьковской давал за нее двадцать пудов хлеба». Еще она говорила, что «Алексей увел из-под носа отступавших колчаковцев пять тысяч баранов и пригнал их к красным».
Потом она рассказывала, как родственники гуляли ка вечеринке. «У Алеши был наган и его попросили показать оружие». Наганпереходил из рук в руки, а кончилось тем, что мамин брат неожиданно для всех нажал на курок. Грянул выстрел и пуля попала в ногу какой-то женщине. «Алексея уволили со службы, а при чистке партии он перестал быть коммунистом».
Жизнь надломила отца. Ему казалось, что он никому не нужен, что он лишний на свете. Пошли ссоры, взаимные обвинения. После одного из скандалов он оставил семью, а через несколько месяцев заболел тифом и умер.
Мать как-то говорила, что она виновата в его смерти. Почему она Еиновата?
...Григорий поднял тяжелую голову. У столика — бригадир монтажников Цыбен Чимитдоржиев. На скуластом, темном от загара лице — ожидание. От сапог натекли лужи. Мокрые волосы свисали Цыбену на лоб, с них стекали капли по щекам.
«Дождь, а я как ни в чем не бывало»,— подумал Григорий.
— Нам скобы нужны, Григорий Алексеич,— сказал бригадир.— Ребята ждут.
— Пойдем.
Пока шли до кладовой, Григорий смотрел на пузырившиеся лужи, слышал позади звучное шлепанье сапог и забыл, о чем просил бригадир.
— Ну так что?—повернулся он к Чимитдоржиеву.
— Так вот... ребята ждут.
— А-а. — Вспомнил, зачем ему в кладовую. — Сколько скоб Еозьмете?
Чимитдоржиев сказал. И попросил фанеры.
— Фанера плохая. Может, обойдешься? Вот-вот привезут получше. Обещали.
— Не обойдемся. Дождь этот ненадолго, а у нас все стоит. Линию подвесить надо.
— Ну-ну.
«Ты вот, брат, линию подвесить собрался, а от меня жена уходит и ты ничего про это не знаешь». Подумал и вздрогнул: «Еще чего доброго — вслух скажу. Взять надо себя в руки. Взять и точка».
Который раз он заставлял себя повиноваться своему голосу. Который раз...
После обеда проверил расход гвоздей. Бригадир плотников — Аким Твердохлебов — смирный, бледнолицый, с винозаты.чи глазами мужчина — разводил руками:
— Не хватат, Григорий Алексеич. Как хошь, а не хватат.
— В каждую доску по паре гвоздей?
— Ну.
— А может, по три?
— Ну, если один согнется. Бывает, что и третий вгонят.
— Вот тот-то и оно, что бывает!
— Ну, а как же, Григорий Алексеич!— оправдывался Твердохлебов.
Трубин осмотрел подоконники, углы. Брошенных гвоздей не увидел. «Успели убрать»,— подумал он. За стеной рокотал бульдозер. Григорий выглянул в окно. Несколько яблонь шелестели листовками. «И они тут уцелели?» Кривые серые стволы побелены. «Похоже, покойники, готовы к собственным похоронам».
— Ничо имя не содеется,— угадывая мысли старшего прораба, говорил Аким.
— А кто побелил?
— Наши, кто же еще.
«Ишь ты. Глаза виноватые, так и бегают, а человек, видать, добрый»,— решил Григорий и чувство раздражения постепенно стало уходить.
Опять вспомнилась мать, те ее довоенные рассказы об отце. «Быть бы мне сердцем помягче, понять состояние Алексея,— не раз говорила мать,— не ушел бы он от нас, тифом бы не заболел и не умер». Отчим равнодушно слушал ее. Ему, видимо, было все равно, что слушать, или он считал того Алексея почти нереальным. Глядя ка ее слезы, он пел под гитару что-нибудь «про ямщика». Пока на столе была водка, она вспоминала, а он пел вполголоса. Голос у него был. Желая удивить и поразить мать и Григория, он обычно вдруг ни с того ни с сего брал высокую ноту и тянул. Лицо его багровело, глаза закрывались, он весь дрожал, как натянутая струна, готовая вот-вот оборваться.
Кончалась водка и отчим уже не слушал никого. Начинались куражи...
Жить становилось невмоготу. Григорий подрастал и в маленькой комнате — в одно окно — зрела драма.
Обстановку разрядил неожиданный отъезд отчима. Он завербовался на Север. От него пришло несколько писем. Мать ему отвечала, но на Север не поехала. Потом письма перестали приходить, и мало-помалу Григорий забыл об отчиме.
А тут война...
...Трубин пробыл у плотников до обеда, гатем уехал на лесозавод, а к концу дня позвонил тому самому... обольстителю Софьиному.
Они шли, не торопясь. Тяжелые разговоры всегда ведутся не торопясь. И шли не по тротуару, а по мостовой. Улицы были окраинными с глубоко вросшими в землю домишками, с редкими прохожими. У одного домика дверь заколочена досками крест-накрест. Крыльцо осело, прогнило, его занесло песком и прикрыло репейником. Давно уже нет сюда входа... Григорию показалось вдруг, что весь город для него — та же забитая досками дверь. Идти некуда и незачем.
— Ну так вот,— сказал Григорий.— Если у вас к ней настоящее чувство, что же, поступайте, как сочтете. Как говорят французы: «Се ля ви» — «Такова жизнь».
— Да, чувство, конечно... Не без этого,— ответил тот.— Сами понимаете Оставляю детей.— Он был высоким, широким в плечах. Говорил ровным, глуховатым голосом. Лицо сфинкса — камелное, твердое.
«С Софьей он не такой,— усмехнулся Трубин,— а со мной под сфинкса». „
— Жена у меня для детей хорошая. Но этого мало. Вот и вся игра... Я не ночую дома, а она бегает на вокзал чуть ли не к отходу каждого поезда.
— Неудачно женились?
— Помните: «Откуда жены плохие берутся?» Так и у меня. Разошлись во взглядах. Как дальнозоркий видит удаленные предметы яснее, чем ближние, так и мы лучше понимаем и осмысливаем события, когда они удалены от нас временем.
Неподалеку прогрохотал поезд. Укорачивающийся хвост дыма издали казался черным треугольником, повисшим над городом. «Вот уж странно,— усмехнулся Трубин.— У нас тоже тут треуголь-ник: я, этот и Софья. И чего она нашла в этом сфинксе? Не надо было звонить ему. Зачем звонил’ Чего ждал от этой встречи?»
Он думал, что узнает что-то такое, о чем ему не сказала Софья, что после этой встречи все будет выглядеть в каком-то ином свете. А тут все обычно. «Разошлись во взглядах». Надо полагать, та приперла его к стенке — податься некуда. Ему теперь ни до чего.
— Я не хочу прятаться, скрываться,— продолжал тот.— Не хочу и не боюсь никого и ничего.