И тут он увидел плывущих молодых лебедей в сером оперении. Три пары лебедей. Погружая головы в воду, они искали там что-то, может быть, кормились. Белые клочья тумана колыхались над птицами, и вдруг в разводьях тумана он разглядел Чимиту. Хотел позвать ее, но побоялся. «Я распугаю птиц и потеряю Чимиту, потом ее не найдешь». Он дождался, когда лебеди погрузили в воду свои головы и сделал несколько прыжков к берегу. Еще до того, как птицы вытащили свои головы из воды Трубин уже замер, как вкопанный. Чимита улыбалась ему из тумана, а лебеди недоуменно глядели на него.
И так он повторял время от времени свой прием, перебегая все ближе и ближе к озеру и, возможно, подобрался бы совсем близко к птицам, но громкое дыхание выдало его. Как безумные, лебеди шарахнулись в сторону и, хлопая по воде крыльями, поспешили уплыть подальше от берега.
Трубин был рад тому, что они не поднялись на крыло, а собравшись в тесную кучу, кивали друг другу головами. Гортанные звуки неслись над озером:
— Ганг!
— Ганг-го!
Чимиты нигде не было, и Трубин, все более беспокоясь, пошел по берегу, уже не заботясь о птицах — улетят они или нет. А лебеди провожали его, не удлиняя и не сокращая расстояния между ним и собой. От возбуждения и любопытства они продолжали кивать головами и негромко переговариваться:
— Ганг!
— Ганг-го!
— Береги птиц,— услышал он голос Шайдарона.
— Озен Очирович!—обрадовался Трубин.—Тут где-то был?. Чимита. Я уговорил ее вернуться на нашу стройку. Помогите мне отыскать ее. Уж не эти ли птицы спрятали ее? Говорят, птппы воруют людей.Дни у Трубина проходили в каком-то розовом тумане. Все люди казались ему одинаково хорошими. Встречаясь на участках с инженерами. мастерами, бригадирами, он о каждом из них думал только положительно, забыв, что раньше, всего лишь с месяц назад, мог без труда отыскать у любого из них что-либо не совсем приемлемое для себя, что-либо портившее их, пусть даже в мелочах, в самых незначительных поступках.
Трубин был уже назначен главным инженером и готовился к отъезду е Хабаровск, как вдруг розовый туман разметало ветрами, пронесшимися над домом, где он жил.
Вечером Трубина встретила растерянная, вся в слезах. Фаина Ивановна.
— Ой, что случилось-то!— воскликнула она, заламывая руки.
Григорий смотрел на нее широко открытыми глазами: какие теперь могут быть у него огорчения, когда получена телеграмма из Хабаровска, когда он снова на стройке?
— С Софьей-то, что стряслось! Ужас один... Не знаю, что и будет...
— Да что случилось?
— Под машину попала... Пока я в магазин ходила, она вышла погулять...
— Где она?
— В больнице.
— А как? Как попала под машину?
— Кто ее знает... Ну разве можно, разве можно! Ну, бывает, бывает во всякой семье, мало ли что... Но зачем забывать обо всем на свете? О, господи! Если переходишь дорогу, так посмотри по сторонам.
Она сжала голову руками и так ходила по коридору и стонала и всхлипывала.
Трубин не мог ни осознать, ни понять того, что произошло. «Все это, может быть, было не так,— подумал он. — Фаина Ивановна, может быть, чего-то недослышала, чего-то недопоняла».
— Ее вчера видели, как она возвращалась с кладбища.— продолжала Фаина Ивановна. — Спросили: ты, мол, зачем туда ходила? А она ответила: «Место себе приглядела». Думали, что она пошутила, просто так... А она будто всерьез задумала, не зря ходила на могилки.
Трубин побежал в больницу.
Хмурая сестра подала ему халат и молча повела по коридору.
— Каково ее состояние?— еиросил он, чувствуя какую-то вину перед сестрой за Софью и за себя.
— Вы кем ей приходитесь?
«Кем? Кем я ей прихожусь? Не все ли равно... Зачем она спрашивает?»
— Так кем вы ей приходитесь?— повторила сестра, оглядываясь на него.
— Мужем... если вам так это нужно...
— У нее тяжелое состояние. — Сестра помолчала и добавила:— Надежды мало.
Слова были страшные, но они воспринимались как не для него сказанные и не о Софье.
— Пройдите вот сюда.
Он зашел в небольшую комнату, где стояла кровать. Лицо Софьи уже успело осунуться и серые пятна проступали на коже. В углу рта выступила сукровица.
— Больно,— прошептала Софья, увидев его.
— Сейчас сделаем укол,— сказала сестра и вышла.
— Больно, жжет... Дышать не могут. Дай мне воды.
Он налил стакан и помог выпить.
— Надо было осторожно переходить дорогу,— не выдержал он.
— A-а, все к одному!— заговорила она слабым голосом. — Я любила и люблю тебя, но моя любовь уже не может ничего тебе дать... — Она промолчала о ребенке, ей казалось, что о нем не надо упоминать, словно ему, ребенку, и сейчас кто-то мог причинить боль и обиду. — Мы жили как-то врозь, каждый по себе.
— Все бы наладилось, все...
— Ты говорил с врачом?
Он покачал головой: «Нет». И добавил:
— А у меня хорошие новости. Еду в Хабаровск. Вот видишь, все складывается к лучшему, а ты всех нас подвела... Нельзя так неосторожно.
— Я не хочу умирать, Гриша. Не хочу! Спаси меня!
— Ты и не умрешь.
— Как странно... Вот ты пришел сюда... я была уверена, что придешь... и что-то случилось со мной, голова стала легкой-легкой... У нас в отделе... Ты скажи... Они монтировали перлито-бетонные панели, а расшивку швов не сделали.
— Кто это они? .