И вот представляешь, Колька, довели козла до зоны, хлебом Подкармливали и он ни разу не заблеял, со страху, может быть, онемел. Когда своим ходом шел, а когда за копыта брали и поднимали на дыбки.
Один солдат заподозрил, крикнул: «Кого вы там под руки держите?» А ему отвечают, что больной, мол, радикулит у него. Ну и отошел солдат. Не заметил. Темно уж было.
Козла прирезали втихую и до отбоя суп в консервных банках варили, шашлыки жарили. И грудинка фаршированная была, и ромштекс, и антрекот козлиный. Ты, Колька, не удивляйся. Среди нас кого только нет! У нарядчика Костьки — подручный шеф-повар.
Смеху творилось из-за этого козла! А вот когда вели его в пятерке, разодетого в длиннополый клифт не по росту, шапке-ушанке, драных ичигах — никто не посмеялся, не пошутил. Дело было серьезное. И новым сроком кое-кому пахло, и без мяса никак не личило остаться.
Попрошу тебя писать мне чаще. Как вы там живете? Как на стройке? Что у Трубина? А с прошлым я решил «завязать» окончательно. Так ему, Трубину, и передай.
Флора пишет редко. И я ее понимаю. Она не верит, думает, что раз я осужден, то от меня ничего хорошего ждать нельзя. А мне она, Флора, отсюда кажется такой, что... Ну, прямо, богиня.
Вечерами я не пропускаю ни одного кино. Кинобудка у нас в зоне прямо под чистым небом. Мы просмотрим одну часть и бежим греться в бараки. Если фильм в две серии, то смотрим часов до трех ночи. Хоть и промерзнешь до костей, а глядеть надо.
Блатные все-таки прознали, кто я такой. Да это и нетрудно им. У них мог быть свой глаз в канцелярии. Со мной разговаривал ихний вожак. По внешности он смахивает на карыма. Он спросил, почему я тиха сижу. Это значит, почему я не объявляю себя блатным. Я ответил, что у меня нахально вырезали диканку и хотя я им сразу же сказал, что я свой, они не поверили и деньги не вернули. Он сказал, что помнит тот случай и обещал все уладить: диканку ты, мол, получишь.
Я сказал ему, что собираюсь подать отступную, не могу воровать, на то есть важные причины. Он подумал и спросил- «А ты уже слягавился?» Ну, я объяснил, что ничего подобного. Тогда он опять подумал и сказал, что соберется кодла й решит, как быть со мной.
Хорошо, если бы Флора написала записку и в ней было бы сказано, будто она моя жена, и еще, чтобы она волновалась за мое здоровье. Эту записку я бы предъявил им, тогда они, может быть, отвяжутся от меня. Можно бы и в открытую с ними порвать, но опасно. Могут порезать, а то и убить, как куропатку. Недавно упала сверху, с лесов, балка на одного зэка—и конец ему. А он из бывших блатных. Почему упала эта балка — так и не дознались.
Письмо отправляю с одним из вольных, он тут работает механиком на флотационных машинах. Так надежнее, что дойдет
Пиши скорей. Жду ответа, как соловей лета».
Из писем Флоры к Ленчику Чепезубову:
«Леня, а я недавно выписалась из глазного отделения больницы. Болела, и очень серьезно. Сначала было такое ощущение, будто что- то попало за веки. Текли слезы. Я думала, что конъюнктивит. В поликлинике посмотрели: «Нет,— говорят,— возьмите направление в больницу. У вас кератит». Пошла я в больницу, докторша там молодая, не так давно в институте училась. Уж она со мной повозилась! Зажмет голову в какой-то аппарат, сама туфли снимет, на стул заберется, а оттуда рассматривает мои глаза через какие-то трубы. Потом усадит рядом, наденет темные очки и давай вертеть мою голову. «Туда смотри, сюда смотри. Вверх смотри, вниз...» Долго выспрашивала, чем я в жизни своей болела и когда, и все записывала Она тоже определила, что у меня кератит.
Поместили меня в палату. Жуть прямо. Слепые, полуслепые... Старушки, детишки... У каждого свое горе. Кто чуть-чуть видит, а кто и ничего... Ходила я сколько-то дней в перевязочную. Днем сестры стэеили мне новокаиновую блокаду, вводили шприцем витамины, а вечером смазывали веки пенициллином. Все бы ничего, но вот но- вскаиновой блокады я боялась. Это, знаешь, как? Поднимают веко и туда иглой вводят лекарство. Как-то я сижу в перевязочной, жду своей очереди, а сестры переговариваются между собой: «Ты чего не ту иглу подготовила?»—«Как не ту? Ту». — «Она же тупая. Лучше-то нет, что ли?» А я ни жива, ни мертва. Это они разговаривали про ту иглу, которой колоть меня собирались.
Знал бы ты, что я пережила за те дни! Молодая докторша Галина Павловна за меня беспокоилась. Велела мне на ночь завязать глаза. «Чтобы,— говорит,—не застудила». Сижу я вечером на кровати и так тоскливо на душе, так тоскливо... Чувствую, как слезы под бинтом собираются: «А ну, как ослепну!»
С сестрами в перевязочной поругалась. Ну, разве можно тупой иглой делать новокаиновую блокаду? Никакого порядка в глазном отделении нет. Галина Павловна совсем не строгая, сестры на нее не очень-то обращают внимания. Да и опыта у нее мало. Как лечить — решает, а голос неуверенный и движения нерешительные. Больные же это здорово понимают и у них, понятно, плохое самочувствие.И вдруг все переменилось. Вернулась из отпуска заведующая глазным отделением Екатерина Михайловна. А с ней вернулся и порядок. Сестры преобразились—стали внимательными, подтянутыми, аккуратными. Как будто их подменили.
Привели меня на прием к Екатерине Михайловне. Она сказали, чтобы повязку с меня сняли насовсем. Ни в какие аппараты ruiobv она мне не зажимала и глаза мои долго не рассматривала. Она и раз- говаривала-то со мной не столько о болезни, сколько о всяких посторонних вещах. И я сразу успокоилась, поверила ей, что все будет хорошо.
Видел бы ты, Леня, как она работает! Когда ее обход больных, в палате становится весело. Не веришь, да? Я опишу тебе, как это бывает.
Открывается дверь в палату и первым мы видим мальчика Сашу с подносом. На подносе — лекарства, витамины... У Саши один глаз завязан, он в лесу напоролся на сук. Рожица у него смешная. Он такой важный и гордый, что ни разу не улыбнется, а от этого делается еще смешнее, глядя на него. Екатерина Михайловна, полная. Седая, с маленькими добрыми, будто бы отцветшими, но зоркими глазами, шествует вслед за Сашей. За ней палатная сестра и обязательно группа студентов-практикантов.
Екатерина Михайловна ведет осмотр больных и тут же шутит С Сашей и со студентами. Все чувствуют себя легко и непринужденно. К любому больному у нее особое отношение. И тон голоса, и манера держаться — все у нее припасено для каждого в отдельности. Мне казалось, что к моей болезни она относилась чуть-чуть свысока что ли: мол, подумаешь, не такие кератиты вылечивала! Вот это «чуть-чуть свысока» и сняло камень с моей души. И только потом, когда пришло время выписываться из больницы, я поняла, что никакого «свысока» в общем-то и не было.
Все обошлось действительно благополучно. Зрение мое восстановлено полностью. Вот какая она, Екатерина Михайловна... Чем я ; могу ей отплатить? Чем?
Я спрашивала об этом Екатерину Михайловну, а она улыбнулась и ответила: «Ты, девочка, уже отплатила мне тем, что вполне выздоровела. И больше мне ничего от тебя не надо».
Все дни эта старая докторша не выходит у меня из головы. Вот бы стать такой, как она. Приносить людям радость исцеления... Входить в палату, впереди тебя какой-нибудь Сашка или Вовка с подносом, и видеть, как на лицах больных появляются улыбки. Все замирают и ловят каждое твое слово. Боже мой, неужели это когда-либо возможно?
Может быть, тебе, Леня, не интересно читать про все это. Конечно, в твоем положении... Но я должна сказать тебе, что после встречи с Екатериной Михайловной во мне что-то изменилось, я стала будто бы другой. А какой — сама не знаю.
Пиши, какая там у тебя жизнь».
Заключенные смотрели кино в зоне. В сумеречном морозном воздухе плавали светлые круги от прожекторов. Оттого и на экране двигались серые и неясные очертания. Ленчик почувствовал, как чья-то рука дернула его за плечо. «Завтра к семи ждем, Чепезубов. в бане. Не явишься — и помыться никогда не придется. Всю жизнь грязным прочикиляешь». Изо рта шептавшего пахло чем-то гнилым. Кто это был — так и не разобрал.
Понял Ленчик — это кодла причапала за ним. День завтра небанный, там они сгрудятся и голоснут, что делать с ним: быть ему,Чепезубову, вором в законе или не быть? Сердце оборвалось и покатилось холодным комком через всю грудь. Стало уже не до кино. Поплелся в барак, будто бы согреться, а сам лег и зажмурился: «Как завтра вести себя? Что им залить? А может, взять да и тю-тю... брякнуть обо всем начальнику колонии?»
Э-э-э, что это... Брякнуть — недолго. А как потом? Они предупредили: «Всю жизнь грязным прочикиляешь». Это выходит, что банька тебе, Чепезубов, уже не понадобится, на том СЕете свой котел... своя парная...
А ведь бывает, что кодла отпускает вора в честную жизнь. Об этом Ленчик слышал. Кодла любит, когда к ней обращаются за отпускной, ей льстит, что с ней считаются, что ее боятся. И она кое- когда бывает ласковой. Нельзя же навечно прослыть жестокой и непреклонной. Это может оттолкнуть воровскую кобылку. Надо нет- нет да и поиграть в справедливость и честность, показать тюремному миру, что кодла живет не как-нибудь, а по своему закону. И этот закон карает и милует. На то ты и вор в законе... Живешь как бы в своем особом государстве. Когда надо, о тебе кодла позаботится, и денежками снабдит, если что. Чепезубов сам видел, как блатные передавали вольным на фабрике пачки денег для пересылки дружкам на Север, где они сидели на «особом режиме». Ну, а если ты не пожелал оставаться вором в законе, учрежденном кодлой, поставь о том в известность. Закон покажет: оставаться тебе в воровском государстве или перейти как бы в подданство фрайеров.
Но пока ты в законе — слушайся его и подчиняйся ему. Иначе... Может быть, найдут тебя утром в камере задушенным подушкой Может быть, находясь в куче заключенных, пробивающихся к столовой, упадешь с ножом между ребер. А может быть, ты успеешь живым уйти на волю, но тебя проиграют в карты и кто-то когда-то все равно сведет с тобой счеты.
Нет, он, Чепезубов, завтра поплетется в баню. Черт с ними! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Ох. как на волю хочется! На улицу бы... Дуй — не стой! Флору бы увидеть, в киношку с ней закатиться. Расконвоированным — на все четыре стороны, Трубина бы увидеть... Ах, Трубин, Трубин! Тебе хорошо воспитывать Ленчика Чепезубова, а походил бы в его шкуре.
Вспомнился Бабий. Большое грузное тело на песке... И ветер в ушах, тонкий писк. И сердца стукоток. Вот люди так люди! Этот вожак блатных — скуластый карым — и пальцем не пошевелил бы. болтайся Ленчик на тросике хоть до второго пришествия. А вот завтра в холодной нетопленой бане полезет к тебе в душу со своим законом.
— Выкладывай подчистую, почему «завязать» собрался?
Со всех сторон колючие прищуренные глаза. Кто стоит, кто сидит. А карым растянулся на скамейке, пальцы скрестил на затылке. Возле — табуретка. На ней блестящий новенький скальпель. Не просто перо', а шик моды. Где-то аптеку ограбили... Скальпель для Чепезубова: смотри, мол, и устрашайся, нехорошо поведешь себя, слягавишься — познаешься не с каким-то там карманным пером, а с хирургическим.
— Не могу я, братцы, с вами,— начал глухим голосом Чепезубов. — Не потому, что продал кого или с трусил. Не водится за мной этого. А стал я нервным больным. Вот видите... волосы даже седые. Это я с монтажной площадки сорвался. Думал — каюк. Я теперь чу дело не могу пойти. Вдруг припадок и кореша из-за меня очень даже непросто застукают. Да и зрение ослабло. Мне, чтобы кого pa.ii.4ii дгть, нос к носу надо... Я даже знакомого очень даже запросю ограблю. Последний раз... Снял часики у жены моего же бригадира. И потому добровольно и в милицию причапал, как узнал про это. .
— Складно у тебя,— проворчал вожак.
— А правда, она всегда складная.
— Смотри!
Приподнялся со скамейки, схватил скальпель и вонзил его в табуретку.
Кто-то сказал:
— Пусть болтает дальше.
Чепезубов, косясь на скальпель, тяжело вздохнул:
— Отпустили бы... У меня жена... Не виновен я перед вами.
Вожак ответил быстро и зло. оглядывая воров:
— Если пес ползет к тебе на брюхе, он уже виновен!
Неожиданно для Чепезубова вожаку возразил мордастый широкоплечий парень:
— Не всегда. Бывает, что он ползет потому, что видит: хозяин ие в духе.
Чепезубов на миг закрыл глаза, не понимая, надо или не надо радоваться этой поддержке. Кто их разберет, чего они хотят. Не началась бы поножовщина... Тогда ему первому и врежут.