— Песок на стройку завезли в феврале. Случилась оттепель, песок увлажнился, а тут ударили морозы... Отдельные комья смерзшегося песка попали в бетон.
— Ты у меня все знаешь,— пошутил он.
— Почему это — «у меня»?
Он не ответил.
— Что же ты молчишь?
— Знаешь, Чимита... Мне кажется, что сегодня между нами произошло что-то очень важное, очень серьезное для нас обоих. Тебе это не показалось?—спросил он с надеждой » голосе.
Звонкая пустота опустилась на него. Но вот неподалеку в ветвях закричали кедровки: «Чи-вик! Чи-зик!». Где-то урчал мотор самосвала. Пустота лопнула со звоном, и он с трудом разбирая ее слова:
— Мне это тоже показалось, Гриша.
Он взял ее теплые мягкие пальцы и перебирал их и епоих пальцах. Было страшно продолжать начатый так неожиданно разговор потому, что они сознавали, как много он значил для них оооих
— Помнишь, Гриша, бабушку Анфису? В Хабаровска у профессора...
— Нелюдимая и колючая старушка?
— Ночью... когда мне было тяжело, она подошла ко миг Мы с ней были обе одинокими тогда. Это и сблизило нас. Я рассказ, л л ей о своем одиночестве, она — о своем.
— Когда это случилось?—с трудом выгоиорил он, отчетливо слыша стук своего сердца.
— В ночь перед твоим отъездом из Хабаровска.
Григорий вспомнил полуоткрытую дверь, дорожку света на полу коридора, позолоту книг в профессорском кабинете. И голоса: «Бу- бу-бу... Ту-ту-ту... У-у-у...»
— Анфиса Петровна рассказала о своей неудавшейся любви А я...
— Что ты?
— А я говорила о тебе, Григорий.
— Так, значит, ты?!.— крикнул он не своим, не узнанным им самим голосом. Его шатало, покачивались вверх-вниз сосновые лапы, лед клонился, готовый опрокинуться на берег.
Они шли, задумавшись, переговариваясь лишь изредка. Позади остались окраинные домики, и тотчас навстречу ог озера поднялись сосны. Погода стояла теплая, безветренная, кора сосен прогрелась, и по ней ползали проснувшиеся мухи. Сибирские долгохвостые снегири, похожие на маленьких попугайчиков, порхали с пением по кустам.
Чимита сорвала подснежник. Ножкой и венчиком цветка — в цыплячьем пуху — она холодила свои губы. По низу тайги топорщилась первая зелень — брусника, а возле пней островки мха.
— Ты никогда не уедешь от меня?—спросил Трубин.
— Мы вместе будем строить комбинат.
— Озен Очирович сказал бы—не комбинат, а новую жизнь.
— Ты за что полюбил меня?
— За все то, что у тебя было и есть.
— А что же такое у меня было и есть?— За:лядывая ему в глаза, она тормошила его и не отставала, пока он не заговорил.
— Ты делилась со мной своей силой духа, принципиальностью, верностью долгу...
— У-y, как громко!— рассмеялась Чимита. — Замолчи. Мы в тайге, а не на собрании.
— Хочешь, я принесу тебе на ладони белый-белый снег и, пока он тает, мы помолчим и каждый вспомнит о том, что было у нас в жизни самое-самое лучшее?
— От тебя самое-самое? Для меня. Да?
— Ну да. И от тебя. Для меня. Самое-самое...
Они спустились на пологий берег озера. Хрустела, ломаясь под ногами ветошь, там и тут бросались в глаза нагромождения камней. Воздух был чист и прозрачен, нигде ни облачка, ни туманных свей. К небу уходил, глухо бормоча, вечный тревожный зов озера.
— Смотри!—воскликнула Чимита.— Зеленый закат!
По всему горизонту колыхалось и плавилось что-то зеленое, то светлея, то темнея, и горы на том берегу покачивались, падали и сгорали в зеленом огне. И весь этот причудливый свет, что растекался по горизонту, казалось, выплескивался из озера, из его пучин и вместе с волнами закрывал уходящее на отдых солнце.
— Мне в жизни остается... жить для тебя,— проговорил Трубин.— Заслужить твою любовь. И доказать, что я тебя люблю.
— Разве я тебя в чем-то подозреваю?
— Все равно я должен доказать!
— Кому, Гриша?— Она удивленно вскинула на него глаза, полные слез.
— Тебе, себе. И всем.
Он сжал руками виски и закачался. По зеленому закатному лучу заскользили черные и белые пятна и все смешалось. Ни солнца, ни гор, ни озера...
— Что с тобой, Гриша?
— Понимаешь, я как тот... Я не похож на Файзина? Мне иногда страшно становится.
— На какого Файзина?
— Помнишь, в джазе пел по-английски? Тебе еще понравилось тогда...
— С чего ты взял, что похож?
— Я ударил его однажды за то, что он... Ну, он — сволочь, симулянт. Обморозился, чтобы списали с самолета. И с женщиной одной гнусно вел себя, все домогался... Ты молчи, молчи! Ничего не говори. Не смей! Я сам все скажу. Все! Когда жена от меня уезжала, я как-то... Так уж вышло, что ничего не понял из того, что происходило. А потом Даша Елизова... Она нравилась мне. Да-да. Но меня угнетало... Это было тяжелое чувство. Будто бы... Постоянно кто-то корил меня: «Какое ты, Трубин, имеешь право сводить счеты с уехавшей женой да еще губить благополучие чьей-то семьи?» Я рассуждал: «A-а, меня обманули, а почему мне оставаться чистеньким?» Да-да не спорь, не оправдывай меня.
Он умолк и опустил руки. По его лицу ходили тени от качающихся на ветру кустов. Зеленый закат, блекнув, стекал с гор и тонул в озере. Остро пахло сырой землей и бражными соками сосны.
— Все прошло,— вздохнула Чимита.— Все осталось позади. И наши промахи и ошибки тоже... И луна за облаком позади.