— Люди-то поймут, — глядя прямо перед собой на тропинку, убегавшую среди кустов по склону вниз, к реке, ответила Дарья. — Надо только, Иван Дмитриевич, чтобы от людей ничего не утаивали, откровенно им рассказали, что и почему. Неверов, тот никогда не разговаривал с людьми откровенно, все, бывало, молчком, сопит, сосет свою трубочку. И глаза за очками, как у бирюка, блестят. Всю правду, Иван Дмитриевич, надо людям сказать, это они больше всего любят.
Удивительно совпадали ее слова с тем, что говорил на совещании в районном Доме культуры Тарасов. Верить в людей и никогда не бояться говорить им правду. Это наши советские люди, и правду они всегда поймут.
— А как, Дарья Тимофеевна, по-вашему, Черенков? — осторожно намекнул Еремин.
— Что? — в упор посмотрела на него Дарья. — Вы, Иван Дмитриевич, от меня тоже ничего не утаивайте! — добавила она сердито.
— Он не помешает? — договорил свою мысль Еремин.
— За Черенковым присматривайте, — коротко и твердо ответила Дарья. — Он такой, что иной раз и возражать открыто не станет и может всю обедню испортить.
— Я и сам об этом думал, — с беспокойством сказал Еремин. — Совсем стреножили его Семины-Демины.
— Семины-Демины?
— Вам бы; Иван Дмитриевич, как секретарю райкома, уже давно пора к этой свадьбе в нашем колхозе присмотреться, — с укоризной сказала Дарья. — Эта беда для нас почище засухи. Засуха придет один раз в десять — пятнадцать лет и ушла, а эта болячка наш колхоз уже пятый год сушит. Издали, с берега, посмотреть — колхоз как и все: тот же самый устав, демократия. Но только, Иван Дмитриевич, не для всех.
— Не для всех?
— Какая же это демократия, если ею управляют всего две семьи и тянут, как быка за налыгач, куда им нужно? Семины, с Демиными переженились, кто сват, кто шуряк, кто двоюродный брат, пораспустили всюду корни, нагрели теплые места и властвуют. В степи и в садах они бывают через два дня на третий, а на недостаток не жалуются. Сенцо у них всегда накошено раньше других. Топливо завезено еще с лета, в закромах — на два года зерна. И все строятся, справляют свадьбы, мотоциклы меняют на «Москвичи», «Москвичи» — на «Победы». Если бы все это заработанное — не жалко. С колхозной бахчи машинами на базар арбузы и дыни увозят, круглый год в городе белой мукой торгуют, своего вина всегда по две-три бочки. Воруют, а не поймаешь, а поймаешь — нельзя доказать. Еще и сам виноват будешь. Шуряк — бухгалтер колхоза, свояк — завфермой, тесть — кладовщик, зять — сторож виноградного сада, невестка — весовщица. Объедают колхоз среди бела дня. И смотри поперек горла не стань: и тебя скушают. Вот только меня никак не могут. — И она засмеялась низким негромким смехом. — Черенкова они крепко опутали, с ними он гуляет, а может быть, и в доле состоит. Если Семиным-Деминым невыгодно будет эти триста тонн государству продать — и он не захочет. А они в этом году надеются большой оборот с хлебом сделать.
— Да, эту болячку мы запустили, — мрачно сказал Еремин.
— И давно! — подхватила Дарья. — Ох, Иван Дмитриевич, и в некоторых других колхозах надо посмотреть, кто от нашей демократии ключи в руках держит. Иногда сверху кажется, река совсем тихо течет, спокойно, а потом присмотришься — вода в ней мутная. Но вы, Иван Дмитриевич, не бойтесь, найдется в нашем колхозе и на Семиных-Деминых управа. По-ихнему все равно не будет, — вставая с лавки и прощаясь с Ереминым, успокаивающе сказала Дарья. — Они умные, но и нам, живучи с ними, приходится умнеть. Шуметь они, конечно, пошумят, вы сами увидите, как они разыграют свои ноты, но весь колхоз сбить с панталыку им все равно не удастся, — угрожающе поиграв бровями, совсем уже твердо пообещала Дарья, пожимая руку Еремину.
По самым скромным подсчетам, тереховский колхоз «Красный кавалерист» в состоянии был продать государству без ущерба для хозяйства не менее трехсот тонн хлеба по новым, повышенным ценам. И то, что Черенков увиливал и не вывез еще ни килограмма, серьезно омрачало картину хлебозаготовок по всему району.
Видимо, посматривая на ту игру, которую затеял Черенков, и ожидая, что из этого выйдет, стали медленнее вывозить хлеб и некоторые другие колхозы. Неожиданно закупки хлеба по району затормозились.
Еремин чувствовал, что обком пока проявляет терпение, ждет, очевидно, надеясь, что райком сам справится с положением. Еремин давно уже отметил, что Тарасов вообще не любит опекать руководителей в районах, предпочитая предоставлять им свободу действий и лишь в самом крайнем случае вмешиваясь в их работу. Но и терпение обкома имело свой предел. И Еремин почувствовал это, когда в район приехал уполномоченный обкома по хлебным закупкам — Семенов.
Еремин не видел Семенова еще с того самого пленума, после которого тот вернулся в свой кабинет второго секретаря. С тех пор он успел оправиться, держался с былой уверенностью. Вернулась к нему утраченная было решительность слов и жестов. В конце концов, он ведь продолжал оставаться вторым секретарем обкома. Кое-что Еремин заметил у него и новое. Например, разговаривая, Семенов нередко теперь ронял: «я думаю», «мне думается», как это делал Тарасов. Михаил Брагин рассказал Еремину и другие подробности о Семенове. Оказывается, у него появилась новая, неизвестная ранее черта, сходная с такой же чертой в характере у Тарасова. Рассказывали, что Тарасов неравнодушен к зеленому полю стадиона и по-детски унывает, когда местные футболисты проигрывают иногородним. С некоторых пор эта страсть проснулась и у Семенова, он теперь не пропускал ни одного футбольного матча. Заметил Еремин изменение и в его одежде: он теперь носил не куртку с накладными карманами, а обыкновенный костюм с галстуком, шляпу.
Есть люди, которые тем охотнее усваивают внешние черты и манеры вышестоящих авторитетов, что искренне думают, будто это и есть те главные черты их характера, которые делают их авторитетными в глазах окружающих.
Однако для Еремина не понадобилось много времени убедиться, что Семенов продолжал оставаться все тем же Семеновым.
— Ну, Еремин, в сравнении с соседями ты — кулак! — сказал он, здороваясь и бросая на стол кожаный желтый портфель с застежкой-молнией.
— И вы приехали меня раскулачивать? — отшутился Еремин.
— Это само собой, — искоса посмотрел на него Семенов. — Нет, ты серьезно мне объясни: земля у вас с соседями одинаковая, климатические и прочие условия равные, а урожай почти вдвое выше.
Еремин не хотел вспоминать старое и теперь уже отболевшее, но почему-то, взглянув на остриженную ежиком голову Семенова, не сдержался:
— Зато, Федор Лукич, соседи осенью на три недели раньше нас отрапортовали.
— Ну, это ты брось, не мальчики, — скользнул по его лицу помрачневшим взглядом Семенов. Шея у него, туго охваченная галстуком, покраснела. — В общем, хлеб у вас есть.
— Есть, — сдержанно согласился Еремин.
— Вот это по-государственному, — повеселел Семенов. — И если говорить откровенно, хлеба у вас неистощимые запасы.
— А этого я бы не сказал, — ответил Еремин. — Засуха и нас обидела.
— Обидела? — иронически переспросил Семенов. — Если ты думаешь, что я это говорю громкие фразы, не зная хлебных ресурсов вашего района, то ты жестоко ошибаешься. По дороге я побывал в ваших колхозах. — и не по полчаса. Я тебе сейчас назову колхозы, где еще на три года хватит хлеба. Например… — он порылся в своем портфеле с застежкой-молнией, доставая бумаги. Еремин ждал, что он назовет сейчас «Красный кавалерист», и немало удивился, когда Семенов, достав нужный лист бумаги и скользнув по нему глазами, назвал: —…Например, колхоз имени Кирова. Но председатель там жила.
— Кто? Морозов?
— Да. Ты не знал? Ого, еще какая жила! Зажал хлеб, — Семенов показал руками, — и держит. Я вынужден был лично обязать его заключить дополнительно договор на продажу еще пятисот тонн хлеба.
Еремин помрачнел:
— Вот это зря!
— Как — зря! — округленными глазами повел на него Семенов.
— Колхоз Кирова вывез все, что мог и что должен был вывезти, и сверх того добровольно решил продать еще сто пятьдесят тонн.
— Жалкая подачка, — пренебрежительно сказал Семенов. — А у самих хлеба не перекачаешь.
— Это только так кажется, Федор Лукич.
— То есть как — кажется?! — возмутился Семенов. — Я у них ситуацию с хлебом целый день изучал. Лично все амбары проверил.
— Это же передовое, многоотраслевое хозяйство, с высокоразвитым животноводством. Взять у них еще пятьсот тонн — совсем подорвать кормовую базу. А «Красный кавалерист» может триста тонн без ущерба продать.
— Ты что, шутишь?! — раздраженно посмотрел на него Семенов. — Или не знаешь положения дел в колхозах? Был я и в «Красном кавалеристе» и могу сказать, что на Черенкова вы, пожалуй, зря так ополчились. Конечно, он в состоянии вывезти еще пятьдесят — сто тонн, и он мне обещал, но не больше. Простые цифры говорят, что в колхозе имени Кирова в два и три раза больше хлеба. Какая у них средняя урожайность?
— Тринадцать и восемь десятых центнера с гектара, — сказал Еремин.
— Ну вот, видишь, я и говорю, что ты не знаешь положения, — торжествующе сказал Семенов. Он достал из кармана очки, водрузил на переносице, заглядывая в бумаги. — А в «Красном кавалеристе» — восемь и две десятых центнера. Ай-яй-яй, Еремин, этого я от тебя не ожидал! — складывая дужки очков и пряча их в футляр; укоризненно покачал головой Семенов. — Да в колхозе имени Кирова останется хлеба больше, чем в любом другом колхозе района.
— И больше голов скота на каждый гектар пашни. Конечно, если взять цифру в отрыве от всего, то действительно может сложиться такое впечатление. Давайте разберемся. — Еремин достал и раскрыл свою записную книжку, взял карандаш. — Вот сравнительная таблица интенсивности развития животноводства по району. Крупного рогатого скота в колхозе имени Кирова…
— Ты что, меня учить вздумал? — побагровев, перебил его Семенов.
Еремин удивленно поднял голову от стола:
— Почему учить? Я предлагаю вместе разобраться.
— Потом разберешься. Наедине с самим собой, — насмешливо сказал Семенов. — Мне твоя итальянская бухгалтерия не нужна. Ты что, Еремин, младенец?! Речь идет о хлебе, а ты ко мне с рогатым скотом!
— Это нельзя отрывать.
— Всему свое время. Ты понимаешь задачу? Речь идет о хлебе.