— У вас действительно неотложные дела в колхозах?
— Конечно, — удивился Еремин.
— И вам этих дел хватит на всю неделю? — продолжал допытываться его спутник.
Еремин усмехнулся.
— Это только самых срочных. — И незаметно для себя повторил те слова, которые произнес на пленуме Тарасов: — Идет зима…
Михайлов недолго молчал, что-то обдумывая. Сидевший рядом с шофером Еремин видел в стекле машины его отражение, смутный блеск глаз под полями шляпы. И потом Михайлов снова удивил Еремина словами:
— Мне бы очень не хотелось как-то связывать вас и нарушать ваши планы. Прошу вас, — он дотронулся до плеча Еремина, — если можно, позабыть, что вы ездите не один, и делать все так, как будто вы ездите один…
Еремин покосился на его отражение в стекле, не зная, как ему ответить и нужно ли вообще отвечать на эту неожиданную и странную просьбу. Сказать, что он ее выполнит, было бы неискренним: можно ли проездить неделю с человеком в одной машине и остаться бесчувственным к его присутствию? В конце концов он счел за лучшее вообще не отвечать. Тем более что его спутник уже откинулся в свой угол на спинку сиденья и, глядя на убегавшие назад поля, как будто совсем и не ждал ответа.
Впрочем, в первом же колхозе, как только они въехали в район, у Еремина сразу оказалось столько забот, что он и в самом деле стал надолго забывать о своем спутнике. Как всегда, у самого порога зимы обнаруживалось, что многое так и недоделано: сквозь крышу телятника светят звезды, в коровнике разгуливает ветер и заготовленных кормов, пожалуй, до новой травы не хватит… И лишь иногда, ругаясь с председателем колхоза из-за кормовых рационов, выступая на собрании животноводов, разговаривая с директором МТС, Еремин ловил на себе внимательный взгляд Михайлова и испытывал смутное беспокойство и раздражение. Но тут же он опять забывал, что не один и что надо держать себя как-то иначе, по-другому. И это, пожалуй, было то единственное беспокойство, которое причинял ему спутник.
Если бы у Еремина дома, в личной библиотеке, не было книжки рассказов Михайлова с напечатанным на обложке портретом автора, — правда, не с галстуком и в шляпе, а с погонами капитана, — то можно было бы и заподозрить, что его спутник совсем не писатель. А если он писатель, то почему же Еремин ни разу не видел, чтобы Михайлов вынул свою записную книжку? Чехов, например, никогда не расставался с записной книжкой. Еремин собирался при случае завести с Михайловым разговор об этом.
И если он писатель, то почему не просит секретаря райкома, чтобы он во время поездки знакомил его с наиболее замечательными людьми в районе? Казалось, Михайлов совсем и не искал встреч с такими людьми и его вполне удовлетворяли встречи с теми, с кем они встречались в поездке по степи, в бригадах, на фермах. Обычно Михайлов где-нибудь в бригаде или на ферме, не вмешиваясь и как бы со стороны, слушал разговор Еремина с человеком, если не отходил в это время к другим людям, чьи разговоры могли заинтересовать его больше. И, присматриваясь к своему спутнику, Еремин все больше приходил к выводу, что Михайлова каждый раз, когда они приезжали на новое место и встречались с новыми людьми, больше всего интересовало подключиться к их жизни как-то так, чтобы она продолжала идти без изменений, как она шла до сих пор, и слышать то, что люди обычно говорят между собой, а не их ответы на вопросы, на которые они не могут ответить иначе, чем это предусмотрено самим характером вопроса. Еремин и на своем опыте знал, что вот такие, подсказанные самими вопросами ответы никогда не помогают до конца понять существо дела.
Он уже склонялся к тому, что все это объясняется немолодыми годами его спутника и той чертой созерцательного восприятия действительности, которая, очевидно, составляла главную черту его характера. Но должен был убедиться в обратном.
В колхозе имени Кирова председатель Степан Тихонович Морозов пожаловался Еремину в присутствии Михайлова, что заготовленного на овцеферме корма хватит всего до половины зимы. Хватило бы и на всю зиму, если бы не указание райисполкома сжечь на полях стебли убранного подсолнечника. А это означает лишиться по меньшей мере еще трехсот тонн отличного корма.
— Как сжечь? — не поверил Еремин. — Зачем?
— На поташ, — объяснил Морозов. — Говорят, он для промышленности идет. Мы, конечно, не против того, чтобы промышленности помочь, но вы сами знаете, Иван Дмитриевич, какое у нас в этом году положение с кормами. Загубим овец.
— Это безобразие! — вдруг услыхал Еремин рядом с собой восклицание Михайлова и немало удивился. Не только звук его голоса, но и глаза выдавали возмущение. — Вам, Иван Дмитриевич, нужно сейчас же это отменить. Да, отменить! — продолжал он с горячностью, так не вяжущейся с тем представлением об уравновешенности его характера, которое сложилось за это время у Еремина.
И не успокоился до тех пор, пока Еремин тут же, своей властью, не распорядился прекратить сжигать будылья подсолнечника и не позвонил из правления колхоза в райисполком, чтобы на этот раз, исходя из особых трудностей с кормами, отменили директиву, которую обычно отсылали в это время года в колхозы.
В другой станице Михайлов, по обыкновению не вмешиваясь, слушал, как рабочий винсовхоза жаловался Ерёмину, что его второй год из-за личных счетов неправильно облагают единоличным налогом, да еще и привлекают к суду за хулиганство, после того как он, бурно объясняясь с налоговым агентом, раза два стукнул об пол стулом и в расстроенных чувствах нехорошо выругался. Михайлов, слушая этот разговор, не вставил ни слова. Но когда они уже выехали с усадьбы совхоза, чтобы продолжать поездку по району, он в машине напомнил Еремину, что им нужно заехать на час в районный центр. Еремин изумился:
— Зачем?
— Вы же обещали этому Сухареву уладить дело, — сказал Михайлов.
— Вернемся из поездки — и разберусь. Время еще есть. И вообще не верится, чтобы суд принял это дело к производству.
— Это как сказать, — возразил Михайлов. — Когда машинка уже закрутится, ее трудно остановить.
Еремин посмотрел на его взволнованное лицо и не стал спорить. Всего на полчаса они заехали в станицу, и там Еремин в избытке был вознагражден тем явным удовольствием, с каким Михайлов слушал слова райпрокурора, что он прекратил это действительно дутое дело и возбудил другое — о произволе налогового агента. И после этого они продолжали поездку по району.
Как-то перед вечером подъехали к полевому стану тракторной бригады. Бригада только что закончила все работы в степи и готовилась утром откочевать в МТС. Воспользовавшись внезапной и редкостной для этого времени года теплынью, кухарка Паша накрыла трактористам и прицепщикам к ужину большой длинный стол во дворе. Это был их последний ужин в степи в этом году. Вокруг стана зеленели озимые, чернела зябь и стоял запах земли, развороченной тракторными плугами.
Кухарка Паша и Еремину со спутниками налила по тарелке мясного борща, разрезала большой арбуз, угощая их с радушием грубоватого гостеприимства. Еремин и Михайлов не стали отказываться, а шофер Александр попросил добавки.
— Должно быть, на райкомовских харчах не то что на колхозных, — подливая ему борща в тарелку, стрельнула в Еремина глазами Паша.
Поужинав, трактористы покурили и запели песню. Это была с детства знакомая Еремину казачья песня, и Еремин незаметно для себя тоже в нее втянулся. Его несильному тенору пришлось спорить с высоким, почти девичьим голосом запевалы, желточубого прицепщика Сергея, который пел, по-видимому, почти без всякого усилия, хотя и поднимал песню на рискованную высоту — вот-вот оборвется голос. Однако он не обрывался и, взлетев еще выше, вдруг почти отвесно соскальзывал вниз, замирая до нового взлета. И вот на таком-то перепаде его и подстерегал и ловил тенор Еремина, овладевая хором голосов — мужских и женских.
В бригаде женщин было совсем мало — всего две трактористки, две прицепщицы и кухарка, но их голоса — и среди них контральто Паши — своей струей омывали и окрашивали грубоватую струю мужских голосов и сообщали песне ту грустинку, без которой, кажется, вообще не бывает песни. И может быть, поэтому как-то уж очень совпадала она со всем обликом этой осенней степи, с распростертым над нею одетым тучами небом и даже с тем, как пахла развороченная плугами земля — густо, тяжело и сладко…
В одну из пауз Еремин взглянул на Михайлова и увидел, что он тоже поет со всеми. Но не столько этому удивился Еремин, сколько тому, как он поет. Михайлов пел, как пели все эти люди, — не пел, а скорее разговаривал словами песни, и на лице у него было точно такое же наивное и строгое выражение, как у желточубого прицепщика Сергея, у кухарки Паши и у всех остальных. Когда потом Еремин снова взглянул на Михайлова, он увидел, что тот уже не поет, а только слушает, повернув лицо к степи, и глаза у него мокры от слез, которых он не замечал или же не стыдился.
С этого вечера они как-то сразу стали ближе друг другу, и Еремин решился наконец спросить у Михайлова о том, о чем давно собирался. После того как было пропето еще немало песен, кухарка Паша отвела Еремина и его спутников в дом, в комнатку, где стояли три кровати под серыми одеялами и в печке с протяжным гулом горел бурьян. Шофер Александр, который за день больше всех уставал за рулем, как только разделся, лег на койку, так и рассыпал по всему дому густой храп. А Еремину, может быть, этот храп, а может, и молодая яркая луна, заглядывающая в окно из степи, мешали уснуть. И, повернув на подушке голову к Михайлову, который, как всегда в поездке, ложился позднее всех и теперь, сидя у окна, смотрел в степь, он решил задать свой вопрос о записной книжке.
Со смущением и раскаянием он ожидал ответа и обрадовался, что Михайлов, ничуть не обиделся.
— Вы, Иван Дмитриевич, не первый задаете мне этот вопрос, — сказал он серьезно. И, услышав покашливание Еремина, тут же успокоил его: — Нет, я не обижаюсь. По-моему, это вполне естественно. Люди работают и недоумевают: почему это человек только смотрит на их работу и слушает, что ему говорят, и даже не возьмется за карандаш, чтобы записать то, что он слышит? Удивительно было бы, если бы не спрашивали. Люди не любят, когда у человека нет в руках дела. Но мне почему-то всегда казалось, что сперва нужно попытаться понять жизнь людей, а потом уже браться за карандаш. Я, конечно, совсем не против записной книжки и тоже меткое слово люблю, какой-нибудь, знаете ли, заманчивый, — Михайлов сделал жест, — эпитет… Есть и у меня книжка, и я записываю, только не умею этого делать тут же, на месте, вслед за человеком. Как-то неловко, знаете ли, ловить слова людей сразу на бумагу. Он к тебе с доверием, душу раскрыл, а ты сразу с карандашом, как со штыком к сердцу. И откровенно сказать, Иван Дмитриевич, когда человек раскрывает тебе душу, как-то забываешь, что нужно записывать. Слушаешь — и все. Вспоминаешь уже потом, главным образом ночью. Вам вот только сегодня что-то не спится, а мне — каждую ночь. Не знаю, чем это объяснить. Человек я здоровый, бывало, на фронте засыпал с началом воздушной тревоги и просыпался после отбоя. Нервы у меня хотя, конечно, и не первого качества, но служат. Но сплю я до крайности мало. Очевидно, все-таки сказывается возраст. Вам, Иван Дмитриевич, сколько лет?
— Тридцать два, — ответил Еремин.
— А мне сорок два. Довольно существенная разница. В городе я вслед за последним трамваем засыпаю, а здесь — после вторых петухов. Вам к этому времени уже заревой сон снится. Ночью как-то особенно хорошо думается. Отступишь от суеты дня, и вдруг то, что представлялось большим, оказывается мелким, а повседневное, обычное — это и есть самое главное. И уж поскольку вы, Иван Дмитриевич, тоже сегодня обязались бодрствовать, мне бы хотелось кое-какие из этих мыслей разделить с вами. Или вы все-таки спать будете?
— Нет, нет, — поспешил сказать Еремин.
— Это мне пришло в голову не только за эту поездку — я ведь давно по степи езжу. Как сказал Тарасов, кочевник… Но за эту поездку, после разговоров с людьми, многое как-то отстоялось… Не кажется ли вам, Иван Дмитриевич, — Михайлов встал со стула, отошел от окна и остановился у кровати Еремина, — не кажется ли вам, что едва ли не половина всех наших бед в сельском хозяйстве от двоевластия?
— Двоевластия? — приподнимаясь на локте, переспросил Еремин.
— Два хозяина на поле, и в итоге нет настоящего хозяина. Оба ответчики за обработку почвы, за урожай, и по-настоящему никто не отвечает.
— Вы хотите сказать…
— Только то, что вы сами давно уже видите и знаете, — подхватил Михайлов. — Тот устоявшийся взгляд на соотношение сил тракторной и полевой бригад, который давно уже опровергнут жизнью. Ни для кого не тайна, что полевая бригада находится, так сказать, только на прицепе у тракторной, но за урожай-то отвечает полевая?! И это подсказывает переход к каким-то новым, более реалистическим формам организации сельскохозяйственного производства. За тем, за кем ответственность, нужно признать и реальную власть.
— Но это и не так просто, — не дослушав и сбрасывая ноги на пол, резко сел на кровати Еремин.
Зеленая, разрезанная рамой на четыре части луна входила из степи в комнату. Начало разговора предвещало продолжение его на всю ночь.
Их совместная поездка по степи подходила к концу, и все чаще Еремин стал ловить себя на чувстве, что теперь ему, пожалуй, и не так-то просто будет расстаться со своим спутником. Он удивлялся, как это за такой короткий срок успел не то чтобы привыкнуть, а как-то даже привязаться к Михайлову. Впрочем, Еремин знал за собой одно свойство — он был влюбчивым человеком. Вдруг заинтересовавшись человеком, Еремин мог неудержимо потянуться к нему, и тогда уже его трудно было разуверить, заставить остыть или разочароваться. Товарищи и жена говорили Еремину, что именно поэтому ему свойственно было впадать в ошибки, и он находил это справедливым, но где-то в глубине души продолжал считать, что и ошибиться в увлечении кем-нибудь — это все же лучше, чем бояться увлечься только потому, чтобы не ошибиться.
Так он, должно быть, незаметно увлекся и своим новым знакомым, с которым вот уже неделю вместе колесил по району. Чем больше разочаровывался Еремин в своем прежнем представлении о писателе, тем как-то проще ему было находиться со своим спутником. И если Михайлов теперь уедет, то это будет для Еремина потеря. И неплохо, если действительно удастся уговорить его пожить в районе, как надеялся Тарасов…
Но Михайлов, казалось, уже совсем не думал об этом, а Еремину возобновлять этот разговор вот так навязчиво — «оставайтесь, Сергей Иванович, в нашем районе» — не хотелось. И однажды, когда их поездка совсем уже подошла к концу, Еремин решил испытать другое средство.
До этого он неоднократно слыхал и читал, что все писатели — страстные охотники. Не может быть, чтобы Михайлов, если он настоящий писатель, был исключением из этого правила. Последний день Еремин выкроил для того, чтобы показать ему самые красивые места в районе. Они продолжали ездить из бригады в бригаду, с фермы на ферму, но Еремин с утра предупредил Александра, чтобы он вез их не кратчайшими дорогами, а теми, которые проходят опушками леса и лугом, где с камышовых озер сейчас снимались в отлет утки и гуси. Еремин видел, что все это Михайлову не могло не понравиться. В отличие от своей обычной малоподвижности, тот вел сейчас себя в машине неспокойно, бросался от одного окошка к другому, шумно вздыхал и часто просил Александра остановиться. А когда он стоял и смотрел вслед отлетающим стаям и вслушивался в их падающий с высоты прощальный стон, во взгляде его появлялось такое выражение, какое Еремин видел у него однажды на бригадном стане, когда они пели песни.
К вечеру Еремин решил, что он может наконец испытать свое средство.
— И поохотиться у нас, Сергей Иванович, — заговорил он, — как видите, есть где. За рекой у нас есть Утиное озеро, его за то и назвали Утиным, что утки там, как в заповеднике, живут. А в степи зимой на зайцев хорошая охота, на лис. До меня здесь, говорят, на волков облавы устраивали. Вы охотник? — с ожиданием посмотрел он на Михайлова.
— Нет, — смеющимися глазами встретил его взгляд Михайлов.