— Но…
— Все разбежались, когда от меня завоняло. Все, до единого. Ни одна собака сюда не заглядывает вот уже шесть недель. Слышите! Небось пока я угощал обедами да вином, друзей да приятелей было хоть отбавляй!
— Обычная история…
— Обычная история! Вот именно, обычная история… Вы давно здесь живете?
— Несколько недель.
— Слыхали, что со мной случилось?
— Нет, ничего не слыхал.
— Вот видишь, Марта? Даже в этом паршивом Лжавце обо мне уже забыли. Даже здесь!
— Доктор! Я тут совсем чужой. Не удивительно, что мне не случилось говорить о вас…
— Бросьте, не утешайте меня! Обычная история, вы же сами… Вчера — уважаемый, известный, знаменитый и притом, заметьте, эксплуатируемый кем попало, лечащий даром доктор Поземский, а сегодня стряслась беда… и доктора как не бывало. А эти скоты, которых я бесплатно лечил, к которым таскался по ночам, наверняка уже нашли другого и молятся на него. Садитесь‑ка сюда, я вам все расскажу по порядку.
— Зыгмусь… — снова отважилась остановить больного пани Поземская.
На минуту доктор замолчал, сдвинув брови и прикусив губу. Бросив на жену ядовитый взгляд, он нарочно заговорил громко, с видимым усилием:
— Так вот, сударь, был я здесь вольнопрактикующим врачом. На заработки жаловаться не приходилось, работы было много, даже слишком много. Но ничего, тянул, работал с воодушевлением. И вот подите же, такой случай… Шел я по предместью, обычным своим маршрутом, по Камёнке — не знаю, бывали ли вы там… Позвали меня в убогую хату, не помню уж, кто, и я пошел на свою погибель. Хатенка стояла на самой окраине, неподалеку от усадьбы, — может, вам случалось бывать в тех местах? У какого‑то старика, который делает памятники…
— А…
— Вы что, знаете эту хибарку?
— Нет, нет…
— i ак вот, был у него жилец, какой‑то батрак, уволенный с работы. Как я потом выяснил, он занимался чем придется: свежевал палых лошадей и коров, носил евреям воду, чистил нужники. Вошел я туда и увидел этого оборванца в вонючих лохмотьях… Боже мой! Осматриваю я его, не очень тщательно, так как времени было в обрез, да и платы я, разумеется, не ждал, — и не могу понять, что с ним. На первый взгляд мне показалось, что это сифилис. На теле у него были глубокие гнойные язвочки прескверного вида. Пока я с ним возился, он развлекал меня беседой, и, поскольку он был сильно простужен, то и дело чихал мне в лицо. Беседовали мы так довольно долго, и вдруг эта сволочь проговорилась, что обдирает шкуры с палых лошадей. У меня уже тогда мелькнула мысль, что это сап, но я очень спешил и как‑то перестал думать об этом. Больной был в тяжелом состоянии, помочь ему было трудно. Я вымыл руки и ушел. Прошло несколько дней. Дело было в августе прошлого года. Тут как раз у нас затевался пикник, танцы в лесу, потом вечеринка у адвоката Кощицкого. Было это дня через четыре после того случая. В лесу меня познабливало, что‑то странное творилось с руками и ногами. Но я не обратил на это внимания. Только вечером, у Кощицкого за винтом, я немного встревожился: что это может значить? Уж не тиф ли я подхватил? В голову волнами ударял какой‑то странный жар, сердце сжималось, ныли мускулы и суставы не то, чтобы болезненно, скорее как‑то занятно… Вы меня слушаете? Помню, я вышел в соседнюю комнату, хотел собраться с мыслями. Я был во фраке и подумал тогда: а может быть, мне просто холодно? Ко мне подошла одна из наших красоток и стала со мной назло Марте, как говорится, флиртовать. И вот, когда я слушал ее милый щебет, меня вдруг как обухом по голове: а что, если это капелька той слизи? Сударь, я много пережил с тех пор, но не помню минуты страшнее, чем та, когда я улыбался своей даме. Вы меня понимаете? — и протянул Радусскому скрюченную руку с неразгибающимися пальцами, страшную, как мысль, о которой он говорил. — Ну а спустя неделю я уже доподлинно знал, что это malleus humidus farciminosus… сап. Коллеги, здешние эскулапы, консилиум за консилиумом. Отправили меня в Варшаву. Там то же самое… И теперь вот смотрите…
Он с трудом откинул одеяло и показал гостю свои ноги. Левая, распухшая, коричневая, была покрыта омерзительной сыпью, какая бывает при оспе. Кое — где образовались темные взбухшие гнойнички. Больной некоторое время рассматривал свои ноги, потом показал на грудь, вернее, на плотные повязки, закрывавшие больное тело.
— Видите, — сказал он, усмехнувшись, — вот как награждает мать — природа врача, того, кто ради ничтожного гонорара годами вдыхает трупное зловоние, а потом всю жизнь нюхает, осматривает, исследует и ощупывает всякие язвы и раны, самые отвратительные человеческие болезни, выделения и испражнения. Любой батрак, любой лакей, последний холуй с отвращением откажется делать то, что приходится делать врачу. А ведь он должен не только облегчить страдания, но и вылечить больного. Вот она, сударь, справедливость‑то!
— Пан Поземский… — начал было редактор.
— Подождите, не перебивайте! Жизнь улыбнулась мне, когда я приехал сюда. Эльжбетка росла здоровым ребенком… А теперь? А теперь? Марта! — крикнул он вдруг. — Марта, больно! Больно! О чертовка, больно, сука ты… больно, больно!
— Где, маленький, где, родненький мой?
— С правой стороны, дура… Я тебя!.. Под правым коленом… Марта, Марта…
— Ну потерпи, мой бедный, мой бедненький, сокровище мое единственное… Тише, тише… Еще рано менять повязку… Может быть, пройдет, может быть, пройдет… — шептала она, совершенно забыв о госте. Вот когда Радусский увидел, каким бывает взгляд этих чудных глаз, и понял, почему они обычно так печальнозадумчивы!
Доктор мычал от боли и скрипел зубами. По его щекам ручьями текли слезы. Пани Марта нежно осушила платком мокрые глаза.
— Может, ты бы теперь немножко заснул… — неустрашимо прошептала она ласковым голосом.
— Я уже сказал тебе, убирайся к черту! — простонал больной. — Я буду разговаривать с паном Радванским или как его там, потому что мне хочется отдохнуть, отдохнуть… Вы подумайте, я отложил уже тысячу рублей. Теперь все пошло прахом. Уже шесть месяцев я ничего не зарабатываю! Вот вам, сударь, удел вольнопрактикующего врача…
— Пан Радусский, он слишком много разговаривает, — сказала докторша, робко поглядев на гостя. — Надо прекратить…
— Посмей только! По морде дам!
— Пойдемте, сударь, пойдемте, — проговорила Поземская, кивнув головой на больного. На ее губах застыла неописуемая потерянная улыбка, о которой она словно забыла. Когда они вышли в гостиную, Радусский сел против докторши и, заикаясь, комкая фразы, стал расспрашивать, как они живут. Он столько раз извинялся за свою назойливость, что она не могла понять, чего ему, собственно, надо.
— Вы хотите знать, сколько у нас слуг? Остались две служанки. Одна присматривает за Эльжбеткой, — я совсем забросила девочку, — а кухарка готовит, прибирает и иногда помогает мне ухаживать за Зыгмунтом. Его нельзя оставлять одного, и кто‑нибудь всегда…
— Кто‑нибудь?
— Да, обычно это я. Вы ведь слышали, как он шумит и бранится. Кухарка славная женщина, но долго не может выдержать, он начинает драться, плеваться…
— Ну, а врачи, фельдшера?
Поземская слабо усмехнулась.
— Прежде, — сказала она, — приходили, то один, то другой, на ночь или на часть ночи. И сейчас, случается, зайдет кто‑нибудь, но редко. Мы истратили все деньги, вернее, почти все, и они ужасно боятся, как бы у них не попросили в долг…
— Сударыня, не позволите! ли вы мне, хоть я и не врач и не фельдшер, заходить иногда к вам, почитать больному, может быть, подежурить ночью…
— Могу ли я вам отказать? Но… что скажет Лжавец, здешние ханжи? Я очень прошу вас…
Она подняла на него глаза, и бледный румянец, как розовое утреннее облачко, пробился на ее щеках.
— Марта, Марта! — раздался крик из соседней комнаты.
На следующий день Радусский отправился к больному доктору ранее принятого для визитов часа. Когда его впустили в квартиру, он застал там еще больший беспорядок, чем накануне. Гостиная и кабинет были загромождены всякой утварью и мебелью, перенесенными сюда из других комнат, кажется, даже из чулана и кладовой. Радусский тихонько прошел в спальню. Доктор спал, но странным сном, похожим скорее на смертельное изнеможение, чем на отрадное забытье. Голова его бессильно покоилась на подушке, страшно бледное и худое лицо с черными провалами глазниц было как у мертвого, и лишь стоны, вырывавшиеся из полуоткрытого рта, свидетельствовали о том, что в этом теле еще теплится жизнь. На полу возле софы, с той стороны, куда было обращено лицо больного, лежал матрац без простыни. Верхний угол подушки почти соприкасался с подбородком больного. Легкое светло — голубое атласное одеяло лежало рядом.
— Кто же тут спит? — шепотом спросил Радусский у служанки, которая на цыпочках шла следом за ним.
— Барыня, — тоже шепотом ответила девушка.
— И всегда она тут спит?
— Всегда. Бывает, и вовсе не спит, а сидит около пана на стуле и успокаивает, когда он уж очень раскричится.
— А сейчас где она?
— В саду.
Стараясь не разбудить больного, Радусский бесшумно подошел к окну, отогнул зеленую занавеску и выглянул в окно. Там, между старыми домами, он увидел квадратный палисадник, отделенный от улицы каменной оградой, тесную темницу для деревьев, выросших здесь на свое горе. Узкие полоски газона перемежались с усыпанными гравием дорожками. Ослепительный солнечный свет падал только на узкий клинышек газона и угол каменного дома. Докторши не было видно. Пан Ян высунул голову из окна и только тогда заметил ее; она сидела в тени старого вяза, спиной к дому, на старой, покосившейся деревянной скамье, которая, казалось, срослась с комлем дерева. Пани Марта сидела не шевелясь, точно спала. Ноги она вытянула, руки раскинула на спинке скамьи, голову запрокинула назад, точно она тяготила ее, мучила, утомляла…
«Спит», — подумал Радусский. Но, приглядевшись внимательней, он заметил, что глаза ее устремлены вверх и смотрят не то на ветви и листву деревьев, не то на птиц, поющих среди зелени. Лоб пани Марты, отделенный ровной линией бровей от остальной, невидимой части лица, светлел, словно продолговатое солнечное пятно. Солнечный зайчик прыгал на ее руке то вправо, то влево, словно пытаясь пошевелить ее бессильно раздвинутые пальцы, он то скользил по руке, то вдруг перескакивал на трухлявый ствол. Такой же зайчик притаился в волосах пани Марты, в золотистом завитке на затылке. Казалось, солнечный лучик, пробившись сквозь листву, перебирает ее пышные волосы и, стараясь распустить небрежно сколотые пряди, слегка растрепавшиеся от соприкосновения с шершавой корой, целует без конца эту светлую голову.