— Вот что, попроси‑ка его ко мне. Скажи, что у меня важное дело. Пусть не беспокоится, я его отблагодарю. Ступай и скажи, что я прошу его зайти на минутку.
Слуга ушел, и немного погодя в дверь постучали. Через порог переступил широкоплечий худой старик, с иссохшим лицом, поросшим, как и голова, седоватой щетиной.
— Изволили спрашивать, сударь? — сказал он, смерив Радусского профессионально лакейским взглядом, будто бы льстивым, а на самом деле испытующим и оценивающим. Он держался за дверную ручку, как бы давая понять, что не расположен к долгой беседе. На губах его застыло выражение укоризны: вот, мол, даже сегодня не дают ни минуты покоя.
Радусский пристально посмотрел на старика, затем сказал:
— Не знаю, может быть, я ошибаюсь: вы не пан ли Жолопович?
— Так точно, Ипполит Жолопович, к вашим услугам, — буркнул швейцар, сверкнув глазами из‑под насупленных бровей.
— Что за дьявольщина, почему на вас эта ливрея?
— Я служу здесь швейцаром, сударь.
— Господи, да что вы говорите! Ведь у вас был огромный магазин на рынке, один из самых крупных бакалейных магазинов в Лжавце. Как сейчас помню!
— Был магазин, — подтвердил Ипполит Жолопович, — но его уже нет.
— Что же случилось?
— Обыкновенная история у нас, купцов: обанкротился.
— Да что вы? И дошли до такой крайности, что пришлось браться за работу швейцара?
— И то еще хорошо… Мне и сюда, сударь, с трудом удалось устроиться. Что ж до банкротства, то я до сих пор еще с ним нг разделался. И сейчас еще на мне долги. Правда, небольшие, но все‑таки есть…
— Сочувствую от всей души, — сказал Радусский, протягивая старику руку.
Жолопович поклонился, но руки не подал.
— Ваша милость, — пробормотал он, — вы слишком добры… Мне, в моем положении… Что ни говори, слуга…
— Как вам не стыдно! Когда я был еще вот таким карапузом, мы у вас покупали цареградские стручки, леденцы и лакричные палочки. Я ведь здешний, хотя вы меня, разумеется, не знаете. Мой отец арендовал неподалеку отсюда поместье Немравое.
— Пан Радусский из Немравого? Эге — ге… Пан Радусский… Вашего покойного отца, сударь, я знавал. Помню… К праздникам он, бывало, брал у меня кое‑что из бакалеи, сахар, а случалось, и бочонок вина. А вы, сударь, откуда же к нам?
— О, я издалека.
Жолопович смотрел на него своими холодными глазами и молчал. Взгляд его выражал любопытство и удивление с примесью еле заметного неодобрения, точно перед ним был альбатрос с острова Борнео, тюлень или крокодил.
— Если у вас есть желание, пан Ипполит, посидите со мной, поговорим. Мне приятно вас видеть… от души говорю. Ни в самом Лжавце, ни во всех здешних местах у меня никого нет. Родные умерли, а вас я помню с детства, и вы — первый знакомый, которого я здесь встретил… Однако, послушайте, мне смертельно хочется есть, а в этом доме ничего нельзя достать. Не скажете ли вы мне, как попасть в ресторан?
— Гм… может, вы, сударь, не побрезгуете… ради такого дня. Хоть я сейчас и швейцар, но разговеться вам со мной можно. Сюда принести, или…
— Да что вы, право! Я сам готов напроситься к вам в гости. Идемте!
Жолопович повел Радусского за собой, предупредительно забегая вперед у каждой двери. Они спустились вниз, прошли через вестибюль во двор и попали в очень темный коридор. Старик отпер дверь и проводил гостя по лесенке в маленькую сырую каморку. Там стояла железная кровать, небольшой столик, покрытый скатертью и заставленный праздничной снедью. Придвинув к столу единственный стул, экс — купец усадил Радусского, а сам стал откупоривать какую‑то бутылку. Радусский окинул взглядом сырые стены, потом перевел глаза на оконце, прорезанное под самым потолком, и на кур, которые, тихо кудахтая, прогуливались за оконцем по двору. Жолопович до краев наполнил рюмки коньяком и, взяв в руки тарелочку с яйцом, произнес, сопя, длинный тост, доброй половины которого из‑за сопения не было слышно. Радусский в свою очередь пожелал ему всяких благ и после небольшой паузы попросил:
— А теперь, дорогой, расскажите, как это все случилось?
Старик, которого задели за больное место, беспокойно заерзал, налил себе вторую рюмку, опрокинул ее одним духом и только тогда ответил:
— Всему виной эта проклятая чугунка.
— Какая?
— Да вот эта наша лжавецкая железная дорога.
— Не понимаю! Новый вид транспорта обычно… ну… способствует расцвету промышленности.
— Расцвету промышленности, — повторил бывший купец, точно хотел затвердить это выражение. — Способствовал он или нет, я не знаю, но то, что мы тут все остались на бобах, это истинная правда.
— Да… но почему же?
— Потому, сударь мой, что в прежнее время Лжавец у нас был первый город на полторы губернии. Все товары в местечки и села шли от нас. Мы и цены устанавливали. А не нравится, говорили мы, так вали сам в Варшаву и доставляй товар сам в свою Козью Слободку. Так‑то. Вся шляхта, все, кто хотел получше одеться и покушать, покупали обувь, пальто, сюртуки, шубы, шапки в Лжавце, колониальные товары опять‑таки везли из Лжавца. Вы, сударь, учились здесь в школе, вы должны знать, что, к примеру, Джевинская улица была сплошь заселена сапожниками. Мастерская на мастерской, мастер на мастере, и у каждого по четыре, по шесть учеников. А что уж говорить о том, какие сапоги тачали эти мастера. Уж если сделает Винцентий Крупецкий непромокаемые сапоги, так охотник весь день может простоять по колено в болоте, и носки у него будут сухие.
— Это верно.
— То‑то же. А теперь? Что делает теперь Крупецкий, который с незапамятных времен занимался сапожным ремеслом? Верите, сударь, на паперти просит милостыню. И не то, чтобы водка его до сумы довела, нет. Другой, Ян Видзял, тот таки хлещет водку, ну и сидит у брата на шее, у которого в Камёнке есть клочок землишки. Валишкевич, правда, кое‑как еще держится с мальчишкой, но тоже с голоду помирает.
— Ну — ну…
— А на Джевинской улице теперь одни лавки! Евреи — не евреи, повыставляли «варшавскую» обувь в эдаких вот витринах! Башмачки как литые, сапожки— загляденье. Дешево, красиво. А что рвутся через две недели — это тоже верно. Ничего не поделаешь, промышленный расцвет…
— Видите ли, пан Жолопович, особенность крупной промышленности…
— То же самое и с портными. Простите, сударь, что не слушаю вас, все сам говорю. То же самое и с портными и со скорняками. Вы тут сейчас ни одного из прежних не встретите. Все новые — и вор на воре!
— Да неужто?
— Сударь, честью вас заверяю, что не лгу. Вор на воре.
— Ну, а как же с бакалейными магазинами? Вы разорились, но ведь были другие. Был, помню, магазин Хельблинга, потом Барштиновича, сестер Сепальских…
— Это, сударь, длинная история. Хельблинг умер, между нами говоря, от запоя. Но и он в последнее время уже двигал боками, как запаленная лошадь. Не успел глаза закрыть, как его баба, это я говорю про жену его, давай краситься пуще прежнего, а дело свернула и уступила приказчику старого Хельблинга, Гваждзицкому. Тот почти совсем прикрыл торговлю колониальными товарами, зато в смежных с магазином комнатушках стал весьма успешно торговать водкой да пивом. Говорят, будто ему здорово везет. Так оно, наверно, и есть. Шинкарство всегда было дело выгодное. Теперь насчет рыжего Баршта. Тот деньгами еще больше моего потерял. Зато детям успел дать образование и теперь на хлебах у сына, у доктора, в Варшаве. Сестры Сепальские в пух и в прах прогорели. Вот какую шутку сыграла с нами железная дорога, промышленный расцвет да банковские отделения. Со мной получилось как нельзя хуже. Школ я, сказать по правде, никаких не кончал. Из трактирных мальчишек вышел в первостатейные купцы, а из купцов угодил в швейцары. К тому времени как стали проводить железную дорогу, мое дело оценивалось тысяч в двести. Открыли дешевый кредит. А у меня как раз две дочки подрастают, сынка из гимназии выгнали. Пансионы самые лучшие, дорогие репетиторы, знай шли деньги в Варшаву. А тут стали нас вытеснять, с одной стороны, большой акционерный магазин, с другой, — еврейчики. Оборот мой все падал, где уж нам было тягаться с лжавецким универсальным магазином. Дочки вернулись из пансионов и давай зудить: то им квартиру подай, то мебель, то фортепьяно, то лошадей, то какие‑то картины… Я уж давно назначил им приданое… По'сорок тысяч. Тотчас и жених нашелся, будто бы важный делец из Лодзи, ну и обставил меня. Выдали за него старшую, Луцку, выложили ему денежки наличными, а он возьми да и спусти их. Говорил, будто затеял большое дело, да все это было вранье… А впрочем, черт его знает, но только деньги он промотал до последней копейки. Младшая тоже не зевала. Ух, как трудно уже было мне с ее приданым, да ничего не поделаешь, — надо было показывать форс. Я все брал и брал деньги в банке, а им хоть бы что: бал за балом, то в Варшаву едут, то в Криницу… Захотелось им на свежий воздух, пришлось построить дачу. Да и сам я, старый дурак, с десяти лет кружкой по лбу получал от посетителей, в приказчиках по копейке сколачивал капитал, чтобы открыть собственную лавчонку, а тут вовсе из ума вы жил — экипаж завел, кучера в шляпе и раскатывал в этом экипаже по городу, по нашему Лжавцу! Не прошло и шести лет, как я вылетел в трубу. Опротестовали мои векселя, началось дело, и оказалось, что я банкрот. Пришел судебный исполнитель… Ну, и очутился я на улице в одном сюртуке. Жена с младшей дочкой и сыном уехали в Корбы, к зятю, прихватив с собой все, что удалось, так пустяки… А я остался. И сейчас еще есть мелкие долги…
— Да, печальная история, — сказал Радусский, закусывая ветчиной с уксусом и хреном. — Очень печальная.
— Когда шляхта такие штуки выкидывала, все вопили: ах, они моты, ах, вертопрахи, ах, такие, сякие! Нынче, сударь, на такие штуки пустился купец — скопидом, который на изюме да перце копейку сколачивал. Шляхтич теперь поумнел. Балов не задает, карет не держит, дочерей в Варшаву не посылает, даже к соседу на чашку чаю не ездит. Да только ли это!.. — воскликнул он вдруг, сверкнув налившимися кровью глазами. — Богатый человек, он ведь, простите, сударь, сущая свинья. Ведь у меня тут, в Лжавце, содержанка была. Мода такая пошла между первыми купцами…
— Ну, это уж дело десятое. Вы вот упоминали об акционерном магазине. Откуда он тут взялся?
— Прямо сердце у меня болит, как стану об этом рассказывать. Откуда взялся акционерный магазин… Да ниоткуда. Был тут у нас один путейский инженеришка, горлопан, каких мало. Речист он был, что ли, право не знаю, но только кого хочешь умел уговорить. Он‑то весь город и взбудоражил. Стакнулся с теми, кто побогаче, и подбил их открыть лавчонку. Поначалу надумали они торговать одними скобяными товарами, и то для мужиков, чтобы их, дескать, евреи на косах да тележной оковке не обманывали. Потом, откуда ни возьмись, рядом с косами появился чай, а раз чай, значит, и самоварчики, фаянсовые чайники, стаканы, ложечки. Не успели мы оглянуться, а они уж и муку продают и крупу. Выпустили акции по двадцать рублей, и чуть ли не весь город в это дело ввязался. Нынче в другой магазин и хромой пес не забредет, потому что, нечего греха таить, товар у них первый сорт, приказчиков пропасть и все есть, чего только душа пожелает. Главный приказчик у них сущий дьявол, куда нашему брату до него. Ну, и оборот, конечно, такой, что я ахнул, когда один приятель сказал мне, какой у них капитал. И ведь подумайте, — не только нас, евреев выжили. Был тут такой Берек Лянцкоронский, держал большую скобяную лавку. Пришлось ему совсем из Лжавца убираться. Переехал в Лосицы, что ли. Там теперь торгует.
— Все это очень грустно, дорогой пан Жолопович, но, с другой стороны, акционерный магазин, право, дело неплохое…