— Колпацкого не было несколько месяцев. Тем временем всевозможные родственники красильщика стали бомбардировать письмами пана Шапшу Киршенбаума и пана Нухима Понедзялека, которым, естественно, приходилось укрощать разбушевавшуюся родню за счет капитала наследника. Наконец, возвращается из‑за границы главный крючкотворец и сообщает, что бабенка не пошла ни на какие уступки и едет в Лжавец с намерением начать тяжбу. От пятнадцати тысяч не осталось ломаного гроша. Тут вся троица давай нашептывать очумелому Миллеру, что, дескать, завещание и впрямь сомнительное и что лучше заблаговременно дать тягу. В скором времени все четверо уехали в Австрию. В Вене…
— Прекрасно, но что ты хочешь этим сказать?
— Все, что я рассказал, включая последующие, в высшей степени интересные перипетии, вплоть до изловления трех главных режиссеров этого спектакля и просьбы о лишении их свободы на длительный срок, бесспорно доказывает, что наш лжавецкий мирок состоит mutatis mutandis[11] из таких вот Миллеров, Киршенбаумов и Колпацких. Пытаться вдохнуть идеалы в эту подчиненную инстинктам слепую человеческую стихию, ей — богу, то же самое, что дуть на море с намерением остановить прилив. И разве мы сами не капля в этом море? Разве мы в погоне за деньгами не топчем наших ближних, для того чтобы получить возможность воспитывать в себе добродетели, эти цветы цивилизации? Скажи, разве я неправ? В современном обществе порядочным, нравственным, честным можно быть, только имея капитал, все это такая же роскошь, как коллекцио нирование старинных монет, гравюр или произведений живописи. Один из наших молодых кандидатов на судебную должность облек сей факт в форму афоризма, по — моему, очень удачного. Он сказал, что благородство мыслей и поступков находится в прямой зависимости от доходов.
— Из молодых, говоришь? Я вижу, что склонность к афоризмам весьма распространена среди молодежи, вступающей в жизнь!
— Мой милый, можешь иронизировать, сколько угодно, но он выразил именно то, что я имею в виду. Тот, кто не пользуется случаем, чтобы отхватить состояние, не принадлежит к разряду людей разумных и, eo ipso [12], заслуживающих внимания. Так устроена наша жизнь.
— Не потому ли, что так решил этот молодой кандидат?
— Нет, потому что сама жизнь подсказывает нам это! Напрасно ты иронически улыбаешься. Ты хочешь показать, что я ничтожество, потому что всеми силами добиваюсь состояния… Объясни мне лучше, какую пользу принесла миру смерть Лясконца?
Радусский с изумлением посмотрел на него и сказал, поднимаясь с места:
— Ничего я тебе объяснять не буду, мне пора уходить. Извинись за меня перед женой и вообще…
— Постой, послушай, чудак — человек, неужели ты обиделся? Пойми, я ведь искренне, от души… Ну, останься, мне это неприятно… Я прошу тебя… послушай…
Радусский хлопнул его по плечу, засмеялся и вышел из дома.
Март и апрель Радусский провел в хлопотах, — он решил издавать газету. Вскоре после приезда он узнал, что наряду с «Лжавецкой газетой», органом, без которого трудно было представить себе Лжавец, за несколько лет до описываемых событий общественное мнение направляла еще одна газета, выходившая под скромным и непритязательным названием «Лжавецкое эхо». «Эхо» трижды в неделю информировало Европу о судьбах губернии и губернского города, а губернию — о судьбах вышеупомянутой Европы. Два года взывало оно к совести и щедрости подписчиков с таким же успехом, как если бы дело происходило в пустыне Гоби или Шамо, почва уходила у него из‑под ног, оно стало клониться к упадку и, наконец, за пятнадцать месяцев до возвращения Радусского, с подобающим своему названию шумом рухнуло и, казалось, было погребено навеки. И хоть бы один — единственный луч надежды на восстание из мертвых воссиял над его могилой!
Не прошло, однако, двух — трех недель вожделенного покоя, как на город, подобно искрометному фейерверку, посыпались новые номера, в которых некую категорию граждан, упорно именуемых «людьми доброй воли», призывали оказать «материальную и моральную поддержку» et cetera, et cetera. После этого действительно наступил конец. «Люди доброй воли» вздохнули спокойно и перестали пожимать плечами. У кормила упомянутого предприятия стоял некий пан Окладский, чиновник одной из губернских канцелярий, славившийся в городе своим острым пером. Дарование его проявлялось преимущественно в сатирическом жанре, — он пародировал произведения романтической литературы на особый лжавецкий лад — не столько остроумный, сколько порнографический, а также стряпал анонимные пасквили и карикатуры для варшавских юмористических журналов на предмет изобличения еретиков, тем или иным образом задевших губернское общественное мнение.
Редактор «Эхо» сбился с ног в погоне за глупым издателем, который отважился бы на рискованный шаг и не пожалел бы кошелька на войну с «Лжавецкой газетой», однако найти его в те времена было нелегко. Люди спали. Удалось лишь подбить нескольких добрых приятелей на складчину, благодаря чему «Эхо» и пробуди лось от летаргии; однако период оживления был недолгим. Прежде чем читатели решили, какой из газет отдать предпочтение, «Эхо» за недостатком материальной и моральной поддержки снова впало в летаргический сон.
Дела «Лжавецкой газеты» тем временем шли превосходно. У нее была тысяча с лишком подписчиков. Пять рублей в год с каждого подписчика давали пять тысяч годового дохода, а расход на бумагу и типографию покрывали объявления. Других издержек почти не было, поскольку портфель редакции составляли переработанные статьи из варшавских газет; их усердно подверстывал сам редактор, которого скорее можно было назвать главным закройщиком; в семейном кругу того же редактора строчили целые версты переводов английских романов, заполнявших фельетонный отдел газеты.
Направление «Лжавецкой газеты» было крайне, мы бы даже сказали чудовищно, дворянским, хотя и состоятельной буржуазии она не отказывала в праве на существование и подписку.
Губернские известия она простодушно черпала из ведомственных докладов, что гарантировало газету не только от репортерских уток, но и от вредного вмешательства не в свое дело; церковные новости она подхватывала непосредственно в передней духовных властей. Над рубрикой «Политическая неделя» работали ножницы, а уличные сплетни целыми коробами поставляли услужливые обыватели, нередко в избытке и при том бесплатно, с единственной целью — поболтать, сколько влезет.
Лавры и кругленькая сумма доходов «Газеты» не давали покоя редактору «Эхо». Прослышав о приезде Радусского, он с похвальной чуткостью на третий же день почтил его визитом. В первую минуту наш путешественник решительно отклонил предложение воскресить газету, которая и т. д. и т. п. Однако, когда экс — редактор, всеведущий по части доходов, ушел, Радусский задумался. На следующий день, взвесив все обстоятельства, он вызвал Окладского к себе. «Острое перо» немедленно явилось в гостиницу и согласилось на все условия, поставленные Радусским.
Условия эти существенно меняли направление газеты. Радусский предлагал решительно оставить все прежние замашки, избегать полемики с коллегой, а вместо этого наметить себе определенную цель и неуклонно стремиться к ее достижению. Он предложил две задачи: во — первых, чтобы газета занималась главным образом делами Лжавца и губернии; во — вторых, чтобы она тем самым давала материалы для печати о жизни, быте, труде и производительных силах глухого захолустья, интересы которого она призвана была выражать. Радусский надеялся, что, ведя, вернее, незаметно, но неуклонно направляя газету по этому пути, ему удастся со временем превратить ее в постоянный толковый источник сведений о провинции. Место пустых и банальных английских повестушек займут серии хороших очерков о фабричной и рудничной промышленности, о земледелии в крестьянских и помещичьих хозяйствах, о городских и сельских ремеслах, о крупной и мелкой торговле. Они должны были быть написаны живо и остроумно в виде путевых картин а 1а Гейне с зарисовками быта, описаниями домов, усадеб, хат, развалин, костелов, кладбищ, лесов, дорог, полей. Подобного рода статьи должны были отличаться ясным и красочйым языком, чтобы читатель легко их понимал н полюбил их. Читать их должен был серый рядовой человек из Лжавца и его окрестностей, а может быть, и живущий по ту сторону Сап или даже под самым Обжидлувком. Очерки со временем должны были уступить место серьезным статьям. В них газета должна была повести разговор о самых насущных нуждах: о куске черного хлеба и щепотке соли, о производстве всяких товаров, возможность сбыта которых надо было заранее изучить и сообщить об этом достоверные сведения. Одной из главных задач газеты должно было быть освещение современных экономических процессов, особенно тех, которые могли бы способствовать развитию экономики Лжавца и всей округи. Поскольку в городе существовала вторая газета, в изобилии поставлявшая городские и губернские сенсационные известия, «Эхо», по мысли Радусского, должно было уделять им как можно меньше места, политические новости коммен тировать как можно короче и яснее, а в местной хронике сообщать лишь о самых важных и интересных происшествиях. Таким образом Радусский рассчитывал сделать «Лжавецкое эхо» действительно полезным органом, в котором ярко изображалась бы жизнь одного из глухих углов родной страны.
Пан Окладский пришел в неописуемый восторг от этой программы, охотно согласился на жалованье редактора, которое должно было составить около двадцати рублей в месяц, и не возражал против условия отныне все свои произведения, как пародии, так и сатирические фельетоны, печатать в других изданиях.
Теперь Радусскому, как главе предприятия, предстояло найти литературного сотрудника, который осуществлял бы его программу, ибо сам он не обладал публицистическими талантами и не питал к журналистике ни малейшей склонности. Экс — редактор, знавший в Лжавце все и вся, назвал ему, впрочем, довольно неохотно, одного судейского чиновника, который будто бы что‑то пописывал, но не отличался ни бойким пером, ни пикантным остроумием.
В один из последних дней апреля, когда все формальности были выполнены, договор с типографией заключен и даже нанято помещение для редакции, Радусский отправился к молодому человеку, который должен был играть в редакции главную роль.
Выйдя на Засобную улицу, он попытался представить себе, что это может быть за человек, и его вдруг охватила тревога. Что, если им не удастся столковаться и придется искать сотрудника в Варшаве, а тот не будет знать ни города, ни округи, ни людей, ни отношений…
Не переставая строить тревожные догадки, Радусский остановился перед владениями пани Бренер. Это было место знаменитое если не на всю губернию, то уж, во всяком случае, на весь уезд. За забором, среди тенистых деревьев, стоял обращенный фасадом к Засобной, а задворками к городской окраине ряд деревянных строений; собственно, это был один непомерно длинный дом весьма своеобразной архитектуры. Ближе к улице он представлял собой фундаментальную постройку, в которой еще можно было различить перво начальные очертания стен и крыши. К этому особняку со временем пристроили второй, да так ловко и хитро, что углы их и стены, крыши и полусгнившие сосновые желоба для стока воды вплотную примыкали друг к другу. За вторым, немного отступив вправо, точно спасаясь от лужи на повороте дорожки, стоял третий дом. Еще правее ютилась хибарка, вовсе уж ни на что не похожая; низкая, покосившаяся, она осела назад и вместе с нею осели и крыши двух соседних домов. Отсюда линия строений снова поворачивала к дороге, затем крутым зигзагом уходила в огород, где весь ансамбль замыкал под прямым углом небольшой каменный домик. Кругом благоухал сад, раскидистые кусты черемухи пышно разрослись на приволье. Длинные ветви свешивались через забор на узкую тропинку, еще очень грязную и мокрую.
Посреди просторного двора, перед коровником, хлевом и дровяным сараем стояло несколько крестьянских подвод. Выпряженные клячи жевали сено, клочки которого торчали между досками телег. На телегах сидели бабы в платках и шалях. Трое мужиков разговаривали с маленького роста мещанкой в высоко подоткнутой юбке, огромных калошах и мужском пальто, которое лоснилось так, словно его только что начистили ваксой; на голове у нее был надет большой черный чепец.
Когда Радусский вошел во двор и стал перепрыгивать с камешка на камешек, почтенная особа насторожилась. Некоторое время она с нескрываемым недоверием следила за его маневрами, наконец не выдержала и крикнула простуженным и отнюдь не приветливым голосом:
— Чего вам?
— Скажите, здесь живет пан Гжибович, чиновник? Пан Гжибович?
— А, мой дорогой пан Гжибович! Живет, живет. Вон в ту дверь.
— Большое спасибо.
— Спасибо! Вы бы лучше этому Гжибовичу сказали, что нынче двадцать шестое! двадцать шестое!
Радусский заверил мещанку, что непременно уведомит Гжибовича о том, что двадцать шестое число апреля месяца уже наступило, и вошел в указанную дверь. Он очутился в коридорчике с полусгнившими дощатыми стенами, откуда вела дверь в кухню. В сенях, в кухоньке, в распахнутой настежь кладовке не было ни души, поэтому Радусский решительно толкнул первую попавшуюся дверь и, поднявшись по трем ступенькам, вошел в комнату с двумя большими окнами. Она тоже была пуста. Радусский невольно остановился. Окна были открыты и выходили прямо на высокий, ветхий и ужасно унылый забор. Он торчал прямо перед окнами, точно ставни, которым жалко пропустить хоть чуточку света. Над почерневшим навесом, с которого слетела почти вся дранка, простирала ветвь яблоня, росшая в соседнем саду.
Радусский безотчетно улыбнулся, глядя на чудные, нежно — зеленые, глянцевитые листья ветви, которая заглядывала в это жилище, словно от имени самой природы приветствуя его обитателей… Первая комната была обставлена более, чем скромно. Во второй виднелся валик старого дивана и угол стола, заваленный бумагами.
Когда Радусский шагнул туда, послышался возглас:
— Хеля, это ты?
— Пан Гжибович дома? — спросил Радусский с поклоном.
В дверях показался приземистый и с виду весьма задорный молодой человек. Правой рукой он на ходу машинально поправлял пенсне, левой прикрывал ворот рубашки.
— Пан Гжибович? — спросил гость.
— Так точно.
— Моя фамилия Радусский. Я хотел бы поговорить с вами по одному делу. У вас найдется минута времени?
— Да, но… Я сейчас!
С этими словами Гжибович быстро ретировался во вторую комнату и пропадал там довольно долго. Оттуда доносился шорох, грохот и звон; видимо, комнату прибирали с чрезвычайной поспешностью. Радусский воспользовался этим промедлением и поднял глаза к чудесной ветви. Отвлекшись от действительности, от дела, по которому он пришел сюда, от всех житейских забот, он задался вдруг вопросом, таким, казалось бы далеким, таким непостижимым и наивным: эта стихийная игра природы, это бездумное произрастание — имеет ли оно какую‑нибудь цель, направлено ли на чье‑либо благо? Для чего растет зеленое деревце, зачем оно заглядывает через забор в окно, почему так радует глаз?..
— К вашим услугам… Прошу! Очень рад… Прошу! — проговорил Гжибович, появившись на этот раз в гораздо более свежем сюртуке, в галстуке и воротничке.
Радусский вошел в соседнюю комнату и присел на широкий диван.
— У нас в Лжавце, — начал он, пристально глядя в лицо собеседнику, — будет издаваться новая газета «Лжавецкое эхо».
— «Лжавецкое эхо»?
— Я являюсь членом редакции, вернее, одним из издателей. Мне говорили, что вы пишете…
— Я? Да, но… простите… — пробормотал Гжибович, краснея, как девушка, и скатывая в трубочку обрывок бумаги.
— Поскольку вы пишете, я хотел пригласить вас в качестве постоянного сотрудника. Мы могли бы сейчас же условиться относительно ежемесячного гонорара…