- Что ты сделал? - заорал я.
- А что? Не надо было?
- Ты показал любовнице письмо с признаниями своего сына, а затем послал ее куда подальше?
Папа озадаченно смотрел на меня. Он сдвинул брови, и чахлый хохолок пересаженных волос на макушке испуганно зашевелился.
- Что значит - "послал"? - неуверенно спросил отец.
- Это значит, что ты сделал то же самое, что проделали со мной. Послал, бросил, кинул.
- Мне кажется, это не совсем справедливо. Ведь это ты обманывал жену, а не я.
Тут в моем мозгу перегорели все предохранители.
- Ну я, по крайней мере, не трахался с аптекаршей и не уходил от пятилетнего ребенка!
- Это нечестно, Майкл. Все было гораздо сложнее...
- Я думал, ты бросил меня, потому что я совершил что-то ужасное. Думал, что это я во всем виноват.
- Мы с твоей матерью в равной мере несем ответственность, что наш брак не сложился.
- Ну да, конечно, мать во всем виновата. Понятное дело. Вали все на маму, поскольку она не может себя защитить, так?
- Я просто говорю, что ты многого не знаешь.
- А я знаю только одно - она и сейчас была бы жива, если б ты от нас не ушел. Потому что тогда бы она не переехала в Белфаст с этим типом, так что это ты виноват, что ее сбила машина.
- Хватит, Майкл; не я же сидел за рулем той машины.
- А мог бы и ты! - заорал я, а где-то в глубине моего сознания тихий голос проговорил: "Что ты несешь, Майкл? Это же полная ахинея". Но я не собирался отказываться от своих слов. - Ты бросил меня и маму ради женщины, которая бросила тебя, и тогда ты нашел другую женщину, а потом еще одну, а потом еще! И что ты можешь после всего этого предъявить? Одного замордованного сына и дурацкий хохолок имплантированных волос, которые выглядят так, словно кто-то посадил на твоей огромной блестящей лысине грядку горчичных семян!
Я понимал, что ударил по атомной кнопке. Я мог сколько угодно обвинять его в том, что он был плохим отцом, погубил мое детство и даже послужил косвенной причиной маминой смерти, но никто и никогда не заводил речь о пересаженных волосах. Я знал, что этого делать нельзя. На мгновение повисло молчание: отец бесстрастно смотрел мне прямо в глаза, а затем встал, взял пальто, надел шляпу и вышел за дверь.
Спустя двадцать минут я давился готовой картофельной запеканкой из супермаркета, которую поставил в духовку для нас двоих. Я разделил запеканку пополам и съел свою порцию, а затем съел и вторую. После этого вспомнил, зачем вообще пригласил папу в Лондон. Я собирался показать ему дом, угостить обедом, объяснить ситуацию с кредитом и спросить, не может ли он ссудить мне довольно крупную сумму денег. Так что все прошло в соответствии с планом.
Я был потрясен своей выходкой: не думал, что во мне скопилось столько горечи. Ну почему мой отец не похож на тех родителей, которых показывают в рекламе? Например, в том ролике "Жиллетт" - слова из него я пропевал миллион раз. Там отец и сын где-то в Америке отправляются на рыбалку, и отец помогает сыну поймать на спиннинг огромного лосося; им друг с другом легко и приятно, потому что отец предпочитает истинно хорошее бритье, и голос за кадром поет: "Лучше для мужчины нет". Такой отец никогда не убежал бы с аптекаршей по имени Джанет; а моего отца никогда бы не пригласили рекламировать бритву "Жиллетт". Наверное, поэтому он носит бороду.
Конечно, он тоже рос без отца. И, если на то пошло, то большую часть времени - и без матери. Первого сентября 1939 года его посадили на поезд в Уэльс, и он не видел отца до окончания войны. Если бы его не эвакуировали, у него был бы отец, который служил бы ему образцом для подражания, и тогда бы он не ушел от нас и мог бы в свою очередь стать образцом для подражания, и из меня вышел бы не такой плохой отец, и Катерина не ушла бы от меня. Вот так - во всем виноват Адольф Гитлер. Хотя вряд ли такое приходило ему в голову, когда он вторгался в Польшу.
Остаток того дня я пролежал на диване, уставившись в телевизор. Временами меня одолевал голод - и я проверял, не стала ли омерзительная пицца, которую мне доставили, более съедобной в холодном виде. Я смотрел три фильма одновременно, переключаюсь с одного кабельного канала на другой. Тревор Говард целовал Селию Джонсон, когда та садилась в вагон, затем поезд рухнул целиком в реку Квай. Дальше Селия укладывала детей спать, а Джек Николсон крушил дверь топором<Майкл смотрит лирическую мелодраму "Короткая встреча" (1945), военную драму "Мост через реку Квай" (1957) и фильм ужасов "Сияние" (1980)>.
Я был верен себе - смотрел несколько фильмов сразу и потому ни от одного не получал удовольствия. На самом деле, я даже испытывал сочувствие к герою Джека Николсона - в моем доме тоже остановилось время, и я постепенно терял рассудок, безуспешно пытаясь заставить себя работать. Вряд ли я был таким плохим мужем, как герой "Сияния". Ни единого разу я не пытался зарубить жену и детей топором, но вряд ли Катерина посчитает это смягчающим обстоятельством.
Уже вторую неделю я жил в доме, который прежде всего предназначался для детей. Подвесная игрушка лениво кружилась от сквозняков, а маятник в виде синей птицы маниакально раскачивался взад-вперед под часами-радугой; отдельные островки движения лишь подчеркивали безжизненную и зловещую тишину, в которую погрузилась детская. Я не хотел ничего менять, комната была готова к приему своих жильцов - когда бы они ни вернулись. И по-прежнему, чтобы спуститься по лестнице, мне приходилось открывать калитку, оберегающую детей от падения по ступенькам; все так же я открывал защелки, чтобы добраться до содержимого шкафов. Я позволил себе лишь одну перемену - смешал магнитные буквы на боковой стенке холодильника, из которых Катерина выложила на уровне глаз слово "у6людок". Сколько же времени она искала букву "б", прежде чем решила заменить ее цифрой "6"? Я был одиноким смотрителем образцового семейного дома - меблированное жилище ждало жену и детей, главное, чтобы пожелали вернуться сюда. Дом - от подвала до чердака - был оснащен всевозможными хитрыми устройствами, чтобы уберечь наших детей от неприятных случайностей, но но одно маленькое несчастье с ними все же произошло: их родители расстались. Подумать только, мы бегали по магазинам, разыскивая затычки для розеток, крышки для видеомагнитофонов, замки для шкафов, калитки безопасности и барьеры, чтобы Милли не скатывалась с кровати, но ни разу, ни в одном магазине нам не попалось средств от развода, к которому мы теперь неслись на всех парах. Ладно, пусть дети растут без отца, а мать будет влачить одинокую жизнь без мужа - зато малыши никогда не упадут с трех ступенек, что ведут на кухню, а это самое главное.
Я хотел, чтобы они вернулись. Я так сильно хотел из возвращения, что чувствовал себя разбитым и опустошенным. Я побывал у родителей Катерины, умолял ее вернуться, но она заявила, что не готова со мной говорить, потому что я эгоистичный подонок, обманул ее доверие, а сейчас - половина четвертого ночи. Поэтому на долгие недели единственным светлым пятном в моей жизни стали встречи с детьми, на которые Катерина холодно дала разрешение. Мы встречались раз в неделю на продуваемой всеми ветрами детской площадке в Гайд-парке, и с деревьев слетали последние листья. Мы молча стояли, наблюдая за играющими детьми, и молчание было таким гнетущим, что время от времени я вскрикивал: "Нет! Не надо съезжать с большой горки, Милли", - а Катерина говорила: "Все в порядке, Милли, если хочешь, можешь скатиться с большой горки", - и хотя смотрела при этом на Милли, на самом деле, обращалась ко мне. Предполагалось, что эти несколько часов в неделю станут временем свободного общения с детьми, но я так и не смог понять, о какой свободе идет речь. Я проводил с ними напряженный, неловкий час, а затем понимал, что надо возвращаться домой одному.
Я опять вел двойную жизнь. Проводил в одиночестве долгие дни, когда мог делать все, что захочу. И дни эти перемежались короткими мгновениями в компании жены и детей. У Катерины хватило сообразительности отметить это обстоятельство:
- Ты ведь этого хотел, не так ли? Изредка видеть нас, а все остальное время жить в своей берлоге. Ты по-прежнему видишься с детьми, играешь с ними, но ты избавлен от нудной и тяжелой работы. Единственное отличие теперь ты можешь круглыми днями валяться на более широкой кровати.
- Это несправедливо, - возразил я и попытался объяснить себе, почему несправедливо.
Если смотреть со стороны, то я действительно вел похожее существование, но раньше-то я верил, что устроил себе идеальную жизнь, отбирая самое лучшее из каждой половины; теперь же я был глубоко несчастен. Половины моей жизни больше не подчинялась мне, теперь не я щедро выделял себе время для отцовства, но мне его выделяли. Власть перешла в руки Катерины. Мой тайный аванпост сопротивления диктатуре детей пал, выданный доносчиком. И меня отправили в родительскую Сибирь, приговорив к одиночной ссылке с правом двухчасового свидания раз в неделю.
Хотя свидания эти происходили по инициативе Катерины, она была так зла на меня, что едва могла вынести, когда я перехватывал ее взгляд. В первую встречу я попробовал поцеловать ее в щеку, что оказалось серьезным просчетом. Стоило мне наклониться, как она отшатнулась, точно ошпаренная; поцелуй пришелся в ухо. Пришлось сделать вид, будто так и задумывалось. Я пытался оправдаться, утверждая, что мое поведение не было столь уж дурным, - я ведь мог вступить в связь с другой женщиной, - но, к моему огорчению, Катерина объявила, что предпочла бы измену с женщиной; тогда бы можно было списать мое поведение на мужскую ненасытность.
Катерина выглядела усталой. Наверное, плохо спала, поскольку теперь ей надо всегда находиться рядом с детьми. Дети всегда рядом. Я тоже устал, я плохо спал - вдали от них. Живот Катерины уже принял карикатурные размеры. Либо она была чересчур беременной, либо уже родила и прятала под свитером резиновый мяч. Мне хотелось потрогать живот, пощупать его, поговорить о нем, но третий ребенок был еще менее досягаем, чем двое других. Мне хотелось расспросить Катерину, как она готовится к важному дню, но я боялся услышать ответ на вопрос, где мне находиться во время родов. Она скорее всего ответила бы: "В Канаде". Пока наш зародыш превращался в маленького человека, - обзаводился глазами и ушами, сердцем и легкими, кровеносными сосудами и нервными окончаниями, а также прочими удивительными штуками, что возникают словно сами по себе, - любовь его родителей таяла и умирала. Если б только младенцы появлялись в момент родительской страсти, а не девять месяцев спустя, когда любовь обратилась в прах.
- Ну? Ты собираешься поиграть с детьми? - спросила Катерина.
- Ну, да.
И я попробовал стать самым непосредственным и забавным папой насколько такое вообще возможно под инквизиторским оком матери, подумывающей о разводе. Милли опять забралась на лесенку.
- Милли, я сейчас тебя поймаю! Хочешь?
- Нет.
- Тогда, может, покачать тебя на качелях?
- Нет.
- Поймал! - воскликнул я, весело стаскивая ее с лесенки. Нервозность породила неловкость, и я то ли слишком крепко схватил Милли, то ли дернул, но она вдруг заплакала.
- Что ты делаешь? - взвилась Катерина.
Она забрала Милли, прижала себе, прожигая меня ненавидящим взглядом. Возможно, с Альфи повезет больше, понадеялся я. Несколько недель назад он начал делать первые шаги - этого зрелища я был лишен, - и уже уверенно топал, лишь изредка шмякаясь на задницу. Альфи стоял у качелей и бросал в них маленькие камешки. Чувствуя, что Катерина наблюдает за мной, я присел рядом с ним на корточки и тоже швырнул камешек в металлическую стойку. Альфи радовался, когда камень звякал о металл. Ему не надоедало слушать этот лязг. Через пять минут меня достало швырять камни, но он так расстроился, что пришлось продолжить обстрел качелей. Изобразив на лице многострадальную улыбку, я обернулся, но Катерина и не подумала улыбнуться в ответ. Я продрог до костей, сидеть на корточках было уже невмоготу, но и опуститься на колени я не мог - слишком мокрой была земля, так что пришлось остаться в скрюченном состоянии; с каждым скрежещущим ударом камешка о стальную стойку кровь по капле отливала от моих ног. Мне всегда хотелось знать, какие именно действия позволяют завоевать доверие ребенка, а какие банальная потеря времени.
В конце концов, я не выдержал и шлепнулся на скамейку возле Катерины. Надо все-таки поговорить о случившемся. Катерина жила со своими безумными родителями, диктаторские замашки которых достигли пика - сезон охоты на мокриц уже закончился, и заняться им было нечем.
- Наверное, тебе непросто? Ну... жить с папой и мамой, когда у тебя дети и заботы?
- Да.
- Как долго собираешься оставаться у них? Уже думала об этом?
- Нет.
- Может, вернешься домой?
- А куда переедешь ты?
Вот так - расколдовать ее мне не удалось.