- Мне было одиноко, мы выпили вместе бутылку вина и... ну, я не знаю.
- Что? Одно потянуло за другое, так надо понимать?
- Не кричи.
- А я не кричу, - закричал я. - Но ты бросила меня из-за того, что я тебя обманывал, и все это время носила в себе чужого ребенка!
Рыдания стали громче; они перешли в животные всхлипы.
- А откуда ты знаешь, что он не мой? Мы же не предохранялись, помнишь?
- Я специально все подстроила, потому что знала, что беременна. Чтобы ты не догадался. Тогда я еще считала тебя хорошим отцом, а теперь уже слишком поздно.
- Но он может быть моим, - беспомощно взмолился я и перевел взгляд на колыбельку, надеясь разглядеть в ребенке свои черты. Их не было. Вообще-то, если б меня спросили, я бы ответил, что Катерина однозначно зачала его с сэром Уинстоном Черчиллем.
- Судя по датам, ребенок его. Я знаю. Можешь сделать анализ ДНК, если сомневаешься, но до того времени тебе придется верить мне на слово. Это не твой ребенок.
Катерина подняла голову; она смотрела на меня с вызовом и даже с гордостью - а как же иначе, ведь только что она вбила последний гвоздь в крышку от гроба нашего брака.
- А он знает? Я хочу сказать, ты сказала ему?
- Нет. У этого ребенка нет отца.
И она снова заплакала. Мне хотелось сказать: "Ладно, не надо плакать, все не так плохо", - но, разумеется, все было плохо, все было очень-очень плохо.
Я не знал, что делать. Казалось, в моем присутствии больше нет никакого смысла. Я навестил женщину, которая не желала больше быть моей женой и к тому же родила ребенка от другого мужчины. Поэтому я выбрался за ширму, прошел по коридору и покинул отделение. Проходившая мимо медсестра расплылась в блаженной улыбке, - так обычно улыбаются посетителям роддома, - но вряд ли я сумел ответить ей тем же. Не помню, чтобы я выходил в дверь отделения, но, наверное, так оно и было.
Все эти месяцы я наблюдал, как растет живот Катерины; подавал ей салфетки, когда ее рвало по утрам; смотрел на маленькое ультразвуковое фото зародыша; ходил вместе с ней на родительские курсы; слушал, как толкается внутри нее ребенок; с волнением ждал известия о рождении. И вот все эти переживания оказались вмиг перечеркнуты. После того, как Катерина ушла, я мечтал, что младенец свяжет нас снова. Но мечты эти рассыпались в прах.
Я вызвал лифт, не зная, куда направлюсь, когда выйду из больницы; от потрясения я чувствовал себя, точно пьяный. Голова кружилась от сотни путаных и гневных мыслей. Она считает, что я обидел ее; она ведет себя так, будто это она - потерпевшая сторона, несчастная жертва бессердечного обмана; и все это время внутри нее рос ребенок - свидетельство измены самой крайней степени. Пребывая в мучительном смятении, я возмущался открытием, что с нашим соседом она сексом занялась, а со мной вечно отказывалась, такое, во всяком случае, у меня сложилось впечатление. И дело ведь не в пагубной привычке - мы вовсе не трахались по три раза на дню, когда я бывал дома; так что не скажешь, будто в те дни, когда меня не было, ее сжигала сексуальная неудовлетворенность. После рождения детей именно секс задвинули в дальний ящик - у нее никогда не хватало сил. Она ведь сама говорила, что когда тебя целый день лапают дети, уже не хочется, чтобы муж, возвращаясь домой, тоже тебя лапал. Да, но у нее достало сил, чтобы вступить в соитие с мускулистым юнцом. Не удивительно, что мерзавец всегда был со мной любезен. Прочистил мне раковину, сменил предохранители, открутил вентиль; его не смущала никакая работа. Обрюхатить твою жену? Нет проблем, Мики. Загляну, когда тебя не будет.
Лифт не собирался приезжать, поэтому я вновь и вновь жал на кнопку, прекрасно понимая, что от этого ничего не изменится. Думала ли она о Милли и Альфи, обманывая мужа? Думала ли она, что станет с ними, когда я узнаю о ночи страсти? А, может, ночь была не одна, может, множество ночей, может, этот роман длился несколько лет. Что, если он вовсе не убрался в свою Германию, а поселился в Лондоне, и Катерина вместе с детьми собирается переехать к нему. Вот оно - узнав о моей двойной жизни, она получила повод, которого так давно ждала.
Поразмышляв над этой гипотезой, я пришел к выводу, что теория имеет маленький изъян. Я сам отвез Клауса в аэропорт, а он прислал мне благодарственную открытку из Мюнхена. К чему с таким тщанием заметать следы? Да и Катерина ведь рассказала мне об измене - хотя если б дело обстояло хуже, разве стала бы она молчать?
Итак, Катерина однажды потрахалась с мальчишкой из соседнего дома. Можно ли простить ее за это? Что хуже: ее измена или мой долгий обман? Разве не оставлял я ее одну ночь за ночью? Обида растаяла так же стремительно, как и возникла. Словно лифт намеренно заставил меня ждать, позволяя подумать над случившимся. Я представил, как мы с Катериной и детьми в пижамах сидим, тесно прижавшись друг к другу у телевизора; представил, как доверчиво смотрят на меня Милли и Альфи. И я заплакал. Разве дети заслужили это? Как мы дошли до такой жизни? "Простите меня, Милли и Альфи". Все рухнуло, и слезы вырвались из меня, словно из прохудившейся трубы; давление, распиравшее меня изнутри, наконец пробило брешь. Я повернулся к доске объявлений, пытаясь взять себя в руки. На доске висели фотографии - крохотные недоношенные малыши, цеплявшиеся за жизнь в кислородных камерах, а рядом - они же два года спустя, здоровые и цветущие. И я снова заплакал. Я беспомощно рыдал, открыв шлюзы на полную - пусть выльется все. За спиной двери лифта открылись и закрылись. Взяв наконец себя в руки, я повернулся к лифту и нажал кнопку.
В кабине стоял тощий старик в болтающейся мешком грязной пижаме. Он был таким изможденным, что я бы совсем не удивился, если б, оттолкнув меня, внутрь заскочила старуха с косой - выкрикивая, что она и так припозднилась. Трясущееся тело старца удерживал специальный каркас, усеянная пятнами кожа туго обтягивала скулы.
- Вы заходите или нет? - спросил старик.
Через несколько лет мой отец будет выглядеть вот так же - одиноким и больным. Одна дурацкая интрижка в тридцать с лишним лет, и после - вся жизнь в поисках любви.
- Так вы заходите или нет? - повторил старик. - Не могу я весь день ждать.
Он еще и спешит?
- Простите! - сказал я, повернулся и ушел прочь.
* * *
Кровать Катерины по-прежнему загораживала зеленая занавеска.
- У него есть, - сказал я, оказавшись рядом.
Катерина недоуменно посмотрела на меня. Глаза у нее все еще были красные.
- Что?
- Ты сказала, что у этого мальчика нет отца. Но у него есть отец. Я.
Катерина приподняла брови, что я воспринял как знак продолжать.
- Это брат Милли и Альфи, так почему я не могу быть и его отцом? Его родила женщина, которую я люблю. Я не бывал дома ради двух собственных детей, но теперь всегда буду дома ради этого, третьего. Обещаю, Катерина. Позволь мне выполнять не только приятную, но и тяжелую работу. Я знаю, каково детям, когда их оставляет отец. Разреши мне стать ему отцом, позволь доказать, что я способен быть хорошим отцом для Альфи и Милли.
Санитар отдернул занавеску, чтобы поставить поднос с едой.
- Простите, вы не могли бы дать нам минутку? - И я задернул занавеску. - Катерина, я буду дома, когда тебе скучно; буду с тобой, когда тебе все надоест и захочется поплакаться; я буду рядом, когда тебе понадобится сочувствие, а не только советы. Я буду дома, когда ты станешь с ума сходить от беспокойства за ребенка, и даже если сам я решу, что причин для беспокойства нет, я никуда не уйду и стану слушать тебя. Я буду играть с ним в бесконечные игры и делать вид, что мне нравится разбрасывать по полу пластмассовые фигурки. Я буду дома, даже когда не останется никаких дел. Мы просто будем вместе, потому что раньше я не понимал, что время, проведенное вместе с семьей ценно само по себе, и отныне я всегда стану планировать часы для ничегонеделания. Теперь я все понял и сумею исправиться.
Катерина молча смотрела на меня.
- Вы закончили? - спросил санитар через занавеску.
- Да, спасибо, - сказал я и забрал у него поднос.
- Это мясное карри.
- Мясное карри. Замечательно. Ее любимое.
Лицо Катерины не изменилось. Я ждал.
- Не хочу, - наконец сказала она.
Я ощутил внутри себя пустоту.
- Но, Катерина, ты должна дать нам еще один шанс.
- Я не об этом. Не хочу мяса. Ты не посмотришь, есть у них салат или что-нибудь в этом роде?
- Одну минуту. Сначала разберемся с предыдущим вопросом. Ты собираешься воспитывать мальчика одна, или мы будем делать это вместе?
- Ты можешь меня простить? - медленно сказала она. - Вот так, просто?
- Ну, вообще-то я надеялся заключить сделку. Найдется хотя бы маленький проступок, который можешь мне простить ты?
Впервые после нашего расставания я увидел ее улыбку. Лишь блеклое подобие прежней улыбки, но, подобно, слабому всплеску на кардиограмме, тень эта свидетельствовала - жизнь еще теплится там, где я ее уже похоронил.