1) Мать Квидо была твердо убеждена, что зачала Пако в первую июльскую субботу одна тысяча девятьсот семидесятого года, этак за четверть часа до полуночи. Она утверждает, что произошло это в нескольких метрах от догорающего костра, в спальном мешке военного образца, под звуки песни Крила[17] «Саломея», которую неподалеку, наигрывая на гитаре, пел инж. Звара своей новоиспеченной супруге (наконец-то он с ней переселился из трансформаторной будки в семейное общежитие). Эта уверенность позволяла ей позднее объяснять с кажущейся рациональностью страсть Пако к бродяжничеству. Однако отец Квидо с самого начала заявлял, что подобные умозаключения навеяны вульгарной наукой о влияниях, и полностью отрицал гипотезу жены относительно зачатия, доказывая это сравнительно хорошим знанием ее циклов.
— Но ты должен учесть, — возражала мать Квидо, — что в ту теплую ночь, а тем более у костра, я впервые после десяти или невесть скольких месяцев на этой ледяной террасе как следует согрелась!
Это давно не испытываемое тепло, объясняла она серьезно, с одной стороны, пробудило в ней былой витализм, благодаря чему она смирилась даже со столь бродяжническим образом жизни в тот субботний вечер, а с другой — явно ускорило и время ее овуляции.
— Вот уж бред сивой кобылы! — смеялся отец.
Как ни верти, а беременность жены была неоспорима.
— Никаких сомнений, девочка, — сказала ей в Подоли в августе месяце Зита. Выглядела она уставшей, но глаза, как всегда, ярко синели. — Рожать будешь в своей губернии?
— Придется, — сказала мать Квидо, одеваясь. — Ты же знаешь, я всегда хотела рожать у тебя.
— И могла! — сказала Зита с заметным укором. — Но в тот раз ты предпочла доктора Либичека.
— Признаю, это отменный портач, — сказала мать Квидо. — Представь себе, он не сумел даже перекусить пуповину.
— Настоящая катастрофа.
— Прощаешь меня?
— Нет, — сказала Зита с улыбкой.
Они расположились в бежевых креслах. Мать Квидо вдруг вспомнила, как в этих самых креслах Зита утешала ее, когда она однажды, еще девочкой, прибежала к ней в ужасе от первых месячных. Сейчас она испытывала какую-то ностальгическую жалость. Что за необыкновенная женщина, думала она.
— Зита?
— Да?
— А сейчас уже поздно?
Главный врач, глубоко вздохнув, чуть приподняла брови — над переносицей прорезалась горькая морщинка. Погрустнела улыбка.
— В январе? — сказала она не очень уверенно. — В январе семьдесят первого?
— Формально я могла бы прописаться в Нусле, — сказала мать Квидо.
— Не о том речь, — сказала Зита. — Поздно, девочка моя.
— Поздно? — недопоняла мать Квидо.
Главный врач, наклонившись к ней, взяла ее за подбородок, пошлепала по щеке. Глаза ее заметно увлажнились.
— В январе я уже буду билетершей в «Реалистическом»,[18] — сказала она. — Тебе ясно?
— Она ошибалась, — рассказывал Квидо впоследствии. — Она стала гардеробщицей в кинотеатре «Ялта».
— Дедушка! — крикнул Квидо.
— Здравствуй, Квидо! — обрадованно воскликнул дедушка Иржи, но на сей раз не заключил внука в объятия — уже долгое время он чувствовал недомогание. Он вынужден был расстаться со своей многолетней должностью в президентской канцелярии и, хотя, по счастью, профессию менять не пришлось, с новым местом свыкался трудно. Даже знаменитая укропная подливка с куском настоящего мяса, а не с дежурным яйцом, приготовленная бабушкой Либой для гостей, не смогла вернуть ему привычного настроения.
— Что поделывает пан Франтишек? — спросил отец Квидо с неподдельным интересом, когда семья расселась в кухне.
— Точно не знаю, — сказал дедушка. — Где-то под Прагой, в лесном хозяйстве.
— Ужасно! — вздохнула мать Квидо.
— Напротив, — возразил дедушка с какой-то смиренной иронией. — Он на воздухе, на природе… Другим пришлось куда хуже.
— Карлу не пустили в Швейцарию, — сказала бабушка Либа. — Ну можно в это поверить?
— И не говори, — сказала мать Квидо. — В самом деле?
Когда мать Квидо отказалась от сигареты к чашечке кофе и сообщила наконец дедушке Иржи свою сногсшибательную новость, тот немного ожил.
— Это точно? — спросил он с улыбкой.
— Я была у Зиты, — сказала мать, покраснев, ибо такие слова, как гинекологическое обследование, она не в силах была произнести в кругу даже самых близких. — Думаю, опять мальчик.
— Мальчик? — обрадовался дедушка. — Как же вы его назовете?
— Пако, — сказала мать Квидо. — По отцу, — кивнула она на мужа.
— Да? — промычал дедушка нейтрально.
— Меня отроду зовут Йозеф, — сказал отец Квидо сдержанно.
— Никогда не слыхала, чтобы кого-нибудь звали Пако, — сказала бабушка Либа.
— Я тоже, — с надеждой в голосе сказал отец Квидо. — Будто мало нам одного Квидо.
— Ну-ну, потише! — вскинулся Квидо.
— Квидо — очень красивое имя, — сказал дедушка.
— Пако — тоже интересное, — сказала мать Квидо. — По крайней мере, не менее интересное, чем «Караулка».
— Какая тут связь? — запротестовал отец Квидо.
— Прямая!
— Пако, — повторял раздумчиво дедушка Иржи. — Пако… Звучит не так уж плохо. Пако.
— Пако. С Пако, — сказала мать Квидо. — Хорошо, что его не надо будет склонять.
— Так же, как и Квидо, — сказал дедушка. — Да, это хорошо.
— Если вы выбираете имя потому, склоняется оно или не склоняется, его можно было бы назвать, допустим. Филе, — сказал Квидо. — Оно-то уж точно не склоняется.
— Как видите, пан редактор, — сказал Квидо, — в грамматике я всегда был силен.
— Второй ребенок? — возмутился дедушка Йозеф. — Сейчас?
Проходя по комнате, он шлепанцами растаптывал рассыпанный птичий корм. На карнизе уже опять сидели три попугайчика, на этот раз зеленые. Квидо заметил, что окно закрыто.
— В такое время — ребенок?! — гудел дедушка. — Хотите, чтобы какой-то большевик пристрелил его?
— Ради всего святого, прекрати! — взвилась бабушка Вера. — Прекрати сию же минуту!
— Мне — прекратить, а им стрелять в людей?!
— Папа, прошу тебя, не кричи, — подал голос отец Квидо. — Крики нам не помогут.
Дедушка жадно затянулся сигаретой.
— Ладно, молчу, — сказал он, с трудом овладевая собой. — Ну а что нам поможет, на твой взгляд?
— Откуда мне знать, папа, — беспомощно сказал отец Квидо.
— Ну так я тебе скажу! — Дедушка Йозеф снова повысил голос. — Повесить их, оно и поможет!
— Не поможет, — сказал отец Квидо. — Но психиатр тебе явно помог бы.
2) В последующие месяцы отец Квидо не раз испытывал ощущение, что психиатр нужен ему самому, — несмотря на все посулы, он до сих пор не получил для своей жены и детей квартиру. В сентябре ему выделили трехкомнатную квартиру на первом этаже «Караулки», но в конце концов она досталась другой семье. Отец Квидо был на грани отчаяния. Прошлогодняя зима, проведенная на веранде, оказалась таким испытанием, о котором было страшно и вспомнить. В морозные дни термометр показывал не более тринадцати градусов, хотя электрокамин и обогреватель работали на полную мощность. Стулья, стол и кровать неприятно холодили руку, а ночами, когда за окном мороз крепчал, дыхание мгновенно превращалось в беловатый пар. Квидо и его мать без конца простуживались, а он сам. хотя и не признавался в этом, мучился от ревматических болей в суставах.
— Я обещала делить с тобой и радость и горе, — сказала ему жена на исходе лета, — но при температуре ниже восемнадцати градусов жить не буду. Поступай как знаешь.
Отец Квидо лез из кожи вон: ходатайство о квартире он дополнил справкой о беременности жены, сам лично следил за продвижением очередников, затем и устно и письменно без конца напоминал о своем ходатайстве, отвечал на десятки предложений, написал даже жалобу, но все впустую. Незаметно начался сентябрь, река сплошь покрылась листьями, и по утрам с ее глади поднимался все более холодный туман. Мать Квидо, придя с работы, тотчас забиралась в постель, и он неизменно направлял оранжевое сияние обогревателя на тот самый холмик под периной, каким обозначался ее животик. Квидо ревниво смотрел на этот освещенный маленький бугорок, под которым в тепле нежился Пако, и нарочито громко стучал зубами. В середине сентября он, естественно, подхватил грипп, и мать оставалась с ним дома в течение целых десяти дней. Лежали они вместе, пили горячий чай и ели в больших количествах витамины. Когда у Квидо спала температура, мама позволила ему читать ей пьесы Дюрренматта — а сама читала ему сказки Андерсена. Порой они лежали просто молча, рассматривая сквозь шестьдесят маленьких оконных стеклышек, окружавших их с трех сторон, разные формы и краски облаков, и мечтали.
Однажды в такую минуту Квидо представил себе некую неведомую экзотическую страну. Естественно, посреди нее стоял Пражский Град и Старый город, а потом — каскадом белых скал — вся эта страна полого спускалась к морю. Песок на тамошних пляжах был горячим и серебристо-золотым. В тени ближних пальм сидели учительница Гайкова, дедушка Иржи, Павел Когоут и пани Бажантова из костюмерной. Они читали разные пьесы, смеялись и пили кокосовое молоко прямо из орехов. Вокруг них кружились лазурно-голубые попугайчики, порой они садились на загорелые плечи Квидо и Ярушки Мацковой — на лапках у них были маленькие бархатные подушечки, так что их коготки не царапали ни Квидо, ни Ярушку. Квидо и Ярушка собирали ракушки, купались, а потом ложились на большие бобровые и норковые шкуры, чтобы погреться на солнце; когда Квидо хотелось, Ярушка показывала ему пипку. Видение этого края настолько захватило Квидо, что он часто вызывал его в своем воображении и в последующие дни. Опасаясь забыть все эти волшебные образы, он решил запечатлеть их навсегда: как-то вечером он взял в постель блокнот и ручку и все, что он, зажмуривая глаза, пока еще отчетливо видел, старательно записал.
— Сегодня, разумеется, это не может быть напечатано, — саркастически сказал Квидо редактор. — Даже без Когоута. Это попахивает сюрреализмом и детской порнографией, а эта группа под пальмами начисто выпадает из структуры классовых отношений.
— Ребенок мечтает о тепле, — сказала мать Квидо своему мужу, прочтя тайком сочинение сына. — Сделай что-нибудь.
— Сделай что-нибудь! — взорвался отец, до этой минуты молчавший после прихода с работы, для молчания у него и вправду был достаточный повод. — Но что делать? Если ты такая умная, подскажи мне, что я мог сделать и не сделал. Насколько было возможно, — добавил он раздраженно. — Разве что не вступил в коммунистическую партию!
— Не кричи! — Мать Квидо обернулась к спящему сыну. — Ты, к примеру, не ходил к Шперку. Говорят, это самое главное.
— Был я у Шперка. Даже дважды. Разве я виноват, что он меня ни разу не принял?
— Звару, говорят, принял…
— Да, Звару принял. Вероятно, у Звары было для него интересное сообщение…
— Что? — Мать Квидо присела в постели. — Уж не хочешь ли ты сказать, что Звара…
— Вот именно, — сказал отец с каким-то странным смирением. — Звара.
— Я не могу… не могу в это поверить.
— Он говорит, что несчастненькие наводят на него тоску, — сказал отец Квидо. — Он смекнул, что путь к справедливости лежит через хитрость. Такое время. Они, мол, наши недруги, а против недругов надо применять определенную тактику. Иначе это донкихотство. Животное выживает благодаря тому, что сливается с окружением. Весь этот красный цвет — лишь защитная окраска. Человек должен идти в ногу со временем — тем более что он, Звара, в своей трансформаторной будке простудил почки.
— Все ясно, — сказала мать Квидо.
— У меня, на его взгляд, нет ни малейшего инстинкта самосохранения…
— Это правда, — сказала мать Квидо и, внезапно осознав ситуацию, добавила: — Значит, они получат квартиру, хотя ждут только первого ребенка!
Отец Квидо замялся на миг, а потом сказал, отводя ВЗГЛЯД В сторону:
— Не получат, а уже получили.
Мать Квидо, засмеявшись коротким смешком, снова легла и уставилась в потрескавшийся потолок.
— А их комната в общежитии?.. — тихо спросила она.
— Уже отдали…
— Гавелковым?
— Нет.
— Тондловым?
— Нет.
— Третьи в списке мы… — сказала мать Квидо.
— Тех, кому дали, вообще не было в списке.
— Гадость, — сказала мать Квидо. — Гадость, гадость и еще раз гадость.
— Да, ты права. Гадость.
— А ты садишь сложа руки. Ну скажи, как я могу уважать тебя после этого?
— Прочту вам, что говорит профессор Михаил Бедны: «Девушка, выходящая замуж, должна помнить, что самый короткий путь к вдовству и сиротству ее детей лежит через постоянное давление на супруга: ты должен, ты должен! Я слабая женщина, я не могу. Психологи знают, что обычно такие слабые женщины, как правило, самые требовательные». Что вы на это скажете?
— Что мы теряем драгоценное время. Мы договорились, что это будет юмористический роман, а вы вместо этого подробно изображаете, как вам в детстве было холодно, не говоря уже о том, что невесть почему обвиняете в этом членов партии.
— Я знаю почему, — сказал Квидо. — Мы с Господом Богом оба это знаем.
— Тогда не морочьте мне голову со своим романом! — взорвался редактор. — Большинство главок, что вы мне пока принесли, никогда здесь не выйдут, вы что, действительно не понимаете этого? Если же вы и вправду не способны написать два абзаца, чтобы при этом пять раз не лягнуть коммунистов, скажите прямо и мы распрощаемся. Пошлите меня подальше, пишите в стол или обратитесь в «Sixty-Eight Publishers».[19] А иначе нечего дурака валять…
3) Декабрь шестьдесят девятого года был даже не слишком холодным, но мать Квидо, невзирая на это, все уик-энды и, конечно, рождественские праздники провела у родителей в Праге. В связи с известными обстоятельствами отец Квидо сперва опасался этих визитов, однако вскоре с удивлением убедился, что его жена ни словом не пожаловалась; напротив, была в веселом настроении, не скупилась на цитаты из самого разного театрального репертуара и часто, но приметно лишь для него одного, прижималась спиной к большой изразцовой печи в дедушкином кабинете.
Вскоре после их возвращения в Сазаву выпал первый снег. Немного, да и был он достаточно мокрый, но его хватало на то, чтобы кататься на санках, и местная горка Жаворонок после уроков всегда бывала обсыпана детьми. Квидо и Ярушка тоже ходили кататься. Квидо хотел, чтобы Ярушка садилась на санки впереди — он был немного выше ее, но Ярушке страшно было смотреть, как быстро на спуске приближаются к ней деревья у подножья Жаворонка, и потому предпочитала садиться сзади. Когда они спускались, она, смеясь, прижималась лицом к его плечу и закрывала глаза, слепо доверяя его отнюдь не блестящим водительским способностям.
— Самое ужасное, — говорил уже после свадьбы Квидо с какой-то смесью гордости и ужаса, — что именно так она со мной и живет.
Ярушка носила тогда шерстяной белый пуловер, черные гамаши и красные сапожки, доставшиеся ей от старшей сестры. Они были немного велики ей и то и дело при спуске спадали. Квидо нравилось, что Ярушка горячо дышит ему в шею, но и немало огорчало, что она поневоле дотрагивается до его жирного живота: во все последующие дни он прежде всего стал туго затягивать себя эластичным бинтом. Теперь уже ничто не омрачало его настроения и он мог кататься на санках каждый день дотемна!
Однако в ближайшую субботу Квидо вернулся с Жаворонка неожиданно рано. Был весь мокрый, дрожал от холода. Мать уложила его в постель, заварила чай, измерила температуру: было тридцать девять. К вечеру температура и вовсе подскочила до сорока, но более всего ее ужасал надсадный, прерывистый кашель сына. Отец пошел звонить в «скорую».
— Дозвонился? — с тревогой спросила мать Квидо.
— Через час они здесь.
Мать Квидо, которую последний месяц беременности вместе с четырьмя надетыми свитерами практически сделали неподвижной, с трудом уселась в кресло напротив сына.
— Мы здесь все перемрем, я это всегда тебе говорила.
Минут через сорок на щебеночной дороге перед «Караулкой» заскрипели колеса «скорой». Отец Квидо выбежал навстречу доктору и, к ужасу того, провел его на застекленную веранду.
— Ну и дела! — пробормотал врач, окинув взглядом помещение, и склонился над обессиленно лежавшим мальчиком. — Возможно, воспаление легких, — сказал он наконец, — но в любом случае мы увезем его отсюда. — Не веря своим глазам, он еще раз огляделся.
— Если вас не затруднит, — сказала мать, — может, вы и меня прихватите. Все равно через несколько дней мне ехать в Кутна-Гору.
— Как, уже? — воскликнул отец Квидо.
— Разумеется, — сказал врач. — А вы не хотели бы с нами? Мы и для вас что-нибудь придумаем.
— Нет, не получится, — засмеялся отец Квидо после недолгого колебания.
Мать Квидо стала собираться в путь, достав из шкафа кожаную сумку. Пришел водитель, он же санитар.
— Мамаша едет с нами, — сказал врач.
— Тем лучше, — засмеялся водитель-санитар. — Двух мух — одним ударом!
— Удачное сравнение, — сказала мама и захлопнула сумку.
Больничные корпуса, в которых лежали Квидо и его мать, разделялись примерно тридцатиметровой полосой заснеженного сада. Волею судьбы их палаты оказались напротив, но на разных этажах (Квидо — на четвертом, его мать — на втором), и лишь хвойная рощица мешала им видеть друг друга. Одна милая сестричка помогала им каждый день обмениваться записками, но, когда Квидо хотел видеть мать, ему приходилось идти в соседнюю палату.
— Добрый день, — всякий раз говорил он взрослым пациентам. — Скажите, пожалуйста, могу я из вашей палаты помахать маме?
— Помахиванию, — объяснял Квидо впоследствии, — в нашей семье придавалось особое значение.
— Разумеется, молодой человек, разумеется, — хрипел пан Главатый, пенсионер-астматик, которого очаровывала вежливость мальчика.
Квидо благодарил и несколько неуклюже взбирался на радиатор центрального отопления — иначе сквозь молочно-белые стекла окна ничего было не разглядеть. В таком весьма неудобном положении ему приходилось поначалу выстаивать довольно долго, пока мать наконец не устремляла взгляд в правильном направлении, но потом они условились на десять утром и на четыре после обеда, и несколько дней подряд у них это превосходно получалось.
Однажды утром мать Квидо в окне не появилась, не появилась она и после обеда. На следующее утро он пришел в соседнюю палату уже в половине десятого и под прозрачным предлогом побеседовать с паном Главатым простоял на радиаторе до половины одиннадцатого. Но маму так и не увидел. Разочарованный, он вернулся в свою постель и стал листать альбом Карла Плисецкого «Пражский Град», подаренный дедушкой Иржи. Вошла сестра, он спросил ее, не прислала ли мама записку.
— Какая мама? Какая записка?
Квидо понял, что сестра торопится, и, чтобы окончательно не оттолкнуть ее, он, максимально сосредоточившись, изложил ей всю ситуацию в одной-единственной, логически и стилистически совершенной фразе. Вид у него был настолько серьезный, что сестре стало жалко его. И она присела к нему на кровать.
— Если твоя мама там, — она указала на окна родильного отделения, — то, наверное, ей некогда с тобой переписываться, теперь у нее другие заботы.
Сестра не ошиблась. Когда наконец, к неописуемой радости Квидо, его мама появилась в окне, в руках у нее была большая белая подушка.
— Почему она показывает мне эту подушку? — кричал Квидо, нервничая оттого, что не понимает смысла всей сцены на противоположной стороне.
— Какая еще подушка? — прохрипел пан Главатый, которого уже начинало утомлять частое присутствие Квидо. Врач, как раз осматривавший астматика, подошел к Квидо и поглядел в указанном направлении.
— Так это не подушка, а ребенок! Ты что, паршиво видишь?
Врач как в воду глядел: на свет появился Пако, а Квидо начал носить очки.
4) Двумя днями позже в парке перед родильным отделением. Ночь.
Отец(бросает в окно камушки). Фьюю! Фьюю!
За окном возникают белесые тени ночных рубашек и лица улыбающихся женщин. Потом тени исчезают, окно открывается, и появляется мать Квидо.
Мать.
Отец. Не сходи с ума!
Мать.
Отец(гордо). Я не пришел. Приехал.
Мать(изумленно). Что, ночью? Ты? А где машина?
Отец. Оставил за городом. Ты же знаешь, я не выношу стоянок.
Мать. Значит, ты ехал ночью? Ты же всегда утверждал, что в темноте у тебя куриная слепота.
Отец. Решил рискнуть. Ночь ясная. (Над хвойной рощицей взошла большая яркая луна.)
Мать(польщенная). И все ради меня?
Отец. Наибольшие опасения внушали мне лесные звери: вдруг из леса ни с того ни с сего выскочит большущая косуля! Ты можешь представить себе это кровавое месиво? Кошмар! Всю дорогу сигналил на всякий случай!
Мать. Ты ехал лесом? Каким путем ты сюда ехал?
Отец. Лесом я не ехал. Но где написано, что косули не могут быть и в поле? Во всяком случае, не думаю, что лесник привязывает их в лесу за ноги.
Мать. И то правда. Ты мой герой. Это я серьезно. Честное слово.
Отец. Пожалуй, в автошколе слишком мало часов отводят ночной езде. При том что ночная езда имеет массу совершенно специфических…
Мать(перебивает его). Люблю тебя!
Отец(оторопело). Я…
Мать. Меня ты любишь? (Мечтательно декламирует.)
Отец. Не сходи сума! Как дела с мочой?
Мать(растерянно). Не кричи. Потом скажу. Нас могут услышать.
Отец. Кто?
Мать(показывает на этаж выше). Мужчины из урологии.
Отец. Ну и что? Разве я не могу спросить, в порядке ли у тебя моча?
Мать(краснеет). Тссс! (Шепчет едва слышно.) В порядке.
Отец. Что? Совсем не понимаю тебя!
Мать(краснеет еще сильнее, продолжает шептать). Моча в порядке.
Отец. Что? Черт подери, ничего не понимаю!
Мать(взрывается). О таких вещах на людях вообще меня не спрашивай!
Отец. А кровь? Про кровь я все-таки могу спросить?
Мать. В порядке.
Отец. Серьезно?
Мать. Серьезно. Кровь в порядке.
Отец(шепчет). А моча?
Мать(взрывается). Черт возьми! Говорю же, что…
Отецуспокаивающе). Ну хорошо, хорошо. Спокойно… Что делает Пако?
Мать. Сейчас? Спит.
Отец. А Квидо?
Мать. Очевидно, тоже спит. (Иронично.) Это тебя удивляет?
Отец. Он чистил вечером зубы?
Мать(иронично). К сожалению, не знаю, но завтра спрошу главного врача.
Отец. Будем надеяться, что чистил. Ты ведь знаешь его.
Мать(все с той же иронией). Будем надеяться.
Оба молчат.
Мать(преднамеренно очень громко). Должна ли я думать, что ты ехал ночью тридцать пять километров сквозь табуны косуль лишь ради того, чтобы спросить, чистил ли твой старший сын зубы? В таком случае школьный врач обязан тебе купить коробку конфет.
В палате раздается взрыв смеха.
Отец(с улыбкой). Не для того. (Принимает серьезный вид.) Я приехал сообщить тебе нечто важное.
Мать. Что случилось? (Испуганно.) Ты разбил обогреватель?
Отец. Да нет же. Я ни в коем случае не хочу драматизировать ситуацию, но тебе лучше сесть.
Мать. О господи! (Она садится и теряет из виду отца.) Надеюсь, ты не вступил в партию?! (Вполголоса к женщинам в палате.) Из-за этого человека у меня прекратится лактация! (Громко.) Ты там?
Отец(громко). Да.
Мать(резко встает). Ты вступил в партию?!
Отец. Нет, что ты дуришь? Спятила ты, что ли? Что ты все время со своей партией?
Мать. Ну так что, скажи наконец?
Отец(торжественно). Я поступил в УМЛ.[21]
Мать. Ты с ума сошел? Почему в УМЛ?
Отец(с улыбкой вынимает связку ключей). Чтобы нам дали квартиру.
Мать(потрясенная). Квартиру?
Женщины(столь же потрясенные). Квартиру?
Занавес.
— Заходи, товарищ, — встретил Шперк отца Квидо в тот памятный день в своем кабинете. — Приветствую тебя в Сазаве.
Отец Квидо несколько растерянно прошел по красному ковру и взял руку, протянутую ему улыбающимся Шперком.
— Живу тут уже более года, — заметил он. — Вернее, мерзну.
— И даже летом? — засмеялся Шперк.
— Летом, разумеется, нет, — сказал отец Квидо и поднял взгляд к дипломам и плакатам на стене, скользнул им по книжному шкафу темного полированного дерева, где на полках, кроме нескольких брошюр в красных обложках, были в основном образцы огнеупорного стекла. Он выжидал. Шперк наблюдал за ним.
— Я решил, — сказал он наконец, — что мы дадим тебе еще одну возможность. Поэтому я и пригласил тебя.
— Еще одну? Разве какую-то я уже получил?
— А разве не получил? Разве ты не получил место в торговом отделе? — улыбался Шперк.
— Получил. Но…
— Что «но»?
— Но поскольку я пять лет изучал торговлю и три года занимался ею в Академии, то, конечно, логично, что получил место референта в торговом отделе, во всяком случае, более логично, чем если бы получил место референта в бухгалтерии.
— Невзирая на то, что в той же самой Академии работал и некий господин Шик? — ухмыльнулся Шперк.
— О боже, — вздохнул отец Квидо. — Разве я виноват в этом?
— А я разве виноват, что здесь дача того самого Когоута? — засмеялся Шперк. — И что Прага это видит? И я за это в ответе. Ты знаком с ним?
— Я? — несколько опешил отец Квидо. — Нет. Лично нет. Разве что по телевидению видел, — солгал он.
— Та еще контра — такого поискать надо! А раньше не был таким — помню, у жены в кружке ребятки его стишки декламировали. Кстати, жена говорила, что твой паренек тоже классно читает. На виду мальчонка!
— Квидо? — польщенно сказал его отец. — Да, старается.
— А ты вот тушуешься, тебя не видать!
— Меня? Десять часов кряду можете видеть меня на одном и том же стуле в конторе. А то и двенадцать. Приходите, пожалуйста, посмотрите.
— Не о том речь, — улыбался Шперк. — Я не про контору, я имею в виду — среди людей, в политическом смысле.
— В политическом?
— В УМЛ ты не поступил, на собрания носу не кажешь, общественную работу не ведешь, все тебе до лампочки, словом — пустое место!
Отец Квидо пожал плечами.
— Никакого чуда я от тебя не жду. Достаточно, если будешь в Народном фронте. Или, может, в пожарники подашься?
— В пожарники?
— Ну да, в пожарники — ты же огня не боишься?
— В зависимости от высоты пламени, — сказал отец Квидо.
— Н-да, — сказал Шперк. — А как насчет футбола, играешь? Команда «Б» продулась, знаешь про это?
— Слыхал, — снова приврал отец. — Но в футбол не играю. Куда! Честно говоря, я не очень спортивный тип.
— Значит, футбол исключается?
— Пожалуй, да.
— В Свазарме[22] не состоишь?
— Нет.
— Ну вот что, — неожиданно сказал Шперк. — Поступишь в этот самый УМЛ, и я дам тебе квартиру.
Отец Квидо почувствовал слабое покалывание за грудиной.
— Хорошо, — сказал он. — На веранде мы в самом деле замерзаем.
— А знаешь где? Вот тебе, без дальних слов! — засмеялся Шперк и вытащил из ящика стола связку ключей. — Держи, это та самая заводская вилла под Жаворонком. Подгребай туда, сразу же протопи, не то трубы у тебя лопнут! С тех пор как мы выселили оттуда Питору, там не отапливалось. С неделю, должно, будет.
— Виллу? — недоуменно сказал отец Квидо.
— Ага, ее самую, — смеялся Шперк. — Да еще с садом. Тебе тоже даю ее на время.
— Не ожидал, — искренно сказал отец Квидо. — Спасибо вам.
— Надеюсь, не подведешь. И упаси тебя бог не вывесить флаги — у нас проводятся шествия с фонариками, так вот как раз там мы мимо проходим.
— Флаги? — придурковато спросил отец Квидо.
Только сейчас стали до него доходить слова Шперка. Чувствуя несказанную радость и несказанное облегчение, он не в силах был даже сосредоточиться.
— Флаги! — хохотал Шперк. — Не забывай вывешивать!
— Сегодня?
— Рехнулся ты, что ли? Знаешь, какая бы это была провокация? Я имел в виду вообще вешать, а не то чтобы вывесить сразу!
— Непременно буду их вешать, — опамятовался отец Квидо. В общем-то, что в этом плохого?
— Питора тоже так говорил, — скалился Шперк. — А как кончил! Да, вот еще что, — сказал он отцу Квидо уже под завязку. — Тебе нужна собака — теперь, когда у тебя сад.
— Собака? Дело в том, что…
— Продам тебе щенка, — авторитетно сказал Шперк. — Причем с родословной. У меня собаководческая ферма, слыхал, наверно?
— Да, но я…
— За три тыщи. Заходи!
— Не выйдет, — сопротивлялся отец Квидо. — Дело не в деньгах, но жена с ума сойдет. Она до ужаса боится собак!
— Ничего, привыкнет. Моя тоже привыкла. Да и вообще овчарки — что твои телята.
— Овчарки? — опешил отец Квидо. — Только этого не хватало! Жена умрет со страху. Как раз с овчаркой когда-то у нее случилась довольно скверная история. Она и собака — это просто немыслимо!
— Какая собака?! — сказал Шперк с улыбкой. — Говорю же тебе — щенок!
Карел Крил (1944–1994) — бард-диссидент, резко осуждавший события 1968 г. Вскоре после них эмигрировал, вернулся на родину в 1986 г.
«Реалистический театр» в Праге, основанный в 1945 г. режиссером Яном Шкодой.
«Sixty-Eight Publishers» — издательство, основанное Йозефом Шкворецким и его женой в Торонто. В основном выпускало произведения чешских писателей, оказавшихся в эмиграции.
Здесь и далее: Шекспир. Ромео и Джульетта. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.
УМЛ — университет марксизма-ленинизма.
Свазарм — Общество содействия армии.