Не помню я уже, как долго играла я с ней в молчанку. Наконец, снова разозлившись на нее за что-то, я выплеснула ей в лицо все, что о ней думала. Она горячо извинялась передо мной. А я, слушая ее извинения, заливалась краской стыда. Наверное, именно после этого разговора стали мы с Антониной по-настоящему близкими подругами.
А может быть, мне это только казалось, что мы так близки?
Я очень часто бывала у Мудрецовых дома. Тоня тоже нередко забегала ко мне. Мои и ее родители между собой не общались, если не считать встреч на собраниях в школе. Но против нашей с Антониной дружбы не возражали. Мы обе с нею входили в число лучших учениц в классе, и было бы просто нелепо настраивать нас друг против друга.
В девятом классе, увлекшись общественной работой, я стала хуже учиться, а Тоня ушла вперед. Меня это не очень тревожило. Я считала, что, кроме отличных отметок, есть в жизни старшеклассников и другие ценности (кто-то внушил мне эту здравую мысль). И на достижения подруги смотрела спокойно, без зависти. Это тоже способствовало укреплению нашей дружбы.
- * * *
Когда я пришла в Тонин восьмой класс, то сразу же поразилась, как странно ведут себя ребята. Они показались мне вялыми, скучными, сонными, точно мухи весной. Они, я имею ввиду девочек, не понимали даже, как это здорово учиться вместе с мальчишками. Как хорошо, когда рядом нет "воображуль", дочерей больших начальников города (до переезда на новую квартиру я училась с этими девицами в одной школе). Они живут в престижном, элитном поселке, в двух- и трехэтажных коттеджах и с презрением, возможно показным, смотрят на детей из простых семей и даже из семей интеллигенции. Когда я перестала их видеть каждый день, ощущать на себе их недружелюбные взгляды, меня охватило чувство радостной раскованности. Тут же оно передалось моим новым соученикам. И класс зашевелился. Администрация быстро подметила мои организаторские способности и стала содействовать тому, чтобы меня выбирали во все ученические и комсомольские комитеты. Я не стала этому противиться. Одно мне в смешанной школе не нравилось: преподавательский состав. Для мужской и женской школ, которые посещали дети высокого начальства, подбирали лучших учителей. А той школе, куда я перешла из женской после переселения на новую квартиру, доставалось то, что оставалось после такого распределения. Особенно не понравилась мне Полина Андреевна, которая вела литературу и русский язык.
— Разве таким должен быть словесник? — с возмущением спрашивала я себя и своих новых приятельниц. — Вот в 74-й школе литератор так литератор!
Действительно, это был Учитель!
На всю жизнь запомнила я тот день и тот миг, когда Павел Николаевич Коротаев в первый раз вошел в наш седьмой класс. Выше среднего роста, статный, в черном, старинного покроя одеянии (то ли во фраке, то ли в смокинге), в белоснежной сорочке с накрахмаленной грудью и манжетами. Вместо галстука черная бабочка. Изящные жесты, порхающая походка. Не педагог, казалось, это был — Артист! Разинув рты, мы, семиклассницы, взирали на него.
— Прим-балерина! — выкрикнула одна из "воображуль". Не обратив внимания на эту реплику или оставшись довольным тем, какое дали ему прозвище, учитель начал урок — стал читать. Н.В.Гоголь. "Ревизор". Читал один, перевоплощаясь то в Хлестакова, то в его слугу, то в городничего и т. д. Мы хохотали, как помешанные. Когда прозвенел звонок, мы даже в ладоши захлопали, а потом рассыпались по этажам, чтобы узнать, кто он и откуда. Выяснили: актер по призванию, учитель по несчастью. 29 лет. Холост. Живет вдвоем с матерью. Следующего урока литературы ждали, точно дива. Каждый его урок был для нас чудом. Он владел классом безраздельно. Словно загипнотизированные, мы подчинялись его воле. Декламировать старались, как учил он. Предложения на уроках русского языка разбирали по его методу, "вынашивали", как он советовал, темы сочинений. Соревновались, кто лучше напишет. Фантазировали, описывали, расписывали. Я стала бредить литературой. Помню, как вышла из себя, когда, читая характеристику, выданную мне по окончании 7 класса, дошла до слов: любимый предмет — математика. Да, по этой дисциплине успевала я лучше всех в классе. Учительница ставила мне по несколько пятерок за урок. А Коротаев по литературе почти одни четверки. Но это еще ничего не доказывало! Ничто на свете не увлекало меня сильнее, чем этот, такой трудный, но зато такой интересный предмет. Я хотела, чтобы это известно было всем! Пришлось классной руководительнице переписывать упомянутый выше документ.
К оценке знаний своих учениц Павел Николаевич подходил очень строго. Спуску никому не давал, в том числе и дочерям высокопоставленных особ. Однако, при всей своей требовательности, он не был сухарем. Любил поразвлечься на уроке, если представлялась возможность, и нас, своих учениц, развеселить. Проверяя наши сочинения, выписывал все неправильно построенные предложения, подгонял их одно к другому, потом это "попурри" зачитывал нам. Мы до упаду хохотали сами над собой. А он над нами. Но мы не обижались. Если кто-то, отвечая у доски, допускал стилистические ошибки, он, учитель, указывая на них, затевал с автором корявой фразы веселые пререкания, втягивая в них и тех, кто сидел на местах. Я тоже ошибалась. Не зря же имела по литературе не "5", а "4". Подводило меня мое происхождение. Конкретно — то, что дома у нас звучала не литературная, а разговорная, народная речь и я, сама того не осознавая, использовала и в сочинениях, и в устных ответах словечки из маминого лексикона. Но он, Коротаев, снижая оценку, не выставлял меня на посмешище. Видя, что я из кожи лезу, стараясь получить высший "балл", заставлял работать всех больше. Когда диктовал какой-то текст, вызывал меня к доске. Другие писали в тетрадях, а я на доске. Потом то же самое должна была "перекатать" на бумагу. Делать двойную работу. Но я не роптала: понимала, что это пойдет мне на пользу. Если я допускала орфографическую ошибку, он, исправляя ее, ликовал. Ага, мол, попалась! Пока пятерку не проси. Четверкой будь довольна.
Шуметь на уроках не позволял никому. Стоило кому-либо из девчонок повернуться к соседке и только рот открыть, собираясь что-то сказать, он свирепел. Я на его уроках не позволяла себе не только болтать, но и кашлянуть. Но однажды все-таки провинилась перед ним. Подвела меня Зина Медведева, с которой мы сидели за одной партой. Эвакуированная из Ленинграда. Испытав немало горя, эта девочка была себе на уме. Мы дружили с нею. Я от нее, как и она от меня, ничего не скрывала (какие могут быть тайны в 13 лет!), тем не менее ей захотелось вдруг добраться до моего дневника, не школьного, а личного. Тут сразу надо сказать, что дневник я стала вести с седьмого класса, по совету того же учителя словесности. И выбрала же хитрая Зинка для своей "вылазки" момент: во время урока литературы, когда Коротаев читал с вдохновением отрывки из "Молодой гвардии", а я, затаив дыхание, внимала ему. Засунув руку в мой портфель, Медведева извлекла из него толстую, в клеенчатом переплете тетрадь. И сделала это так ловко, что я ничего не заметила. Учитель тоже. Спохватилась я лишь тогда, когда "секретник" мой очутился у Зинки в руках и она, раскрыв его у себя на коленях, принялась читать какую-то страницу сквозь щель в парте. Позабыв про всякую осторожность, я, естественно, вцепилась в свою собственность и стала тянуть к себе. Зинуля сидит смирно, скромно потупив глазки и покраснев. Очень красивый был у нее цвет лица. Кожа белая-белая, а румянец алый-алый. Кровь с молоком. Никогда не подумаешь, взглянув на такое личико, что оно принадлежит проказнице.
Я тяну, дергаю, а она держит. Я задыхаюсь от волнения. Она — само спокойствие. И тут на весь класс учитель как гаркнет:
— Русанова! Вон! И завтра без матери в школу не приходи!
До сих пор мои родители являлись в школу только на собрания (в основном мама). А на собраниях им доводилось слушать, когда речь заходила обо мне, лишь одну похвалу. И что же теперь будет? Теперь станут меня ругать! Мои сестры, старшая Галина и младшая — Лида, учились плохо. В той же школе. Маме частенько приходилось краснеть за них (об этом говорится в моем рассказе "Рядом с добрыми"). А теперь ей придется краснеть и за меня! Такое и в мыслях я не могла допустить! Это же просто кошмар! Если бы я на самом деле провинилась! Ну как я буду своей бедной маме объяснять, что произошло, оправдываться перед ней?..
Я расплакалась. Покинув класс, стояла на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами, у окна, и поливала горючими слезами подоконник. Страдая, не услышала даже, как прозвенел звонок. Очнулась, когда кто-то дотронулся до моего плеча. Повернула голову — он. Смотрит на меня, улыбаясь:
— Не надо, Русанова! Не приводи мать!
Я, конечно, не стала разъяснять ему, что между мной и Медведевой произошло, не сочла возможным подвести подругу, наябедничав на нее, а ему за то, что пожалел и простил меня, осталась благодарна…
После этого инцидента, убедившись, насколько серьезно я отношусь к учению, Учитель стал еще больше уделять мне внимания как ученице: спрашивать чаще, поручал делать доклады не только на своих уроках в классе, но и на вечерах, на которых присутствовали приглашенные из мужской школы мальчики. Замечая мои успехи, меня он особо не расхваливал. Не знаю, чем объяснялась эта его сдержанность. Или перехвалить боялся, или не хотел настраивать против меня одноклассниц. Но однажды, когда какое-то из моих сочинений на свободную тему понравилось ему, он отнес его в городскую газету и оно было напечатано, чем я осталась, разумеется, очень довольна.
Поддержка любимого учителя очень много значила для меня. Дальнейшее пребывание в 74-й школе виделось мне в радужном свете. Я горела желанием учиться. И вот именно теперь, когда до окончания средней школы оставалось два года с небольшим, нашему отцу по месту работы вдруг выделяют квартиру в другом микрорайоне города. Однокомнатную, но со всеми удобствами (до этого, как уже было сказано, мы жили в бараке). И я была вынуждена перейти в другую школу, по новому месту жительства. Тоска по Учителю с большой буквы оказалась просто невыносимой. И я явилась к директору этой самой другой школы и призналась, не думая о последствиях: "Мне здесь не нравится, я хочу вернуться туда, откуда пришла". Я не вспомню сейчас, кто тогда был директором смешанной школы. Возможно, я разговаривала вовсе не с директором, а с его секретарем или завучем. Это была женщина и очень сердитая. Мое требование отдать мне документы восприняла, должно быть, как оскорбление всему педагогическому коллективу. И даже, если память мне не изменяет, пообещала, что я еще пожалею о своем необдуманном поступке. Вышло все так, как она мне напророчила. Восьмой класс я окончила в женской школе. Помню, с каким чувством, стоя у доски, читала письмо Татьяны к Онегину, воображая себя Татьяной. Литератор, конечно, понял, что я не просто отвечаю урок, а объясняюсь ему в любви, и хитро улыбался, слушая меня, да головой еле заметно покачивал. Ему, надо полагать, было известно, что все старшеклассницы, все поголовно, в него влюблены. Возможно, это его забавляло, но не могло не льстить…
Очень не хотелось мне расстаться уже насовсем со школой, которую посещала в течение долгих восьми лет. Но пришлось. Добираться с одного берега реки Урал, где мы теперь жили, до другого, где находилась женская школа, было очень трудно. В новый микрорайон от центра не ходили пока ни трамваи, ни автобусы. Те, кто трудился в каком-либо цехе металлургического комбината, расположенного на левом, а жил на правом берегу, ездили на работу в грузовой машине, влезая в кузов через борт. Я тоже в течение двух или трех месяцев ежедневно, утром и вечером, должна была проделывать то же самое, рискуя сорваться во время посадки или быть выброшенной из грузовика во время его движения и травмироваться.
Осенью следующего года, смирив гордыню, вернулась я в девятнадцатую школу, которую, плохо разобравшись в ситуации, отвергла шесть месяцев назад. Она была единственной средней школой в новом строящемся микрорайоне (не считая ШРМ — школ рабочей молодежи), так что выбора у меня не было. Записали меня в тот же самый класс, теперь он был уже девятый, и осталась я в нем, постепенно привыкая к порядкам в этом учебном заведении. На уроках у слабых учителей научилась не скучать. Дело дошло до того, что стали мне, как и новым моим соученикам, такие уроки даже удовольствие доставлять. Посредственные преподаватели ведь очень покладистые люди. Их принцип: чем бы дитя на уроке ни занималось, лишь бы не шумело. На уроках у таких учителей от скуки я спасалась тем, что делала записи в своих блокнотах. Глядя на меня, и Тоня обзавелась записными книжками и заполняла их, как и я, с разрешения "добрых" педагогов.
Но писали мы с ней, само собой, не об одном и том же. Я — в основном — об отношениях с Лешкой Крылатовым, который запал мне в душу еще тогда, когда учились мы с ним в одном восьмом классе. Надо же мне было влюбиться в парня, который потом остался на второй год! Одной из лучших учениц — в потенциального второгодника! Красота его, значит, покорила меня. А еще разглагольствовала в дневнике, что человека надо ценить не за привлекательную внешность, а за красоту души, ум и благородство… Тоне тоже кто-то нравился из наших мальчиков, но у нее не было "личной жизни", и Мудрецова писала "о школьном". О том, что творили наши ребята во время занятий, превращая скучные уроки в веселые. Свои дневники, когда мы окончили школу, Антонина, в знак дружбы, подарила мне. Я ими воспользуюсь, конечно, только позднее.
— Дневник Юлии
Когда уж очень тошно станет на уроке, мы с Тоней потихоньку переговариваемся с помощью азбуки Морзе. Или, разложив на скамье небольшую картонку, поделенную на клетки, и расставив на ней крошечные фигурки, изготовленные умелыми руками Антонины (фигурки такие маленькие, что умещаются в коробке из-под зубного порошка), начинали тайком играть в шахматы.
Мы с Тоней сидим за первой партой первого ряда, как раз напротив учителя, и он, безусловно, не может не замечать, что мы то и дело, то одна, то другая приподнимаем крышку парты и, прячась, что-то рассматриваем внизу. И догадывается, наверное, что мы забавляемся чем-то. Но к порядку нас не призывает: мы же не шумим и не мешаем ему вести урок. Другое дело — наши мальчики. Уж если они начнут в свои игры играть, урок уж точно будет сорван.
Как-то на географии Никола Гилев соскочил вдруг с места и давай подбрасывать ногой "жестку" — клочок меха с прикрепленной к нему гайкой. И так один раз саданул по ней, что она, взлетев высоко вверх, ударилась о потолок, и на головы нам посыпалась известка.
Забыл наш бедный Коля,
Что крыша есть у школы…
… Как долго тянется урок,
Скорей бы прозвенел звонок!
— Дневник Юлии. Личное
Настроение отвратительное. Кругом одни неприятности. А самая большая — это то, что происходит между нами с Алексеем. Ох! Не "ох", а черт возьми его! Так он злит меня, что хочется его поколотить. Но разве я с ним справлюсь? Сама я тоже виновата: распустила себя!
Уж скорее бы что-то одно. А то ничего не разберешь. Хотели порвать отношения, но не смогли. Только надорвали. А теперь и не рвется до конца, и не склеивается. В моей власти лишь одно: разругаться с ним вдрызг. В его — и то, и другое: и рассориться окончательно, и помириться насовсем. Но он не пытается сделать ни то, ни это. Может быть, лучшее и в моих силах? Но я не знаю, как к этому непонятному человеку подступиться. Остается только ждать. А что может быть хуже ожидания, когда над тобой сгущаются тучи и того и гляди грянет гроза! Кажется, все вокруг желают мне зла. Все, кроме Тони. Как хорошо, что она у меня есть! Лешка требует, чтобы я не откровенничала с ней, во всяком случае о нем ни слова чтобы не говорила. Ишь ты какой! И сам со мною по-настоящему, как я это себе представляю, не дружит, и подруг задумал меня лишить! Но ничего из этого у тебя не выйдет, Алексей!
- * * *
Уже февраль. Как быстро летят дни. Лешка говорит: "Насчет пол-литра позаботься. Скоро март". Но при чем тут март? Не все ли равно, когда получить долг? Главное ведь выиграть. Но он напрасно на это рассчитывает. Я не хочу признать себя побежденной. Ни за что, как бы ни было мне трудно. А тяжело очень. Вчера пришла к Тоне, когда дома, кроме нее, никого не было, и разрыдалась. Если бы Лешка узнал об этом, обязательно посмеялся бы. Сказал бы: "Сентиментальность. Нервы". Нет, не сентиментальность. Возможно, нервы. Но и не это. Если я намерена сдержать себя, обязательно сдержусь. В школе никогда ничего подобного не бывает. Да и дома нюни не распускаю, чтобы родителей не напугать. Реву только тогда, когда "обстоятельства позволяют". От слез становится легче, но ненадолго: никак не удается выплакать все, что накипело на душе. Чем я заслужила такое отношение с его стороны? Просто безобразное, если он не врет мне сейчас. Неужели действительно он в прошлом году, когда мы учились с ним в одном классе, будучи равнодушным, поставил своей целью вскружить мне голову, да еще с Левкой Ростовым на пол-литра поспорил, что это ему удастся. И теперь, считая, что он выиграл эти пол-литра, требует долг почему-то с меня, хотя спорил с Левкой, а не со мной. Чушь какая-то! За что я подверглась такому унижению? Это же бесчеловечно и безнравственно! Ну, хорошо, в прошлом году он не ведал, что творил. А в этом поумнеть же надо! Нет, не могу поверить, что все обстоит именно так. Мне кажется: просто я понравилась ему и он захотел добиться взаимности. В этом нет ничего обидного для девушки. Но зачем он это вполне естественное побуждение опошляет? Без конца твердит об этом пари, оскорбляя меня тем самым? Умышленно терзает. Ему доставляет удовольствие видеть мои страдания? Кто же он тогда есть? Что кроется под его приятной внешностью?
Ни за что первая не пойду на примирение! И не буду пытаться что-то склеивать. Конечно он убежден, что своего добился. Пусть это так. По его вине я сильно переживаю. Но почему, одержав надо мной моральную победу, он от этого не пришел в восторг? Что-то при встрече с ним не вижу я в его глазах ни радости, ни даже злорадства. И вообще его среди людей не вижу. Во время перемен из своего класса не выходит. Молчаливый стал, как бирюк. И не только я это замечаю. Одна девочка из того класса, в котором он теперь учится, сказала мне недавно, когда речь зашла о Лешке: "Он какой-то сложный. Ни с кем не разговаривает". - и добавила с сожалением — "Да и о чем ему с нами говорить? Он же старше нас на целый год. Повидал, наверно, за это время, чего мы еще не видели — молчаливый, серьезный. Все перемены сидит за партой и читает книги. Можно подумать, что зазнается. Но не похоже. Что ни попросишь — всегда объяснит. А математику знает! Вот здорово! Лучше всех в классе. Мы решаем, решаем и никак не можем решить. А он выйдет к доске, решит все мигом и нам объяснит. И все понятно вдруг станет. Одно неясно: как мог такой толковый парень на второй год остаться? Другие перед ним — просто дети. Кленов, например, или Вареников. Вечно скачут и орут. А он — никогда".
— Лишь щелкнуть может? — поинтересовалась я, вспомнив жалобу другой девочки из их класса на то, что Лешка Крылатов проходу не дает девчатам, всем подряд ставит щелчки.
— Нет, — усмехнувшись, ответила мне собеседница, — в начале года было такое дело, а сейчас уже нет. В общем, мальчишка он неплохой. Немножко странный, но хороший.
Да, — подумала я, выслушав Лешкину одноклассницу, — по сравнению с прошлым годом он сильно изменился. Тогда, как Кленов и Вареников теперь, носился и бесился, всех тормошил, ему постоянно влетало за плохое поведение. Никто его тихим не считал, веселым был. Роза призналась мне однажды: "Жалею, что Крылатова больше нет в нашем классе. Скучно стало без него". Что же он так притих в нынешнем году? Может быть, права эта девочка: взрослым почувствовал себя? Но ведь и взрослые не прочь расслабиться иногда. Нет, дело не в этом. А в том, наверное, что ему бывает перед самим собой стыдно за то, как он ведет себя со мной. Хотел бы перестроится, но разве гордость позволит ему признать свою неправоту? Жаль, очень жаль, что он теперь в другом классе. Если бы оставался в нашем, легче было бы мне разгадать, что с ним происходит, что на душе у него и в душе. А сейчас я его почти не вижу. Вчера, правда, видела: после уроков он зашел в наш класс, где играли в шахматы, где находилась и я, причем по полному праву, а не потому, что искала встречи с ним. Поражаюсь: как это он позволил себе такую роскошь, дал себе слабинку — вошел туда, где могла присутствовать я? Он же изо всех сил старается избегать меня. Мне кажется: дело все в том, что он беспощаден не только ко мне, но и к себе. Не дает воли своим чувствам. Но каким чувствам? Боюсь, что хорошим. Значит они у него все-таки есть? Что и требовалось доказать… Но, доказав это, я не почувствовала облегчения. Я же это доказала себе, а не ему. А он как обращался со мной по-хамски, так и будет обращаться. И как этому воспрепятствовать, я понятия не имею. В общем, с чего начала, тем и закончила эту свою статью. Зашла я в тупик и не знаю, как из него выбраться.
— Общественная работа
Много времени отнимает у меня общественная работа. Выбрали в учком (ученический комитет) школы. А члены учкома проголосовали за то, чтобы я была председателем. Проводим заседания комитета в классах, где "хромает" дисциплина или очень низкая успеваемость. Предварительно приходится налаживать связь с преподавателями, которые работают в этих классах. Очень трудно с малышами. Они ведь даже не понимают, почему во время урока надо сидеть за партой, почему нельзя выходить в коридор без разрешения учителя. Все это нужно им терпеливо разъяснять, подбирать ключик к каждому ребенку.
Со старшеклассниками легче, хотя и не со всеми. Отстающих в старших классах меньше, но некоторые из них не успевают по нескольким предметам. Например, Баландин Юрий из 8 "б". У него за вторую четверть четыре двойки. Я разговаривала с ним. Парень как будто толковый, но прикидывается глупеньким. Понимает, я думаю, что надо взяться за ум, но, как видно, силы воли не хватает. Сказала ему, что вызовем на заседание учкома школы. Он сказал, что придет — при одном условии: если не будет на этом заседании "высшего начальства". Я пообещала, что никого, кроме нас, членов учкома, не будет. И не пригласила никого из руководителей школы. А он, этот бездельник, пренебрег моим хорошим отношением к нему и не явился в "комитетскую" в назначенное время. Мы хотели ему помочь, а он отказался от нашей помощи. Подвел меня и самого себя тоже. Теперь ему должно "влететь" от "высшего начальства" за то, что сорвал важное мероприятие. Но я, самой себе на диво, вместо того, чтобы пожаловаться на Баландина администрации, постаралась его выгородить. Когда завуч спросил у меня, как прошло заседание, даже глазом не моргнув соврала:
— Заседание перенесли на другой день. В тот день у нас было семь уроков.
Парни, присутствовавшие при этом моем разговоре с Петром Семеновичем, переглянулись, но меня не выдали.
Не знаю, выйдет ли толк из моих попыток исправить этого лентяя. Сочувствую ему, наверное, потому, что сама сейчас с большим трудом преодолеваю свою апатию. Двоек у меня, конечно, нет. Кто бы с двойками выбрал меня в учком?! Но стала я хуже учиться. В женской школе успевала почти по всем предметам на пятерки. А теперь четверок полно. И тройки проскальзывают. Вскружил мне Лешка голову окончательно своими непонятными выходками и туманными намеками…
Когда же придет время и каждый человек, абсолютно каждый будет общественное ставить выше личного? Иногда даже зло берет! Почему человек чаще всего думает только о том, что касается его одного? Без этого, наверное, нельзя. Вот сейчас, когда я пишу эти строки, половина моего разума занята мыслями о Лешке. Но зачем это всем показывать? И не делать ничего, что требуется от тебя, что, с твоего согласия, поручено тебе другими!
Вот наш уважаемый Виктор Роднин. Он до невозможности влюблен в Лину Лазейкину и не скрывает этого. Влюбляться — это естественно и не грех. Но он совершенно перестал заниматься общественной работой! Это низко. Он тоже член учкома, но на заседаниях бывает лишь тогда, когда учком собирается вместе с комсомольским комитетом, членом которого является Лазейкина. Это же бросается в глаза! Смешно!
Однажды, как председатель учкома, я сделала Роднину замечание. Он пропустил мои слова мимо ушей. Возможно, и не пропустил и задели они его, но поступать по-другому, как видно, он не собирается. И какой же напрашивается вывод? Он изъявил желание быть избранным в этот ученический орган из личных побуждений и даже не собираясь приносить пользу школе. Это вообще уже не знаю, как назвать. Самая настоящая безответственность! Или у него нет силы воли? А еще спортсмен! Будущий воин.