— Почему ты, Роза, отмолчалась, когда Антонина, что называется, обхамила меня?
— Я не промолчала, — возразила Роза. — Я сказала тебе: "Не пропадай". То есть: приходи ко мне, а ей не навязывайся. Не нужна ты ей. И не обижайся на нее из-за этого.
— Чтобы человек не обижался, его не надо обижать, — заспорила я с подругой. — Это раз. Во-вторых, не навязывалась я ей. Она сама позвала меня. А в-третьих, я ей очень даже нужна. Не как подруга, конечно, а как объект для битья. Колотит меня, колотит, и никак не насытится местью. И все из-за того, что двадцать лет назад (!) отказалась я проиграть нарочно при парнях…
— Говорила я тебе, — продолжая защищать отсутствующую подругу, проворчала Роза, — надо было проиграть ей хотя бы одну партию — ради дружбы. Тебе это ничего не стоило. Ведь выиграть трудно, а проиграть так легко…
— Да, — подтвердила я сказанное хозяйкой дома, — проиграть легче, нежели выиграть… — и тут же опровергла свои слова. — Зато когда выиграешь, настроение делается хорошим, а когда проиграешь: плохим. А если умышленно проиграешь, чтобы ввести в заблуждение кого-то, просто так или с корыстной целью — совесть потом замучает. А мне это зачем? И как ты таких вещей не понимаешь? Ты же честный и образованный человек. И прекрасно знаешь: "дружба — это хорошо, а истина дороже"!
— Да знаю я это все. Честный я человек. Согласна я с тобой: правота на твоей стороне, — наконец-то сдала Роза свои позиции. — Сочувствую я тебе, но… — осеклась вдруг она.
— Что опять не так?
— Тоню мне очень жалко. Несчастный она человек…
Мы сидели на кухне за маленьким столиком. На четырехконфорочной газовой плите что-то булькало в кастрюле, на сковороде что-то жарилось, шипя и стреляя масляными брызгами, чайник свистел, возвещая, что пора его снять с огня — Кулинина готовила обед, совмещая полезное с необходимым. Время от времени она поднималась с табуретки, подходила к плите, заглядывала в кастрюлю, перемешивала то, что томилось в жаровне, снова усаживалась напротив меня, и мы продолжали нашу затянувшуюся эмоциональную беседу. Я волновалась, безусловно, больше, чем Роза. Потеряв одну подругу, я не хотела лишиться и другой. Стараясь говорить спокойно, я спросила у Розы:
— В чем же заключается Тонино несчастье? В том, что муж ее так рано умер?
Подруга отрицательно качнула головой:
— Супруг? Нет. По нему она не плакала. Слезинки не уронила. Рада — радешенька, что избавилась от этого алкоголика. Ее беда в другом. Дочь неизлечимо больная.
— Этого следовало ожидать, раз она вышла замуж за пьяницу. Анастасия Петровна предупреждала ее об этом. Но это еще не самое страшное.
— А что может быть хуже этого?
Я ничего не ответила. На такие вопросы отвечает жизнь. Я ждала, когда подруга расскажет мне о Тоне все, что ей самой известно. Чувствовала: у нее есть что добавить к сказанному. Еще в какой-то секрет Свистковой ей не терпится меня посвятить.
Наконец она решилась и вот что сказала:
— Ты, повторяю, ни в чем не виновата перед Антониной, но в чем-то все же не права.
Оставшись довольной тем, что подруга разговорилась, я улыбнулась:
— И в чем же, по твоему мнению, не права я? Ты сегодня мне пояснишь это или отложим наш разговор до следующей встречи?
— Скажу, скажу, — пообещала Роза. — Но подожди еще немного. Сперва поедим. Обед готов.
Она ушла в спальню. Сняла бигуди, которыми была облеплена ее рано начавшая седеть голова, переоделась и вернулась на кухню, не позвав к столу находившихся в другой комнате мужчин? мужа и сына: при них было бы неудобно обсуждать отсутствующего человека. Роза достала из шкафа, напоминающего пенал, поставленный вертикально, початую бутылку водки, наполнила маленькие рюмочки. Мы выпили не спеша и так же неторопливо принялись закусывать. Кулинина научилась очень вкусно готовить, как-то интеллигентно, утонченно. Похвалив еду, я именно так и выразилась, чем угодила стряпухе. Я вспомнила вдруг, как в школьные годы Роза угощала меня, девчонку из бедной, а точнее сказать из ограбленной во время коллективизации, семьи мороженым. Как объедались мы пломбиром, бродя по улицам города. До тех пор ели, пока не начинало болеть горло. Частенько по этой причине привязывалась и ко мне, и к Розе ангина. У меня она протекала в слабой форме, а у Кулининой температура временами поднималась чуть ли не до 40о.
— Даже можно было на тот свет отправиться из-за этих наших с тобой "сладких" прогулок, — вздохнула Роза. — И все равно так приятно вспомнить о тех далеких днях, когда мы были молодыми и беззаботными. А теперь… Теперь слушай, почему Антонине вдруг захотелось с тобой встретиться. Вовсе не потому, что она задумала над тобой поиздеваться. Всякий раз, когда Тоня приезжала погостить к своей маме, Анастасия Петровна рассказывала ей о тебе.
— Как и ты, — вставила я.
— И я делюсь с нею тем, что о тебе знаю. Ты против?
— Нет, конечно. Рассказывай хоть всему свету. Мне абсолютно нечего скрывать от людей.
— Так вот, Тонина мать постоянно твердила, что ты нисколько не стареешь, наоборот, все молодеешь и хорошеешь, хотя время идет.
— Ей так кажется, поскольку она старше нас на 25 лет. По сравнению с ней я, естественно, выгляжу молодой и красивой. Да и какие наши годы? 45. Знаешь ведь, что говорят о женщине в 45.
— Знаю, знаю. Но не о том речь. А вот о чем. Слушала, слушала Антонина эти мамины рассказы, да и заинтересовалась наконец, так это или не так.
— Вот в чем дело! — вскипела я. Надеялась Роза этим сообщением вызвать во мне доброе чувство к Тоне, но получилось наоборот. — За этим, значит, она позвала меня, чтобы выяснить, как я выгляжу! Выяснила и дала мне по шапке позабыв, что кроме шапки есть у меня голова и сердце. Очень красивый поступок! И ты еще защищаешь ее! Кошмар какой-то! Да у нее у самой просто души нет! И за то, видимо, досталось мне, что вес у меня не 110 кг, как у нее, а всего 53. Вот это человек! Что ни слово, то сюрприз, что ни шаг — ошибка.
— Да перестань ты на нее серчать! Пойми! Не хотела она ни мириться, ни ссориться с тобой. Так уж получилось у нее. Брякнула под конец обидные слова, не отдавая себе в них отчета. Не подумала просто, что говорит, понимаешь?
— Я-то понимаю. А вот она, как мне кажется, уже разучилась соображать. Да и когда она соображала? Внушили дурочке, что она умная, вот она и куролесит всю жизнь по всем направлениям. Говорит и делает, что придется, не задумываясь. А думать надо, среди людей ведь живет. Задуматься ей надо, наконец. Критически отнестись к себе самой. Я бы ей в глаза все это сказала. Но она меня слушать не захотела. Вероятно, это самая главная причина, почему она не желает водиться со мной. Она любит, когда ее хвалят, и терпеть не может, когда поучают. Помнит то, что она медалистка, а то, что медаль у нее липовая, постаралась забыть. Но надо, чтобы она хоть это вспомнила. Надо ей всю правду в глаза сказать — по-дружески. И придется, Роза, тебе это сделать, раз она именно тебя удостоила чести — быть ее единственной подругой. Горькую правду выложи ей и поторопись. Сдается мне: грозят ей большие неприятности.
— Да не каркай ты! — перепугавшись, вскричала Роза.
— Не каркаю я. Уже не злюсь даже на нее. На таких, как она, не обижаются. Вдумайся хотя бы ты в то, что в ее жизни происходит. Умер супруг, которого она когда-то очень любила. А она эту утрату даже бедой не считает. Радуется его смерти и другим признается в этом. А что другие говорят в таких случаях, ее не интересует. Другие же вот что говорят: одна беда не бывает никогда. Пришла беда — открывай ворота. Ясно?
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Роза, насторожившись.
— Вот что. Поверь: зла я ей не желаю, хоть она и досаждала мне не раз. Но чувствую: из-за того, что она не любит думать, беда у нее должна случиться. Все к этому идет. Так она может однажды ошибиться по недомыслию, что до конца жизни себе своей ошибки не простит.
— Что же должно с нею случиться? — дрогнувшим от волнения голосом спросила Роза.
— Я не знаю, что именно. Не провидица я. Но чувствую (допекла она меня, так достала, что все мои чувства обострились). Кается мне: беда уже у нее на пороге.
Я точно в воду глядела, говоря это. Тонина дочь Катя страдала каким-то нервным заболеванием, из-за которого были ослаблены двигательные функции нижних конечностей. При ходьбе Катерина должна была пользоваться костылями. И пользовалась беспрекословно, пока был жив отец и следил за этим. Когда его не стало, она начала пренебрегать "деревяшками" (так называла Катюша костыли). Работала она, окончив среднюю школу, в фотоателье, что находилось в двух шагах от дома, в котором они жили вдвоем с Тоней. Девушке удалось добиться разрешения у матери эти два шага проделывать, не опираясь ни на какие "палки". Дома и там, где служила, Катя ходила на костылях. А по улице — без них. Другая, умная женщина, сообразила бы, что надо поступать наоборот. В помещении ведь можно передвигаться, держась за стенку. А на улице опираться хотя бы на тросточку, чтобы водители машин, беспрерывно снующих по дорогам, видели: идет инвалид? и сбавляли скорость.
Дело было летом. Погода после дождя устанавливалась. На голубом небе сияло яркое солнце. Птички пели в вышине. Зеленели деревья и кусты. По тротуару прыгали шустрые воробьи, подбирая крошки и зернышки. Катя шла, еле-еле переставляя ноги. Каждый шаг давался ей с большим трудом. Но со стороны это не было заметно. Казалось: девушка так медленно идет просто потому, что никуда не торопится. Так подумал и водитель грузовика, задним ходом пересекавшего улицу. Шофер, как и было ему положено, выглянув из кабины, обратил внимание на девушку, которая потихоньку двигалась наперерез автомобилю. Но поскольку она не держала в руках ни костылей, ни клюшки, ему даже в голову не пришло, что быстрее идти она не может и, если он не притормозит, то непременно наедет на нее. Не обернувшись еще раз, чтобы удостовериться, что девица перешла дорогу, он поехал дальше и сбил ее. Произошло это буквально под окнами Тониной квартиры. Прибежав на место катастрофы, Антонина застала дочь еще в живых. Умирая, Катюша сказала склонившейся над ней матери:
— Мамочка, как все глупо получилось… — убедившись в том, что дочь погибла по ее вине, из-за ее недосмотра, Тоня едва не сошла с ума. Спасло ее только то, что она, поверив в Бога, стала молиться…
— Личное
Как только я окончила школу, Лешка Крылатов стал очень часто ко мне приходить, и всегда выпивши. Мне это не нравилось, разумеется. Нетрезвый, он был ведь совсем другой человек, как будто даже не он. Грубый, себя не помнящий. И меня как будто не узнавал. Называл не моим именем. И каждый раз иначе. Прикидывался, что ли, что сам не знает, куда попал. Надо было, наверное, в таких случаях его прогонять, но я молчала: боялась, что обидится и снова станет избегать меня. А мне так хотелось видеть его, быть с ним. Мама предупреждала меня, что это к хорошему не приведет, но я слушать ее не желала.
Однажды, заявившись ко мне, что называется, "под градусом", он, посидев немного и покуражившись, предложил сходить к Ивану. Я согласилась. Было уже поздно, правда, не очень. Мы пошли. Вернее, он повел меня, крепко держа за руку. Вошли в подъезд Ванькиного дома, поднялись на его этаж. Я стала поворачивать к двери, ведущей в квартиру нашего приятеля, но Алешка потащил меня вверх по лестнице. Третий, четвертый, пятый — на этих этажах знакомых у нас с Алексеем не было. Я недоумеваю, куда он меня волокет? Но страха сначала не чувствовала. Вдолбила себе в голову, что Леша такой хороший, ничего плохого мне не сделает. Поднялись выше пятого этажа. А там чердак. Дверь распахнута. В глубине темнота и сырость. Отвратительный запах. Там, где должен быть порог, прибита широкая доска. Алешка переступил через нее, уперся ногой и тащит меня за собою. Наконец до меня дошло, что он замышляет. Я тоже уперлась ногой в ту же доску, со своей стороны, и пытаюсь выдернуть из его пятерни свою ладонь. Он не отпускает, изо всех сил тянет меня к себе. Я не знаю, сколько минут продолжалось наше с ним единоборство. Я так испугалась! Но не кричу. Стыдно мне было кричать. Не знаю, чем бы это все кончилось, но моей ладошке, которую он немилосердно сжимал, стало жарко (его руки всегда были горячие), она сделалась влажной и выскользнула наконец из его лапы. Я отлетела назад, едва не упав на каменный пол. Но я же была трезвая и удержалась на ногах. А он-то был пьян! Потеряв равновесие, свалился, очень неудачно. Сильно ушибся. И закричал от боли. Как он орал! Не по-человечески, а по-звериному. Это был какой-то ужас. Но я ему в этот момент не посочувствовала, конечно. Со всех ног бросилась бежать вниз по лестнице. Долетев до первого этажа, все еще слышала его вопли, доносившиеся сверху. Долго потом преследовал меня этот душераздирающий ор. И черный квадрат распахнутой двери чердака. И омерзительный запах, которым тянуло оттуда. И сам Лешка с этих пор стал мне противным.
Примчавшись домой, я быстренько, никому ничего не сказав, забралась в постель, но уснула не тотчас. Меня просто трясло от страха. Все худшее было позади, но я не могла успокоиться.
На следующий день, поднявшись очень рано (родители еще спали), я вышла из дома и отправилась — нет, не к подруге, а к нашему общему с Алексеем другу, к Ивану, и все ему рассказала. Он даже побледнел, слушая мой "отчет". Выслушав, спросил:
— Тебе уже исполнилось 18 лет? — Я покачала головой:
— Нет, пока нет.
Он что-то пробурчал сердито себе под нос. Я не разобрала слов, но поняла: Лешку ругает. А потом задал еще один вопрос:
— А ты кому-нибудь про это говорила?