— Слушайте, слушайте! Последний школьный анекдот. Одного десятиклассника на экзаменах попросили написать два в квадрате. Не долго думая он нарисовал квадрат и в нем двойку.
Хохот…
Нестеров… Ему двадцать четыре года. Мы почти ровесники. Мы ровесники
Но я закончила институт, а он не закончил и семи… Он бросил школу вскоре после войны. Улица, ремесленное училище, завод…
Николай Иванович! Как вы оценки выставляете?! Никакой точности!
Что вы так волнуетесь? Где точность нужна, там она соблюдается. Например, при запуске ракет.
И опять смеются.
Я встала. Нет, Нестеров не придет. Чувствую? не придет. Завтра же надо ехать к нему на завод.
Это целый город-завод. Огромные корпуса цехов с застекленными крышами. Улицы цехов, целые проспекты. А над ними дым, временами такой густой, что можно без очков смотреть на солнце. Только огня не видно. Огонь там, внутри цехов, Но это не легкое воздушное пламя горящих дров. Это тяжелое, булькающее пламя превращенных в жидкость гор руды и железного лома.
Огонь течет ручьями в доменных цехах. Через него перешагивают люди. Он кипит, запертый в мартеновские печи. Он льется водопадами в огромные изложницы. Потом, в цехах горячей прокатки, огонь, уже остывающий, раскатывают, как тесто.
Я помню завод с детства. Барак, в котором я жила, упирался в заводскую стену. Каждый день, каждую минуту я слышала его железное, мощное дыхание. Оно всегда волновало меня.
Я тогда собирала вокруг себя мальчишек и девчонок, чтобы почитать им рассказы и легенды Горького, которые нравились мне до слез. Собирала тех девчонок и мальчишек, которые бросили школу. Потом, подрастая, они уходили на завод. От них пахло заводом, как от моего отца. Как и мой отец, они приносили домой получки, пачки промасленных "трешек", "пятерок", крест-накрест обклеенных бумажными ленточками. Теперь мои ровесники казались мне совсем взрослыми и сильными, и я стеснялась их.
Позднее они стали поступать в школу рабочей молодежи. Тогда и я, окончив институт, пошла туда же, к ним, к своим сверстникам. И тогда же приобрела право в любой день, в любое время попасть в любой цех комбината.
Незнакомые парни на заводских аллеях заигрывающе улыбались мне. А мои ученики, чумазые, с блестящими зубами и глазами, сильные, ловкие, совсем другие, чем в школе, предупредительные, бросились показывать мне свои цехи, свои пышущие жаром станы, свои агрегаты с обнаженными внутренностями, с. черными жилками проводов, свои станки, распространяющие тот кисловатый и терпкий запах смазанного маслом железа, который я привыкла ощущать на уроках.
Так было раньше. А как сегодня встретит Нестеров меня?
На слябинге, где работал Нестеров, я была впервые. Это новый цех, который построили, пока я работала в библиотеке.
Это почти безлюдный цех. Трудятся огромные машины, ползут медленно конвейеры, по ним движутся раскаленные матрацы? слябы. Видишь огонь и воду, встречи огня и воды, клубы пара? и не видишь людей. Кажется, что их здесь нет, что ты вдруг перенесся на миллиарды лет назад, когда на земле не было людей, а были только огонь и вода, и все это с шипением смешивалось, клубилось, рождая семена жизни.
Но люди здесь. Я увидела их высоко под застекленным потолком, в кабине. Они, спокойно, без усилий поворачивали какие-то рычаги, невидимые мной, а от этого двигался конвейер, поднимались и опускались на слябы ножницы. Края слябов грузно сваливались в яму и там медленно остывали, покрываясь серой чешуей окалины.
Кто-то высунулся из окна кабины. Это же Нестеров. Его бугристый лоб. Я побежала к нему, замахала рукой, приглашая спуститься вниз. Он скупо кивнул и взглядом велел отойти в сторону. Потом посигналил кому-то. Скоро я увидела, что на его месте в кабине сидит молодцеватый паренек. А Нестеров медленно спускается по железному трапу и вот уже идет по дорожке, очерченной белым. Расстегнув кнопки, я сняла перчатки.
Нестеров остановился сбоку от меня:
— Я вас слушаю
Мои слова прозвучали спокойно, строго:
— Вы должны вернуться в школу.
— Выйду на пенсию? вернусь.
— Оставьте ваши шуточки.
— Какие шуточки? Шуточки! Это же целина!? он стиснул свой лоб твердой подушкой ладони.? Мне по две смены в день надо долбить русский. Вот тогда будет толк. А сутки что? резина?
— Совсем не надо по две смены, Нестеров,? возразила я.? Просто мы осилим в нынешнем году морфологию, а синтаксис оставим…
— На второй год? Ну нет!? он сунул кулаки в карманы,
— Не нравиться? Хотите скорее?
— Не в этом дело!? возмутился он.
— В чем же?
И ой ответил, сильно растягивая слова:
— Допустим. Останусь. А кому достанусь? Вы что? ручаетесь?
— Нет, ручаться я не могу…
— То-то! И нечего сватать! Дурак! Надо было еще в прошлом году бросить. Сидел. Штаны протирал.
Нестеров замолчал, сжав зубы. С его лба на виски и щеки стекал румянец, а за его плечами, один за другим, плыли раскаленные слябы.
— Все это правильно, Нестеров. Но скажите, разве имеет право уступать тот, кто прав?
Сдвинулись бугры на лбу.
Нестеров молчит. Но лицо его уже не злое. Оно стало сосредоточенным и суровым.
— Личное
Семь классов я окончила в женской школе. В смешанную перешла в восьмом, когда отцу дали однокомнатную квартиру в новом микрорайоне и мы переехали с левого берега Урала на правый. На уроках в этой школе было очень скучно. А на перемене, как и в любой другой, довольно весело. Как-то так случилось, что в один прекрасный момент, бегая в перерыв по классу, я совершенно неожиданно для себя подставила ножку весьма красивому и чрезвычайно сердитому на вид мальчугану. Он в это время тоже несся во всю прыть. И должен был сейчас со всего маху грохнуться о пол. Какое у него в этот миг сделалось лицо яростное. Он сжал кулаки. Надо сказать, что это были не кулаки, а кулачища. Жил подросток в частном доме на поселке Крылова, с детства приходилось ему заниматься физическим трудом, потому-то он и вырастил такие "гири". Он успел рявкнуть что-то очень грубое. Мне были уже известны некоторые его афоризмы: "Курица? не птица, баба не человек". "Не важно, что бумажно, лишь бы денежно было"…
Я не испугалась его кулаков. Если бы я умышленно подкузьмила его, наверное, набедокурив, я тут же удрала бы от него подальше. Но это произошло как бы против моей воли и так неожиданно, что я испугалась не за себя, а за него. Паренек этот даже чем-то нравился мне. Была в нем какая-то грозная уверенность в себе.
Спохватившись, что сделала что-то не так, извернувшись, я успела (даже теперь удивляюсь, как это мне удалось) схватить парнишку и не дала ему упасть. Все это произошло в мгновение ока. Его лицо, только что свирепое и злое, расплылось в улыбке. Он и сам был поражен тем, чему удивилась я: как удалось мне его удержать. И очень обрадовался второму моему поступку. После него даже первый показался ему замечательным. Как я узнала позднее, он был очень горд и самолюбив и, если бы ему пришлось упасть у всего класса на глазах, даже поколотив, не простил бы он меня. Теперь же, неожиданно оказавшись в объятиях девчонки, он сразу же сумел оценить все мои достоинства. Я показалась ему смелой, интересной девицей, которая хоть и учится хорошо, но не какая-нибудь там нудная зубрилка… После того, как изучили роман "Евгений Онегин" и все девчонки стали писать любовные послания ребятам, я написала ему. И этот мой поступок он одобрил. Мы подружились с ним. Вместе ходили в кино, делали уроки. Учился он не ахти как Но я не гнушалась его двоек. Даже после того, как он остался на второй год в восьмом классе и отстал от меня, мы продолжали общаться. Теперь я должна была оказывать ему помощь в учебе: писать за него сочинения, переводить с иностранного. Особенно ему нравилось, когда я чертила за него чертежи и подписывала: Крылатов А. Он читал эту подпись так: Крылатова. И весело смеялся. Я ничего не имела против этой шутки)
Окончив школу на год позднее меня, он сделал мне предложение. Это так не вязалось со ссорами наших последних лет, что я, подумав: он шутит, отказала ему. Он уехал поступать в летное училище, не простившись со мной. Думаю, в конце концов мы бы поладили с ним, если бы между нами не встал ого старший брат. Когда я раскусила Крылатова-старшего, младшего мне уже и на дух не надо было. Безусловно, мне было очень жаль Алексея? за то, наверное, что Николай сыграл с ним такую злую шутку. Но эта жалость могла бы мне очень дорого обойтись.
Год или два спустя после того визита, который я запечатлела в пьесе, является снова. Спрашивает, не проходя, не раздеваясь:
— Помнишь, мы с тобой мечтали купить машину и кататься в ней.
— Помню,? ответила я, не догадываясь, к чему он клонит.
— Машина ждет тебя у подъезда. Прокатимся.
Я призадумалась на миг. Он пьян. Еле держится на ногах. Ведь разобьемся. Но мне не хотелось обижать его отказом. Уж в этом-то можно ему не отказать… Вот где проявилась она, моя бесшабашность. Уговариваю себя: ну, чего бояться? Он же летчик. Самолеты водит, реактивные. В небе. Неужели уж на земле машину не сможет как надо вести? Ведь как-то же он до меня добрался… И не разбился, и не заплутался. Быстро оделась. Вышли. Ночь. Звезды серебряными нитями спускаются с неба. Красота. Сели в машину. И он погнал. За какие-то минуты облетели весь город. Я, конечно, в душе проклинала? не его, себя. Зачем только с ним села? Ведь знала же, что он лихач. Не забыла еще, как в школьные годы он катал меня на мотоцикле. Ватные плечики, пришитые к платью, оторвались и черт знает куда улетали. Тогда мне было 16–17 лет. А теперь, слава богу, за двадцать. Пора бы уж и поумнеть. Господи, молилась я, сохрани меня и помилуй. Никогда, никогда я не сяду больше в его машину, пусть это будет хоть "волга", хоть "чайка"… Только благодаря тому, наверное, что была ночь и дороги совершенно свободны от транспорта, не случилось беды. Или сам бог, оценив мою доброту к Алексею, сохранил мне жизнь. Так что, когда меня обвиняют в бесчувственности по отношению к нему, я не тороплюсь соглашаться с этими обвинениями. Тем более что сам Крылатов-младший бездушной меня не считал. Только этим, как мне кажется, и можно объяснить его привязанность ко мне и ту настойчивость, с которой он пытался возобновить наши прежние отношения и добиться моей руки.