ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
«ЧЁРНЫЙ КВАДРАТ».
РУКОПИСЬ ИЗ БАНКИ.
Меня зовут Зигмунд Фрейдович Дзержинский. Вы не представляете, как я рад, что мы наконец-то встретились! Я много бы отдал, чтобы узнать, какая временная пропасть пролегла между нами — просто для понимания, насколько изменился язык общения на данном, конкретном участке суши, ведь от этого в немалой степени будет зависеть, дойдёт ли до адресата самоё содержание этих строчек или нет? Мне также не известно, кто вы: мужчина или женщина, старик вы или молодой человек, какого вы роду-племени, и что за намерения имеете относительно сего послания! Я даже не знаю, прочтёте ли вы его до конца или бросите на полуслове, а то и используете по иному (санитарно-гигиеническому) назначению, — ничего этого я не знаю, и не могу знать, но мне верится отчего-то, что интерес ваш к тексту по мере его освоения не угаснет и в результате мы расстанемся друзьями.
Первый вопрос, который у вас неизбежно возникнет при обнаружении рукописи: «А почему, собственно, в банке?». Ну, так он самый простой. Во-первых, текст оказался слишком большим по объёму, на что я, если честно, не рассчитывал. Сначала, как водится, пытался запихнуть рукопись в бутылку, но та не полезла. И тогда я подумал, что «слава Макинтошу!», я ведь ни разу в своей жизни ничего не размещал в банке, как это делают многие достойные люди, и вот теперь у меня есть прекрасная возможность восполнить этот недостаток! И, да, про Макинтоша, вы не в курсе — это наш основной теперешний Бог. Но об этом будет отдельная глава, может быть, основополагающая во всём послании.
Теперь, что касается содержания и формы. Я, конечно же, постараюсь описать события в том порядке, как это было на самом деле. Выдержать точную хронологию мне помогут мои внутренние переживания, которые органично вытекали одно из другого, и каждое из которых никак не могло возникнуть прежде, чем появилось предшествующее ему. Подобный принцип построения композиции мне близок и понятен более всего и если ум ваш настроен скорее на иной, модернистский нарратив, то, увы, рассказ мой, вероятнее всего, вызовет у вас лёгкое раздражение. Что до формы, то и тут я не собираюсь искать что-то новое, а с удовольствием воспользуюсь привычной структурой повествования, состоящей из глав и частей, которых, как это случается чаще всего, будет две.
Пару слов о том, кто я таков и что из себя представляю. Ранние годы: садик, школа, институт, всё, как у всех, поэтому ничего интересного. Считаю эту часть жизни бессознательной. Мы ведь толком почти ничего не знаем о детском периоде человечества, правда? Всё на уровне общих представлений: как-то одевались, что-то ели, жили в пещерах, пачкали стены своим древним граффити и пусть не всегда гигиенично, но зато успешно размножались. Для многих из нас такие понятия, как мезолит, неолит, и, уж, тем более, извините, палеолит, всего лишь смутные образцы малоупотребимой, почти абсценной, лексики! Узнаем что-то новое — хорошо, нет — нет. Довольствуемся тем малым, что доступно исторической науке и живём всё дальше и всё хуже, совершенно при этом, не смущаясь собственного беспамятства. А, может быть, как раз благодаря ему.
По-настоящему я начал что-то значить в собственных глазах в тот момент, когда впервые утратил истинный смысл происходящего вокруг меня. Тот «Я», который, когда-то ходил в садик, в школу и в институт и смотрел из меня на мир своими удивлёнными смышлёными глазами, однажды просто убежал из меня, не оставив мне ничего из того, что я успел узнать и понять. Вы не представляете, как сильно я растерялся в этот момент! Однако, я растерялся бы ещё больше, знай я тогда, что моё «Я», сука такая, бросило меня не навсегда, а будет потом время от времени напоминать о себе краткими, ничем немотивированными визитами! И вот это, скажу я вам, самая жуткая и самая невероятная вещь во всей моей истории!
Но моя внутренняя растерянность, это бы ещё ладно, видели бы вы, какие мощные колебания вызвало моё новое состояние в среде тех, кто считал меня столпом трезвости и благоразумия! Для ясности дела привожу один только эпизод. Был день рождения какого-то моего то ли друга, то ли недруга, не помню. Для меня и те, и другие всегда были овощами с одной грядки. Позвали — пошёл. Сидели у него (неё) на даче, много ели и ещё больше — пили. И вот какой-то очередной тост, я беру бокал, поднимаюсь и вижу за столом десять обезображенных трупаков! Трупаки хохочут, хрюкают и, простите, пукают. Я тогда иду на кухню и выбрасываю из окна всю выпивку, какая была в доме! Ящик водки и два — вина! Эти — в шоке! Типа, ты чё быкуешь, с баобаба рухнул! И пендаля мне — херачь отсюда, падла вологодская! Я, помню, такой недовольный остался — почему вологодская? Ну и пошла молва по губернии!
Тут кто-то из особо участливых потащил меня к Важному Специалисту по душевным расстройствам и тот, с нескрываемой скукой выслушав мою печальную историю, вполне определённо высказался на предмет отправки меня в Специальное Заведения Закрытого Типа с труднопроизносимым названием.
По честности я немного засомневался.
— А, может, лучше сразу пристрелить?
— Вас то, может, и лучше, — согласился душевед. — Но вот что делать с ним, в смысле, с беглецом? Где искать? Как воздействовать? А ведь главный герой этой трагической саги именно он. Не вы, он. Понимаете? Поэтому вы нам интересны, как приманка. Путь один: придётся ловить на живца! Чтобы было виднее, назначим вас на высокую должность, так что с внешней стороны вы даже выиграете. Плохо разве?
Он говорил с тою же непогрешимой убеждённостью, с какой звучит для каждого из нас стартовая фраза всей нашей жизни: «Ма-ма мы-ла ра-му!»
На прощание, и это мне запомнилось особенно отчётливо, специалист доверительно похлопал меня по плечу и прямо посмотрел в мои потухшие глаза.
— Скажите честно, Зигмунд Фрейдович, ведь есть у вас ощущение, что вы сбросили с себя шкуру доисторического животного и вышли из пещеры на солнечную сторону жизни?
— Такое ощущение у меня есть, — согласился я, — правда оно пока как-то слабовато.
А ещё именно от него я впервые услышал своё настоящее имя, и оно мне не сразу понравилось, было ощущение, будто где-то прямо возле самого уха блямкнула ненастроенная струна! Фамилия определилась уже по прибытию на место моего нового существования, но как раз к фамилии я привык даже раньше, чем её произнесли вслух.
После визита к Важному Специалисту моё, хоть к тому времени и весьма изменённое сознание, стало выстраивать какую-то промежуточную образную систему. Эта промежуточность чувствовалась буквально во всём, и хоть я вышел на солнечную сторону, тени от несуществующих предметов и явлений, тем не менее, возникали вокруг в огромном количестве. Чего стоили, например, надоедливые сгустки прошлого, чаще всего не моего, а чьего-то, говорившие со мной хоть и на доисторическом, но вполне понятном мне наречии! Они помогли мне разглядеть в хаосе окружавшей меня действительности знакомые очертания родительского дома, вождя племени, смачно пожирающего у костра олений масол, а ещё — старейшин, расположившихся по обе стороны от босса и жадно смотрящих ему в рот. В отблесках костра звёздно искрились на груди вождя боевые и трудовые знаки отличия, а голову его украшал красноармейский шлем, сильно испачканный кровью то ли оленя, то ли старейшин.
Ко мне подбежала худая бледная девушка с глазами мыши, угодившей в мышеловку, в которой я не сразу узнал свою младшую сестру. Или, может быть, не свою, а — соседа. На девушке был поношенный свитер с ожерельем из птичьих перьев, брюки-клёш, обувь на толстой подошве и фенька на длинноволосой голове. В одной руке она держала гитару с проломленным барабаном, в другой, папиросу, плотно набитую дурью.
— Дай прикурить, — попросила меня сестра, тряся папиросой, словно знаменем победы.
Я, помнится, сразу подумал о Жанне Д, Арк.
— Вон же, — сказал я, потрясённый тем, как в человеке одновременно могут уживаться первобытный страх и суетливое позёрство забуревшего пахана, — целый костёр. Работает круглосуточно, без перерывов и выходных!
— Ну да, ща-ас… — Сестра покосилась на вождя, раздираемого диким приступом кашля, и лихо сплюнула сквозь щербинку в верхнем ряду, после чего я понял, что это вообще ничья не сестра — ни моя, ни соседская, а самая, что ни на есть, Йоко Оно. — Думаешь, кто-то позволит! Знаешь ведь, огонь этот священный и используется исключительно в ритуальных целях!
В подтверждение её слов к костру вышли два гвардейца в киверах, эполетах и аксельбантах и дежурно замерли в протокольных позах. Даже тот факт, что бесчувственное тело Великого Орденоносца с копытом в глотке в это же самое время суетливо укладывали на носилки в преддверие прибытия «Скорой», не поколебал их решимости стоять тут до окончания ледникового периода! Или его начала — я в этом так толком и не разобрался. Поняв, что теперь то ей уж точно ничего не обломится, безутешная вдова Джона Леннона отобрала у дерущихся старушек остатки оленя, и громко крикнув «Намасте!», скоропостижно удалилась прочь!
— И всёже, — подумал я после её ухода, — эта Йоко Оно какая-то промежуточная, и потому неубедительная!
В ней, конечно же, было больше моего представления о ней, чем её самой.
Почему среди прочих картин периода промежуточности, мне запомнилась именно сцена у родового костра, я не знаю, ведь архетипические сгустки прошлого, мне думается, предъявляли моему неустойчивому сознанию и куда более драматические сюжеты!
Именно тогда впервые появилось у меня желание как-то описать происходящее: не в назидание кому-то, но просто — в собственное пользование, однако последовавшие за этим события были столь впечатляющими и яркими, что пришлось на какое-то время забыть о своих литературных амбициях и, как говорится, с головою окунуться в бурлящую пучину жизни!
Довольно важным во всей моей истории мне представляется День Отъезда.
Не берусь сказать точно, откуда именно забирали меня представители Ведомства Важного Специалиста, — с той поры и до конца своих дней я мысленно обращался к нему с большой буквы, — но, помню, было уж как-то слишком грустно и одиноко. Собрались все, кому я когда-либо был дорог, включая съеденного оленя, а это значит, что только он и пришёл.
Я вернул благородному животному недостающее копыто, отнятое у него моими соплеменниками исключительно в целях собственного выживания, обнял его за могучую шею и спел на ухо:
Вернись, лесной олень,
По моему хотенью,
Умчи меня олень,
В свою страну оленью!
Где сосны рвутся в небо, где быль живёт, и небыль,
Умчи меня туда, лесной олень!
Животное живо откликнулось на мой призыв и, переломившись в передних ногах, гостеприимно предоставило мне спину. Но кто ж позволит? Только взобрался, сняли, суки, и пересадили в специализированную колесницу с мигалкой, показав тем самым, что моя личная солнечная сторона находится в противоположной стороне.
Как только олень ускакал в свою страну оленью, его сменила Жанна Д, Арк, но только не та — с проломленной гитарой, а настоящая — с проломленной головой. За её спиной смутно маячили стражники, они о чём-то переговаривались меж собой на средневековом французском, и при этом то и дело посматривали на часы. Как оказалось, современный Rolex неплохо гармонировал с гремучими латами и хорошо просматривался сквозь прорезь забрала!
Девушка подошла к машине вплотную, дохнула на стекло и нарисовала там сердечко. Я не мог отвести он неё восхищённого взгляда! Где-то на одной из пожелтевших семейных фотографий с вырванным уголком я видел эту ямочку на подбородке. Видел эту упрямую чёлку и оттопыренные уши.
— Желаю вам приятного пути, — обратилась она ко мне звонким девчёночьим голосом. — Тем более, что он у вас единственный.
— А у вас? — спросил я бедняжку на всё том же средневековом французском — мне так была нужна её поддержка! — Разве что-то поменялось бы в мире, не сгори вы на костре в свои четырнадцать? А так — поиграли бы с подружками в «классики». Потом вышли бы замуж, познали радость материнства! Ходили бы по утрам на сельский рынок за сыром и фруктами!
Может, ответь мне она тогда, что-то бы и поменялось в моей жизни, но девушке не дали, ибо пробил её час, да и мой тоже.
Час Rolex!
Тут делаю важную оговорку. Я прекрасно понимаю, одно дело выражать мысли в устной форме и совсем другое — излагать их на бумаге. Кстати, как она? Не слишком пострадала от времени? Мне почему-то кажется, что листы должны были слегка подъистлеть и это даже хорошо, это придало бы всей моей истории дополнительное правдоподобие! Разве нет? Но это ладно, тут уж как получится. Разумеется, меня больше волнует качество текста. Не знаю, насколько он выдержан стилистически, не берусь судить. Скорее, это работа дилетанта, может, графомана. Даже допускаю, что графомана в квадрате! Да, наверное. Когда-то что-то читал. Запомнилось, попробовал так же — где-то в тему, а где-то, может, и смешно. И, может, досадно. Затёрто. И, вот это хуже всего — пошло. Ну что ж: как получилось, так получилось. Уповаю, однако, на то, что послание моё, при всех прочих, не лишено искренности и стремления к точности изложения фактов, деталей, а, главное, чувств.
Итак, отъезд. Ждал ли я ещё кого-то? Мне кажется, нет. Как только меня усадили в машину, мне тут же сделалось спокойно и даже умиротворённо. Жанну увели на костёр, я же откинулся на спинку сидения и вытянул ноги настолько, насколько позволяли мне размеры катафалка.
Мысль о катафалке пришла мне в ту секунду, когда я писал эти строки. Тогда я просто вытянул ноги и получил от этого удовольствие. Так вот, как вам кажется, а вдруг каждый из тех, кому предстоит вытянуть ноги в катафалке, получает от этого удовольствие? Ну, просто потому, что, а отличие от тех, кто его провожает в последний путь, в своём собственном измерении, он трактует текущее событие абсолютно не так, как они и просто тупо получает удовольствие от такого положения вещей?
— Ну как, Топор Валерьяныч, — обратился ко мне одноглазый человек — один из двух, сопровождавших меня в поездке. — Вы готовы?
— Зигмунд Фрейдович, — поправил я надзирателя, совсем на него не обидевшись. Сумасшедший, что возьмёшь!
— Да хоть Иисус Иосифович, в вашей нынешней системе координат это не имеет никакого полового значения!
Надо отдать ему должное, одноглазый вступил со мной хоть в какой-то диалог, хотя, судя по его профессионально отрешённому виду, вовсе был не обязан этого делать.
Сопровождающие заняли свои места — один с шофёром, другой — напротив меня и мы тронулись в путь.
2.
ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ.
Пока машина добралась до места, мы проехали очень много стран и государств с разной степенью развитости, — как живут в них люди, было видно сразу. Три названия я запомнил на всю оставшуюся жизнь: Ликино-Дулёво, Курово-Александровское и Усолье-Сибирское. Последнее почему-то запало в душу более прочих!
— А как называется наша страна? — поинтересовался я у сидящего напротив человека с козлиной бородой.
— Очевидное-Невероятное, — через паузу ответил за козлобородого одноглазый. — Довольно распространённое название для этих мест.
Он «выловил» моё изображение в зеркале заднего вида.
— Что такое? Не понравилось?
— Вообще! — возмутился я и тут же понял, что давно уже не возмущался чем-то или кем-то. Как и не восторгался. Значит, чувства мои потихоньку возвращаются, а вот радоваться этому или нет, я пока не понимал.
— Хочу вас предупредить… — способ общаться через зеркало, видимо вполне устраивал одноглазого. — Вы слышите?
— Каждое ваше слово, отдаётся во мне многократным эхом, — заверил я моего собеседника.
— Хочу вас предупредить — там, куда мы едем, система «нравится-не нравится» не работает! И чем раньше вы к этому привыкните, тем мощнее и непоколебимее будет Держава!
— Чья?
— Ваша, Зигмунд Фрейдович, ваша. Чья же ещё?
— Позвольте полюбопытствовать… — Прежде я никогда не выражался в таком духе и то, что я обратился к собеседнику подобным образом, вызвало у меня спазм в голове. В его голове, похоже, тоже. — Но если не действует эта простейшая система, тогда на что же мне рассчитывать? На проживание в хлеву и питание из корыта?
На этот раз ответил козлобородый.
— Если произнесёшь ещё хоть одно слово, идиот, — пообещал он, даже не открыв глаз, — я выброшу тебя из машины на первой же помойке!
Странно, подумал я, но почему именно на помойке? Это ж дополнительные трудности — ты уже готов выбросить человека, а помойки нет. Жди теперь! Глупость какая-то!
Больше не говорили. Козлобородый вновь предался грёзам, а одноглазый, прикрепив к лобовому стеклу бумажку с тестом, стал тренировать зрение единственного глаза.
Я глядел за окно на пустынные луга, голые берёзовые рощи, на серое низкое небо и пытался анализировать своё нынешнее положение. Но умение анализировать, в отличие от способности радоваться за улетевших дятлов или сожалеть по поводу опустевших дупел, к тому времени ещё не вернулось и было похоже, что это навсегда. Я подумал, что все самые важные качества, свойственные моему организму забрало с собой сбежавшее «Я», оставив мне на прожитие только самые необходимые для жизни способности — те, которые позволят мне просто не умереть с голода или не утонуть в ванной. Как раз то, что требуется для укрепления Державы.
Машина, меж тем, выкатила на крутой берег реки, дорога теперь пролегала по самому краю обрыва, казалось, одно неверное движение или даже, просто вздох, и ты вместе со всей этой кучей железа и человеческого материала кубарем полетишь в пропасть. Значит, страх тоже вернулся и вот в этом уж точно нет ничего хорошего!
За рекой простиралось огромное, ровное, как столешница, поле до горизонта. Ровное и совершенно пустое. И это было даже пострашнее, чем дорога по-над пропастью!
А ещё я вдруг как-то сразу, в одно мгновение почувствовал какую-то, блин, невероятную, первоначальную тишину! Как вам это слово — первоначальную? На первый взгляд, оно кажется совершенно неуместным, правда? Но, если задуматься, то уже не придёт в голову какого-то более точного определения, чем это, не так ли? Одним словом не берусь вам объяснить это как-то более грамотно с психологической точки зрения, но я почувствовал в этой тишине что-то такое, что существовало ещё до того, как возник весь этот бардак! И что интересно, тут же нашлось объяснение! Ну, конечно, подумал я, это же естественно — в пределах такого вот бесконечного, почти космического простора, разве может существовать вообще какой-то звук? Да будь это хоть всемирное землетрясение или цунами, бесконечное пространство пустоты просто поглотит всё это на корню. Поглотит и не заметит!
Однако, объяснение — объяснением, но испугался то я здорово!
В поисках хоть чего-то живого и привычного я повернулся в противоположную сторону и страх мой возрос многократно! Откуда что берётся — слева от меня, всего в нескольких сантиметрах от обочины, прямо на моих глазах вырастала отвесная горная круча, уходящая настолько высоко, что не было видно края! И вот теперь представьте: справа обрыв, внизу река, как мне подсказал позвоночник, довольно полноводная и глубокая и, наконец, неприступные горы, а между всем этим, на узком жизненном пространстве — дорога. И твоя машина на ней! И вот ты едешь куда-то и, когда всё это закончится, ты не знаешь. Плевать уже даже, куда и зачем именно ты едешь, молишь Бога только об одном — доехать бы!
Уж, не на этот ли путь намекал Важный Специалист?
Стоп! А что думают на тему окружающей нас действительности мои почтенные спутники? Уж эти-то наверняка должны блажить на весь свет и рвать на себе волосы! Ну, или на мне!
Я поглядел на соседа — козлобородый спал так глубоко и беззаботно, что хотелось немедленно составить ему компанию. Что до одноглазого, тот по-прежнему увлечённо тренировал всевидящее око! Судя по буквам, произносимым вслух, он так и не продвинулся ниже первой строчки.
Но был же ещё водитель — скажете вы. С этим то что? А ничего! Позже мне объяснили, что маршрут от Офиса ВАжного Специалиста до Очевидного-Невероятного отлажен настолько, что никакого водителя и не требуется! Вот так. И вообще, как рассказали мне мои новые знакомые, роль водителя в обществе сильно преувеличенна.
— Вы ж проехали как-то полдороги, и вас совершенно не волновало, кто там, за рулём? И есть ли там вообще кто-то?
— Верно. Но только до тех пор, пока ситуация не вышла из-под контроля!
— О, да! И тогда последнее упование на мастерство шофёра, не так ли?
— Именно!
— То есть, на человеческий фактор?
— То есть, да.
— А известно ли вам, многоуважаемый, Зигмунд Фрейдович, что в восьмидесяти случаях всех смертельных аварий, причиной трагического конца служит как раз-таки человеческий фактор? Человек — существо слабое и непредсказуемое. Может, у него жена загуляла? Или ребёнок заболел? Может, сон плохой увидел? И ещё — миллион всяких «может»? Так вот вы и подумайте — может, ну его, на фиг!
Аргумент, конечно, весомый, что там говорить, но там — на дороге, разве могло мне прийти в голову что-нибудь подобное!
«Это что же получается, — подумал я тогда, — вся эта экстремальная ситуация касается исключительно меня одного?»
Короче, сижу и глазами хлопаю. Повторяю, как заведённый: Ликино-Дулёво, Курово-Александровское, Усолье-Сибирское! Ликино-Дулёво, Курово-Александровское, Усолье-Сибирское! Ликино-Дулёво, Курово-Александровское, Усолье-Сибирское!
И уже, когда подумал, что всё — конец света, уже руки на груди сложил, чувствую внутри приятное и, как бы сказать… понятное тепло. Вот! Знаете, будто грелку проглотил! Качаюсь в такт движения, машина идёт ровно, плавно и никакой опасности больше не существует. Была, да вся вышла. Наверное, что-то подобное испытывают космонавты, когда преодолев земную гравитацию, погружаются в невесомость! Это, знаете, что было? А вот никогда не догадаетесь. Это оно тогда первый раз меня и посетило, моё «Я». Устроилось на насиженном месте и просто так, будто ничего особенного, будто мы в домино играем, бормочет:
— Ну что, чувак, обкакался?
— Близко к тому, — признаюсь, а сам ещё не до конца понимаю, кто это.
— Объясняю — все эти твои неожиданные переживания — исключительно результат нашей встречи! Просто ты посмотрел на всё моими глазами.
Только тут понял — кто это!
— А, может, моими?
— Да нет, чувак, именно что — моими, а это, поверь, не одно и то же. Теперь ты понимаешь, от чего я тебя избавил?
Тут машину качнуло, да так, что козлобородый ударился ухом об дверь. Проснулся и орёт — какого, типа, хера? И — в лоб отточенным движением. Мне хоть и больно, но сижу, молчу. Делаю вид, что на Луне.
Одноглазый защитился.
— Отстань от него, в этом месте всегда трясёт. Забыл?
— При чём тут! Ты послушай, чё он несёт!
— Ну и несёт, — сказал одноглазый, — и что? — Потом снова буквы называет. — Е…М…Ш…К… С сумасшедшего какой спрос!
Послушал малость — вроде угомонились. И машина снова перешла в плавный режим. Настолько плавный, что я ещё подумал — какое ровное переключение скоростей, прям ни сучка, ни задоринки!
— Давай потише, — попросил я «Себя». — Ты ещё здесь?
— Здесь, — сказало «Я», — но только на минуту. Значит, слушай и запоминай. Тот мир, который ты только что видел — он и есть то, что существует на самом деле.
— Да ну? — удивился я.
— Болт гну! — Ёрничать в такой ситуации! — Надо тебе это?
— Мне? Нет.
— Вот я от тебя и ушёл. Поэтому и ушёл, понимаешь? Чтобы ты с ума не сошёл! Мир — это белый лист и каждый из нас разрисовывает его кистью своего воображения. Когда краски заканчиваются, на помощь приходят общественные институты со своими законами, императивами и моральными кодексами. А ещё есть политика, история, Фонды спасения и прочая мишура! Красок, знаешь, сколько? Боюсь, что никто этого не знает! А, главное, человеку уже никогда не вырваться из этого бесконечного художественного процесса. Но попадаются редкие идиоты, типа тебя и вот тогда с ними происходит нечто вроде того, что сейчас произошло с тобой. В смысле, со мной. Это я для примера, ты, надеюсь, понял? Так что давай, скажи мне «спасибо», чувак, и до новых встреч! Рисуй дальше! И убери ты руки с груди — смотреть противно! Раз, два, три!
Открываю глаза и о, восторг, о, небеса — всё, как прежде! Даже ещё лучше! Просматривается буквально каждый листик на дереве! Каждая росинка на травинке переливается всем цветами радуги! И их гораздо больше, чем принято считать — цветов этих! И всё в кайф! Как-то в детстве родители возили меня в Польшу. Всего-то — в Польшу. Но и этого оказалось достаточно, чтобы понять, что кроме серого цвета существуют ещё и красный, и голубой, и чёрт его знает, какой ещё! Без названия! И мне, пацану без слуха и голоса, всё время хотелось петь! Тогда — не стал Постыдился. Чужбина всё-таки! А тут, сидя на заднем сидении спецавтомобился, несущего меня по просторам родимой стороны, я не сдержался и заорал во весь голос:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
Что было с моими сопровождающими — вы не представляете! Козлобородый бросился меня душить, одноглазый через сиденье разводил ему руки, оба ругались матом и плевались слюной. Машина тормознула посреди небольшого населённого пункта и только тут ребята слегка поостыли.
— Ну его на фиг, — сказал козлобородый в сердцах, поправляя на поясе рубашку. — Перекур!
И они оба куда-то отошли. Выйдя из машины, я понял, что — в небольшой магазинчик, стоявший прямо у дороги. Ясно, что остановка плановая, это значило, опоздай машина хоть на минуту, меня точно бы придушили! Не сомневаюсь — придушили и сказали бы, что так оно и было! И никакое «Я» бы меня не спасло — вот ведь беда! Но только оно об этом, конечно же, не знает! Это детская болезнь любого «Я» — считать, будто оно бессмертно!
Впрочем, что-то оно для меня всёже сделало! Или сделал? Я — это вообще он или оно? Как правильно? Вопрос, конечно, интересный, но тогда я думал совсем о другом. Я думал о невозвратимых утратах, которые бы я понёс в случае собственной смерти. Вот просто — даже в течение ближайших пяти минут! Ну, во-первых я никогда бы не увидел этого райского уголка с пряничными домиками, бисквитными тротуарами и вечнозелёными скверами, источающими божественные ароматы ладана и смирны! Чего стоил один только магазинчик, куда, измученные моим нервическим поведением, простодушные русские пареньки ушли, чтобы прикупив на последние копейки пачку «Примы», устало опуститься на карамельную завалинку шоколадного сельпо и обильно пустить дым в глаза! «Улица «Дары Волхвов» — прочитал я на табличке, прикреплённой к леденцовой стене магазина гвоздём из сусального золота! Конечно, меня здорово тянуло попробовать всё это великолепие на зуб, но я твёрдо решил не поддаваться ложному искушению и оставаться возле машины. Понятно, что столь ослепительная картинка, возникшая перед моим изумлённым взором, являлась прямым следствием недавней встречи с предательски сбежавшим «Я» и мне не оставалось ничего другого, кроме как мысленно поблагодарить его за заботу! Но вот вопрос: откуда я вообще мог знать, как пахнет смирна?
Сопровождающие, видно, были абсолютно спокойны за мою персональную сохранность и стойко отбывали, отмерянное им служебным предписанием, время. У самого входа в магазин скособочились несколько столиков, укрытых брезентовым навесом, навязчиво сообщающим посетителям о жизненной необходимости непрерывного употребления Кока-Колы. Скособочились — по-моему, неплохо. А? Вообще-то, столики как столики. Но, когда скособочились, всё же как-то лучше! Скажите? Извините, продолжаю.
С неохотою, но с необходимостью парни пропустили по бумажному стаканчику «Американо» и съели по огромному сэндвичу с тунцом, заев всё это, на всякий случай (какой случай?) порцией картофеля-фри. Я с облегчением перевёл дыхание — ароматы фастфуда окончательно вернули меня на грешную землю!
Выкурив по второй, они, наконец, решили продолжить путь.
— Хоть бы кусочек хлеба завернули, — проворчал я, садясь в машину.
Но мне не ответили.
Тогда я спросил, долго ли ещё?
— Где-то час, — расщедрился одноглазый. — Но я бы на вашем месте не слишком то спешил.
Машина тронулась и каждый вернулся к своему привычному занятию. Через несколько километров встали на железнодорожном переезде. Стояли уже несколько минут, а поезд всё не шёл и не шёл. Семафор нудно мигал предупреждающими огнями и от этого у меня вскоре начало рябить в глазах. Одноглазый, однако, счёл это зрелище не только забавным, но и практичным.
— Левый, правый. Левый, правый, — повторял он вслед за сменяющими друг друга красными кружками.
— Когда я вижу проходящий поезд, — сказал я, почувствовав, что одноглазый вполне удовлетворён ходом эксперимента, — меня всё время тянет куда-нибудь уехать. Неважно, просто запрыгнуть в вагон и — только меня и видели! У вас такого не бывает?
— В детстве я был слишком любопытным пацаном, — казённо, будто делал доклад, сказал одноглазый. — Левый, правый… Левый, правый… Никому не верил на слово, всё хотел увидеть своими глазами и потрогать своими руками. Каждый раз, делая мне очередную примочку и или накладывая повязку, родители предупреждали, что ничем хорошим это не кончится. И были правы. Левый, правый… Левый, правый… Кто-то сказал, что если долго смотреть на огонь, увидишь картину происхождения Вселенной. Я пытался раз, другой, третий… Ничего! Может, надо просто поменять угол обзора, подумал я и как-то во время похода, оставшись у костра на ночное дежурство и в сотый раз не достигнув желаемого эффекта, я приблизился к огню настолько, что напрочь спалил себе глаз отскочившей искрой. После этого случая я стараюсь на всё смотреть издалека, при том, что возможности мои, как вы сами понимаете, сократились ровно в два раза!
Я такой человек, что мне нельзя ничего рассказывать. Или показывать. Слишком погружаюсь в сюжет. Например, выходя из кинотеатра, потом долго ещё не могу сообразить, где я и что я. Пока придёшь в себя, отстроишься, а там уж какая-то новая история, и ты снова в ней с потрохами. Так на реальную жизнь ничего и не остаётся. Может, когда моё «Я» говорило обо мне, как о конченном человеке, намекало именно на эту мою дурацкую способность? Или, точнее, изъян?
Так вот и тут — и поезд прошёл, и шлагбаум открыли, и проехали уже достаточное количество пути, а я всё сидел, ослеплённый случайной искрой из костра!
Потом, когда проснулся козлобородый, я, поглядев на его скульптурный профиль, подумал, что он слишком трагически относится к действительности, ведь «трагедия» в переводе с древнегреческого означает ничто иное, как «песнь козла».
Мы уже почти достигли цели, я это чувствовал кожей, как у нас пробило колесо. Собственно, именно это и разбудило козлобородого.
— Не ссать, — успокоил спутников одноглазый. — Пункт назначения на другом берегу, осталось только перейти через мост.
— Я бы мог поменять колесо, — предложил я ребятам. — У вас же есть запаска?
— Замена колеса не предусмотрена регламентом, — доложил козлобородый, забирая сумку из багажника. — Позвоним из лечебки, чтобы прислали техпомощь.
— Откуда? — не понял я.
— Это я не вам, кочумайте!
— Фамилия такая — Кочумайте, — пояснил одноглазый и последовал примеру коллеги. — Литовская. А ещё есть другая, похожая: Забирайте. Так что, забирайте свой чемодан, Багратион Наполеонович, и трусцой по сопкам. Представьте, что мимо вас промчался ваш любимый поезд.
Вот ведь как странно, правда? Как только речь заходит о психушке, каждый раз неизменно возникают образы Наполеона, Ленина и Петра Первого! Один и тот же традиционный набор. О чём это говорит? Знаете, у меня сестра в детстве рисовала дом в виде окна и крыши. Больше ничего её не интересовало — ни стены, ни крыльцо, ни двери. Ни даже печная труба! Окно и крыша! Таково было её исчерпывающее представление о доме.
Через пять минут неспешного хода мы вышли к берегу реки, видимо, той самой, которая давеча так сильно напугала меня. На берегу, у каменного основания деревянного моста располагалась, собранная из полусгнивших щитов, будка с пустым флагштоком — пристанище то ли лодочника, то ли паромщика, то ли перевозчика душ. Небритый, худой старик в тельняшке с эполетом, галифе и шапке-ушанке, вышедший нам навстречу, свидетельствовал скорее в пользу третьего варианта. Немного смущал огромный армейский барабан, висевший на ремне через плечо и неизбежно наводящий на мысль об «отставной козы барабанщике». Однако, в целом, образ перевозчика выглядел довольно убедительно и радовал глаз своим природным естеством, как, например, та же река, будка или мост. При ходьбе старик заметно подпрыгивал, демонстрируя тем самым, крайнюю, максимально лютую степень похмелья.
— Привет небесному воинству! Чет-нечет! — безучастно проклацали стариковы челюсти. — Очередная, стало быть, заблудшая душа?
При этом он даже не посмотрел в мою сторону, видимо, душа настолько заблудилась, что и поиски отменили!
— Здравствуй, Хранитель, — поздоровались проводники по очереди и приняли в свои ладони его дрожащую дружественную длань. — Напоролись на кавалеристский разъезд маршала Муската.
— Вы хотели сказать — Мюрата, — поправил старик. — Он тут всех достал! Этого бывшего трактирщика уже давно пора отправить к праотцам!
— Теперь у нас одна дорога — через твой мост. Пустишь, али как?
Одноглазый расстегнул сумку и вытащил оттуда поллитровку босяцой водки. В том, что это водка, я не сомневался, не смотря на то, что поверх оригинальной этикетки была налеплена другая, корявыми буквами сообщавшая, что в бутылке МАЛАКО.
— Старость — не радость, — пояснил Хранитель больше себе, чем кому-то. Будто извинялся. — Иных напитков организм ужо не приемлет!
«А ребята то тупые, — подумал я о сопровождающих. — Людей лечат, а писать грамотно не научились!»
— Ну, так что, Хранитель ценностей, — напомнило о себе «небесное воинство», — пустишь на мост?
— Ничего не выйдет, чет-нечет! — Челюсти старика, казалось, двигались сами по себе, безотносительно воли их носителя. — Французское ядро угодило прямо в центральную опору, прореха в три метра. Перепрыгнете?
— Вот чёрт!
Козлобородый спустился вниз по берегу метров на пятьдесят, за это время старик в один глоток наполовину осушил бутылку и удовлетворённо хрюкнул:
— Парное!
— Ну, — крикнул одноглазый. — Что там?
— Ничего хорошего! — Отозвался козлобородый и скрестил руки над головой. — Придётся огибать по суше!
— Лодка есть, старик? — Одноглазый помог обмякшему от молока, Стрельцу опустится на лежащее тут же бревно. — Должна быть, ты ж перевозчик, мать твою, или кто?
Старику заметно полегчало. Дыханье его стабилизировалось, челюсти обрели необходимую координацию. Это значило, что всё сказанное им с этой минуты согласовано с его сердцем и умом! Об этом также говорил и тот факт, что Хранитель с сознанием дела водрузил на переносицу оправу с притороченными на изоленту душками. Стёкол в оправе, естественно, не было.
— Сколько я вас знаю, ребятки? — говоря, старик то и дело поглядывал на бутылку. — Сто лет?
Его настрой не сулил ничего хорошего, это я понял сразу.
— Дашь лодку, — сказал одноглазый, — получаешь во… вторую бутылку молока. Молоко — мечта! Только что из-под коровы!
Козлобородый поспел как раз на конец фразы и внёс свою лепту:
— А нет, вернёшься обратно в Очевидное-Невероятное. Готов ты к такой развязке?
Старик приподнялся, подложил под себя шапку и сел обратно. По лицу его наперегонки стекалибодрые капли пота.
— Лодка есть, чет-нечет! — На всякий случай он крепко прижал бутылку к груди, давая понять, что разлучить их теперь, чет-нечет, может только смерть! — Камышинную затоку знаете?
— Ну? И причём тут?
Парни занервничали. Пока всё ещё короткий весенний день заканчивался, встречать ночь в холодном поле явно не входило в их планы.
— Там она. На приколе. С вёслами, всё как полагается. Вчера с полудня в Тарутино плавал — за ряженкой, обратно обессилел. Хотел сегодня с утра забрать, да забрало заело!
Харитон закудахтал, явно довольный своею шуткой.
— Так что, сходите сами, парни. Крепкие, здоровые — чего вам! Десять минут туда — десять обратно! Прямо рядом с Шевардинским Редутом. Лодка хорошая, не волнуйтесь. Десятерых таких, как вы — кабанов выдюжит! Быстрее начнёте — быстрее закончите! А неофита оставьте, я постерегу.
Для меня это было достаточно странно, но парни согласились! Что-то в речи Хранителя их явно подкупило, может, Шевардинский Редут?
Сопровождающие сняли сумки, и, пригрозив старику на ход ноги, твёрдой поступью отправились искать судно.
— Ну вот, а теперь поговорим в соответствующей манере.
Старик похлопал ладонью по бревну, приглашая меня присесть.
Там вдали за рекой загорелись огни. Огни Очевидного-Невероятного. Здесь на склизком речном склоне они казались такими тёплыми и дружественными, так манили к себе, что хоть не перебирайся через реку вплавь. На секунду я даже представил себе, что это огни Лас-Вегаса. Но у Хранителя на этот счёт, похоже, было иное мнение.
Я сел рядом.
— Обиделись, небось, за «заблудшую душу»?
— Сначала обиделся, — признался я честно. — По привычке. Так уж у нас принято — сперва обижаемся, а после думаем — за что.
— Вот-вот… Рад, чет-нечет, что вы это понимаете… Молочка?
Он протянул мне бутылку.
— Только Кока-Кола, — отказался я. — И только диетическая.
— Вот ведь беда какая… — Искренне посочувствовал Хранитель. — Будете там, — он кивнул на другой берег, — позвоните Гельмуту, он незамедлительно пришлёт, сколько захотите. У него этих этикеток — завались!
— Какому Гельмуту? — не сразу сообразил я. — Колю?
— Ну да, — сказал Хранитель. — Чего ж не помочь человеку, коль так.
Старик отпил из бутылки и громко икнул.
Внутри у него что-то забулькало, заурчало, забродило. Он внимательно прислушался к внутренним процессам, будто пытался расшифровать некое важное послание.
Вспомнив, что не один, перевозчик рассказал мне о конечном пункте моего назначения. По его словам, это вовсе не спец учреждение с почтовым адресом, географическими координатами и техническим паспортом. Так считают многие, но это заблуждение — пускай думают, как им удобно, даже самое понятное и распространённое мнение это только личное впечатление о чём бы то ни было, но миру от этого ни холодно, ни жарко. А это и есть — целый мир!
— Относитесь к нему, как к единственно возможному жизненному пространству во всей вселенной и это подействует на вас лучше всякого элтацина. Мне надо, чтобы вы именно это поняли. Вернее, не так! Мне надо, чтобы это поняли именно вы! Я сразу, как только вас увидел, утвердился в смутном сознании, что с вас может начаться совершенно новый этап в истории Очевидного-Невероятного. Скажите мне по правде — вы готовы в это поверить?
— Во что?
— В невероятное, которое в нашем случае вполне очевидно. Вам обязательно нужно в это поверить! А будет нелегко, против вас у них найдётся целый государственный аппарат, без него не может функционировать ни одно живое общество. Так что придётся с этим смириться. Идите-ка сюда… — Он жестом попросил меня придвинуться к нему насколько можно близко. — Но вот с чем вы не можете и не должны соглашаться, так это с их системой этикеток! Просто попробуйте оставить вещам и явлениям их привычные названия, и может, тогда осколок ядра минует беднягу Багратион, а генерал Кутайсов вернётся к своей Анастасии живым и здоровым!
Не смотря на полную кашу в голове, я уже собирался дать старику клятвенное обещание спасти героев, но в это время в тёмном небе прямо над нами пролетел самолёт и этот звук сильно привлёк его внимание.
— Вы слышите? — спросил меня шёпотом Хранитель. — Уже в который раз! Может быть, вы скажете мне, что это такое?
Я прям опешил!
— Значит, вы тоже не знаете?
— Да как же не знаю, — соврал я. — Знаю, да ещё как! Это шум, который издаёт Млечный Путь! То есть, Молочный. И услышать его способен лишь тот, кто пьёт много молока.
— Ну вот, и вы туда же, чёт-нечет! — повеселел Хранитель. — А ведь это же всего лишь удивительный аппарат, который летает без, чьей бы то ни было, помощи. Сам летает. Понимаете? Стало быть, это… Са… мо…
— Лёт! — закончил я.
— Браво! — закричал Хранитель и, обняв одной рукой за плечи, другой отчаянно похлопал меня по груди, да так крепко, что я закашлялся. — Браво, мой, друг, вы прошли и этот тест! — Он взболтал содержимое бутылки и осушил её до дна. — Говно, а не молоко — как минимум, вчерашнего надоя! — От возбуждения глаза Хранителя сверкали в темноте, как две ракеты, одновременно пущенные над полем боя! — А ведь они считают меня неполноценным мудаком, недостойным их гражданства! Представляете, втихушку вручили мне этот берег, будку и этот никудышный мост, по которому за всё это время не пробежала ни одна собака! Поняв, что я близок к тому, чтобы раскусить их подлый обман, эти ублюдки запустили в окрестные леса полчища французов и тут же зачем-то… Зачем? Вы наверняка видели флагшток над будкой? Так вот, чет-нечет, как только враг понёс первые потери и я водрузил знамя второй гренадерской дивизии, они тут же, за каким-то дьяволом, поменяли его на стяг четвёртой пехотной! Тайно, суки, под покровом ночи! Представляете? Но они не учли обретённый опыт партизанской войны! Вот, смотрите…
И он вытащил из кармана большой ржавый гвоздь.
— Не было никаких ядер, чет-нечет! Это я разобрал мост. Все гвозди покидал в реку, как вещественные доказательства! Оставил только два. Как вы думаете, сударь, где второй?
— В шине нашей машины!
— Верно!
Тут я на всякий случай отодвинулся подальше.
— Вы истинный патриот! Гиб-гиб…
И мы грянули троекратное «Ура».
— Теперь вот что… — То, о чём он хотел сказать, видно, требовало от старика лишнего душевного усилия, а, значит, и дополнительной порции молока. — У меня к вам частная просьба, мил человек… Есть там у них одна особа весьма романтического склада. Увидите, передайте ей поклон. И сии вирши.
Хранитель прокашлялся, выкатил грудь «колесом» и поправил эполет.
— Прошла борьба моих страстей,
Болезнь души моей мятежной,
И призрак пламенных ночей
Неотразимый, неизбежный!
И милые тревоги милых дней,
И языка несвязный лепет,
И сердца судорожный трепет,
И смерть, и жизнь при встрече с ней…
Исчезло всё! — Покой желанный
У изголовия сидит…
Но каплет кровь ещё из раны,
И грудь усталая и ноет, и болит!
Тут старик разрыдался не на шутку!
— Запомнили?
— Ещё бы! — вдохновенно соврал я.
— Вот и ладно… — Хранитель немного успокоился, подождал пока обсохнут слёзы, мечтательно посмотрел вдаль. — Завтра снова в бой. Жалко, силы на исходе. Мне б подмогу какую-никакую…Хоть бы один пехотный полк!
А через минуту прибыла лодка. Сопровождающие покидали в неё свои сумки, помогли мне взобраться на борт и уже в полной темноте мы, наконец, отчалили от берега. Когда лодка достигла середины реки, я невольно обернулся назад — там, на, продуваемом всеми ветрами, берегу, под опустевшим флагштоком величественно скрывалась в тени огромного тополя могучая фигура Воителя в треуголке, которую я давеча так тупо и так подло принял за шапку-ушанку!
— Благодарю за службу! — Пронеслось над взбудораженной вёслами, речной гладью. — Завтра же стану хлопотать перед Его Сиятельством о присвоении вам ордена Святого Андрея Первозванного! А будет оказия, милости просим под наши знамёна! Лишний штык — врагу кирдык!
И где-то там — далеко-далеко, в звёздной глубине несколько раз гулко ударил колокол!
3.
ВКП(б)
Позволю себе в этом месте небольшую передышку — думаю, самое время взглянуть на описываемые события трезво и беспристрастно. Иногда по ходу дела мне кажется, что я не удосужился объявить вам какое-то важное условие, не приняв которое, вы не сумеете до конца проникнуться самой атмосферой происходящего и тогда упустите нечто важное, ведь атмосфера, — мне пришло это в голову прямо сейчас, — это, собственно говоря, и есть то главное, ради чего я задумал осуществить столь сомнительную затею, а именно — стать писателем? Теперь вы видите, даже для меня многие вещи становятся очевидными непосредственно в процессе написания текста, так чего уж там требовать от вас?
Конечно, посмотри я на карту местности, я бы удивился, как это так: населённый пункт под названием Очевидное-Невероятное находится от города всего в часе езды, а добирались мы туда минимум полдня! И река, преградившая нам путь, совсем не по пути! А Усолье-Сибирское? Это ж вообще Иркутская область! Край земли! И так — чего не коснись! Несостыковки, несообразности, несовпадения! И вот главный вопрос: имеет ли тогда хоть какой-то смысл всё, что произошло со мною после того, как меня, задремавшего под однообразные удары весла, почти что на руках вынесли из лодки мои сопровождающие? Или состыковки на этом месте заканчиваются? Или точнее так: заканчивается привычный взгляд на то, что считается несовместимым с единственно возможным и только поэтому достойным вашего внимания? То есть, я предлагаю поменять вам взгляд на суть вещей, чтобы сохранить хоть какой-то интерес к моему рассказу? Что-то меня эта формулировка не устраивает. Да и вас, уверен, тоже. Вот что — давайте попробуем всё, что произошло до моего прибытия в Очевидно-Невероятное просто иметь ввиду. Так, на всякий случай. Возможно, дальнейшие события тогда не вызовут у вас аллергию на самоуверенного идиота, который всё время пытается чёрное назвать белым! В любом случае, прошу вас довериться мне и отнестись ко всему пусть даже с самой малой долей понимания, ибо не случись эти события на самом деле, я вряд ли взялся бы их описывать.
— Ну так, что, фельдмаршал, — услышал я голос козлобородого прямо возле самого уха. — будем спать или ножками пойдём?
Он грубо высвободил руку, удерживающую меня за пояс, и сунул мне мой чемодан. Одноглазый в это время разговаривал с привратником, спрятавшимся в небольшом помещении, похожем на скворечник. Впоследствии я выяснил, что таких блокпостов было пять — по количеству сторон света. Какая — пятая, мне объяснили позже. Несмотря на то, что эта координата не использовалась в иных краях планеты Земля, здесь она была востребована куда более, чем четыре известных, ибо именно туда чаще всего отправлялись особо строптивые представители местного населения. Скворечники были построены самими обитателями, и в каждом из них обязательно должен был находиться свой скворец. Так должно было быть по логике вещей, но только истинные старожилы были некогда изгнаны из своих обиталищ более наглыми и агрессивными собратьями, а именно — грачами и теперь в скворечниках против обыкновения, навеки поселились чёрные клювастые существа, весьма преуспевшие в деле соблюдения норм и охраны общественной морали.
Справедливости ради стоит заметить, что количество грачей заметно превышало число скворечников, что создавало в демократически настроенной части
общества небольшие трудности. Возглас «Грачи прилетели» можно было то и дело услышать во время событий, не предусмотренных внутренним регламентом.
Пока наш грач что-то там согласовывал по телефону (щёлкал клювом), у меня было немного времени, чтобы в общих чертах обозреть Главный Корпус и его окрестности. Во-первых, как и ожидалось, вся территория, принадлежащая непосредственно Заведению, по периметру была обнесена забором, пусть и не высоким, но зато крайне устойчивым и прочным. Каждая опора снабжалась красным фонарём в форме шара. Сейчас этого было не видно, но днём фонари обретали вид глобуса Очевидного-Невероятного — никаких иных географических объектов здесь не признавали в принципе. Сквозь витые металлические пруты ограды, то тут, то там виднелись зелёные насаждения в виде крепких молодых деревьев и ухоженных клумб. Справа от Парадного входа в окружении кустов акации пряталось некое сооружение, по форме напоминающее то ли игровой павильон, то ли Лобное Место. Далее, привыкший к темноте, взгляд мой без труда обнаружил вдалеке впечатляющие очертания Храма, увенчанного тремя куполами: одним большим и двумя поменьше!
Короче, скажу вам так: первое визуальное знакомство с Заведением оставило у меня самые приятные впечатления! Даже этого беглого обзора, да ещё практически в темноте, оказалось достаточно для того, чтобы с бодрой надеждой ступить на гладкие, как речная гладь и всё ещё хранящие солнечное тепло, камни Площади Вздохов, покрывающей пространство между Главным Корпусом и западным Скворечником! Я, словно, увидел верхушку огромного айсберга и айсберг этот, судя по всему, неплохо держался на плаву!
Было около семи вечера — народ готовился к ужину. На площади нам попался лишь один человек и то сразу не определишь — человек ли? Скорее, то была египетская мумия в замусоленных погребальных бинтах, грубо отправившая меня как раз в том самом, пятом, направлении. Мне сказали, что, по предположениям некоторых авторитетных учёных, это, никто иной, как Рамсес Второй, поэтому к страдальцу нужно относится с нескрываемым пиететом. Призыву учёных вняли, но в питании фараону всёже отказали. Довод простой и неопровержимый: «В списках не значился».
Интересно, что почтенное общество заботило не столько умение мумии двигаться и материться, сколько её порядковый номер. «А почему, собственно, второй?» спрашивали они друг у друга, когда забинтованный с головы до пят, паренёк, с ярко выраженным татарским акцентом просил кусок хлеба или стакан водки. Впоследствии, надоевшему хуже белого халата, попрошайке (отчего-то именно эта форма одежды здесь воспринималась «в штыки») соорудили на задворках Заведения небольшую глиняную пирамиду, ровно такую, какая по предположению всё тех же учёных стояла на этом месте во времена натурального правления фараона Рамсеса. И не первого какого-нибудь, третьего или даже пятого, уточняли они при всяком удобном случае, а именно — второго.
Нашего!
Мумия, однако, полагающуюся ей царскую конуру, прозванную в народе «пирамидоном», всячески игнорировала и её по-прежнему продолжали находить заночевавшей то в канализационном колодце, то в мусорном контейнере, то в сточной канаве.
Спутники мои, почтительно сложив руки на груди, синхронно поклонились царю земли и неба, после чего фараон, изобразив плохой жест, дежурно удалился по направлению к хоздвору, куда повара выносили, предназначенные для местного агрокомплекса, остатки трапезы.
Сопровождающие передоверили меня милой барышне, встретившей нас у Парадного, и только их и видели!
«Может, их и не было вовсе? — подумал я, испытывая в отношении конвойных лёгкую тоску.
— Может, и не было, — сказала барышня приятным певческим голосом, я ещё подумал: щас споёт!
— Читаете мысли на расстоянии? — спросил я, почему-то совершенно не удивившись.
— Алконост, — представилась девушка и в качестве основного аргумента предъявила мне райский цветок.
— Достоевский, — почему-то сказал я.
— Уж будто бы, — лукаво прищурилась красавица. — Такой у нас уже есть. Пишет записки в подполье.
— Ну да?
А я надеялся, что проскочит!
— А Дзержинский у вас есть?
— Такого нету. Поэтому ждали вас с почтением и священным трепетом!
Алконост гостеприимно распахнула передо мною тяжёлую, испещрённую нехорошими словами, дверь Парадного входа и мы вошли в просторный гулкий коридор без начала и конца. Горел только дежурный свет и трудно было сказать, насколько коридор длинный и каково общее количество помещений, скрывающихся за многочисленными дверьми.
— Коридор длинный настолько, — пояснила Алконост, — насколько это необходимо в данный момент. В принципе, за этими дверьми представлены практически все сферы человеческой деятельности: научная, производственная, культурная, общественная, ну и, конечно же, развлекательная. Количество этажей в здании также варьируется в зависимости от потребностей жителей Очевидного-Невероятного. Бывает, обходимся одним, но, если вдруг кому-нибудь захочется побывать на «крыше мира», Главный Корпус немедленно вырастает до размеров Бурдж Халифы. В данный момент этажей в здании два и нам с вами на второй.
Мы сели в лифт с зеркальными стенами, украшенными по периметру золотом орнаментом.
Декор, достойный королевского дворца!
— Куда мы едем? — спросил я девушку, увлёкшуюся внутренним диалогом со своим зеркальным отражением.
— В Регистратуру ВКП(б).
— Регистратуру чего?
— Верховного Комиссариата Психиатрической больницы, — расшифровала моя милая проводница. — Звучит, конечно, не фонтан, но это чисто для служебного пользования. В обычных разговорах эта аббревиатура вообще-то запрещена, но с учётом вашей новой должности…
Мне показалось, что лифт поднимается слишком долго! В иной компании я бы заскулил!
— Странно… — Девушка демонстративно поправила грудь. — А мы думали, Вий Гоголевич проинструктировал вас более детально!
— Кто-кто?
Не знаю, но почему-то произнесённое ею имя вызвало у меня чувство неловкости.
— Важный Специалист, направивший вас к нам. — Алконост общалась со мною через зеркало, казалось, будь её воля, она бы закрепила этот способ общения
навсегда. — Сегодня вы ужинаете в компании с самим Добрыней Никитичем! Ваши документы уже у него на столе.
— Простите… — Я с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться, — с кем я ужинаю?
— Это всё, что я могу вам сказать. Скоро всё узнаете сами.
Лифт мягко затормозил прямо напротив двери с надписью «Верховный Комиссар». «Наверное, — подумал я, — внутри меня ожидает парень в выцветшей застиранной гимнастёрке, стоптанных пыльных сапогах и непременно с огромным маузером на ремне через плечо!»
— Ну да, — усмехнулась провидица, — Как бы, не так!
Она постучалась в дверь и нам разрешили войти.
Добрыня, мать его, Никитич, как он сам представился при первом знакомстве, вполне соответствовал своему имени! Он, и правда, был огромен — где-то метра два с половиной! До конца разговора я так и не смог к этому привыкнуть. Помимо внушительных физических кондиций хозяин кабинета запоминался открытым простым лицом хлебороба средней полосы с волнистыми льняными волосами и привычкой стыдливо прикусывать нижнюю губу. С высоким ростом гармонично уживались широкие плечи и огромные ладони, каждая — с моё лицо! На великане ладно сидел тёмно-синий костюм, пошитый не самым последним портным, и, не смотря на кой-какие огрехи, придавал всей его фигуре вид человека, хорошо знающего себе цену.
Теперь про огрехи. Местами костюм был заметно помят, местами — порезан, на лацкане красовалось застарелое пятно, оставленное то ли раздавленным томатом, то ли большим количеством кошачьего помёта. На воротнике рубашки, хоть и под галстуком, но всёже отлично просматривался подтёк от красного вина, а на одной из брючин в районе колена виднелся свеженаложенный шов. Одна неисправность имелась также и на лице комиссара, одна, но зато какая! Таких впечатляющих, а, главное, таких полихромных синяков я в жизни не встречал, его не мог скрыть даже густой слой тонального крема и пудры, может, поэтому Добрыня Никитич предпочитал общаться со мной с лёгким разворотом в пользу здоровой половины лица.
Сам кабинет ничем особенным не отличался, разве что обращал на себя внимание деревянный конь-качалка, какие обычно наличествуют в игротеке любого пацана в возрасте до пяти лет, дальше парни стремятся оседлать уже настоящих, живых скакунов.
Комиссар поблагодарил Алконост за услугу, после чего девушка бесшумно покинула кабинет, пожелав мне на прощанье спокойной ночи.
— Она читает мысли ещё до того, как они у меня появляются, — пожаловался я комиссару. Мне и в самом деле это не очень понравилось, может, ему хватит власти и авторитета укротить её пылкое воображение!
— Увы, — добродушно улыбнулся Добрыня Никитич, приглашая меня присесть напротив. — Ничем не могу вам помочь, уж такова её суть!
Жест приглашения получился у него немного размашистым, веслоподобная ладонь комиссара хоть и коснулась моего лица самым краем, пощёчина вышла весьма увесистой! Но мне показалось, что великан этого не заметил, а значит, я вряд ли мог заподозрить простодушного богатыря в намеренном причинении вреда.
— Поверьте, вы тут далеко не единственный, у кого её чрезвычайные способности вызывают аллергию. Многие даже называют её «алконавтом», представляете? При чём тут! Но вы то, я надеюсь, не таков?
И комиссар зачем-то снова поднял руку над столом.
— Ну что вы! — возмутился я, озабоченный только одним: как бы не схлопотать ещё разок-другой!
Надо признаться, что в процессе нашего разговора, эта озабоченность только усиливалась!
— Сейчас подадут ужин, — оказывается, он просто потянулся за колокольчиком. — Думаю, это не помешает нашей неспешной беседе.
На вызов в кабинет вошёл какой-то человек в белоснежном фартуке и поварском колпаке и быстренько сервировал стол, не за которым мы сидели, а тот, что в уютном уголке, классический столик на троих, в смысле, столик и три кресла вокруг, да каких кресла то — с парчовой обивкой и гнутыми ножками!
— Спасибо, Люсьен, — поблагодарил богатырь повара и мы, заняв рабочие места, весело принялись за трапезу.
Было вкусно, но весьма однообразно, такое ощущение, будто на всех тарелках и даже в десертных креманках размещалось одно и то же блюдо. Однако, стоило комиссару не без гордости упомянуть имя шефа, как всё стало ясно. Его звали Люсьен Оливье.
Добрыня Никитич вкратце поведал мне новейшую историю заведения, пожаловавшись на осложнившийся экзистенциальный кризис. Он сказал, что если раньше все жители, вдохновлённые идеей всеобщего равенства, чувствовали себя, как единый мощный кулак, то теперь явно обозначился тренд к разобщению и что со всем этим делать, никто не знал.
— На что это похоже? — поинтересовался я безо всякого, впрочем, интереса — просто для поддержания умной беседы.
— Это похоже на то, что ты… открываешь бутылку, а там… молоко!
Видно, сравнение родилось спонтанно и великан остался им вполне доволен!
— А что говорит Алконавт?
Вот он, пятый закон подсознания: не называй чеснок яблоком — получишь фрукт на выброс!
— Кто? — Комиссар даже поперхнулся.
— Извините, Алкотест!
— Ну, ё моё, — взмолился Добрыня Никитич, — Зигмунд Фрейдович!
Мне стало совсем уж неловко! А ещё больно. Потому-что я снова отчётливо ощутил на своей, раскрасневшейся от стыда, щеке случайное прикосновение его карающей длани!
— Алконост!
— Вот! — радостно потёр ладони богатырь. — Можете же, когда захотите! Можете! Вижу теперь, как прав был Вий Гоголевич, рекомендуя вас на пост Председателя ЧК!
— Меня?
Это было и правда, неожиданно: я и вдруг — Председатель ЧК! Да ещё в абсолютно новой стране, про которую я ничего толком не знаю и где единственный мой знакомый — это фараон Рамсес Второй!
— Тихо! — Добрыня Никитич предупредительно занёс надо мною руку. — Давайте серьёзно — говорил он вам про солнечную сторону жизни?
— Говорил, — с лёгким сердцем признался я. — Кажется, только это и говорил!
— Ну вот, видите! А что это значит — выйти на солнечную сторону жизни? Ну-ка?
— Типа… жить подлинной жизнью, а не… вымышленной… — промямлил я.
— Верно! Так вот самый лучший способ выйти на солнечную сторону жизни лично для вас — это возглавить Чёрный Квадрат. Остальные подтянутся. Примерно соображаете?
— Странный вопрос, если учитывать место действия!
Я даже сам удивился, откуда слова берутся! Посмотрел на себя со стороны и подумал: «А чем, чёрт возьми, не Председатель ЧК?»
— А вот нагружать меня не надо, — предупредил Комиссар. Зацепило его! — Философией и политологией у нас занимается специальное подразделение! Ясно?
И он показал мне кулак такой величины, что захотелось пустышку и — в люльку!
— Алконост тоже «за». Так что, как говорится, примите поздравления!
Он уже в который раз за ужин собирался выпить вина, но в последний момент, озарённый какой-то яркой мыслью, вскочил и бросился к окну, днём оно как раз выходило на нужную сторону, невидимую с улицы.
А я вдруг совершенно не к месту вспомнил про свой чемодан.
— Какой чемодан! — вообще не понял богатырь. Только что, угрожая мне справедливой расправой, он запачкал руку в салате и теперь не смущаясь, вытер её о подол пиджака. — Ах, да, чемодан… Не волнуйтесь, ваши личные вещи вам здесь не пригодятся. У нас многие так и говорят: «здесь вам не там»! Идите-ка лучше сюда, я вам кое-что покажу!
Мы стояли рядом, но у меня было полное ощущение, что Добрыня, мать его, Никитич на Луне! С одной стороны это хорошо, потому, что далеко, с другой — плохо, потому, что высоко — свалится на голову, костей не соберёшь!
За окном я увидел несколько корпусов, утопающих в зелени, светящиеся дорожки между ними, небольшой аккуратный фонтан, окружённый плохо различимыми в темноте, скульптурами, что-то ещё и снова — тёмную громаду Храма с куполами. «Что-то ещё» напоминало очертаниями то ли Обелиск, то ли столп, наподобие Александрийского, (ну, не он же сам!), то ли Космический корабль в стартовой позиции. В любом случае, высота этого сооружения была впечатляющей! Что это было на самом деле, я узнал уже только наутро.
— Видите? — выждав несколько минут, спросил Комиссар. — А теперь зажмурьтесь и посмотрите на это спокойно и отстранённо. Посмотрели?
— Посмотрел.
Мне показалось, что сквозь прищур я вижу двор детства, только вместо храма старая водонапорная башня у колхозного рынка.
— И что?
— Ничего определённого. Всего понемногу, как… в оливье!
— Браво! Точнее не скажешь! — Мне показалось, что не меня несколько раз опустили бетонную плиту — так комиссар похлопал меня по плечу. — Вот это и есть Чёрный Квадрат! — Тут он обдал меня таким перегаром, в сравнение с которым исчадие ада — невинный дымок от спички! — И вы — его Председатель! Чёрный Квадрат, как истинное этическое воплощение солнечной стороны жизни! Каково!
— Весомо и однозначно, как приговор! — честно признался я. Нет-нет, серьёзно, его слова глубоко запали мне в душу! — Тогда вопрос!
— Валяйте!
— Если я — этическое воплощение, то зачем тогда вы?
— А мы, извините, только фильтруем. Если что — по балде! Так что всё теперь в ваших руках! Рулите правильно и когда-нибудь куда-нибудь доедете!
Не знаю, откуда это, но меня не покидало ощущение, что богатырь всё время произносит чужой текст — так не вязалось всё сказанное им с его сногсшибательным, эпическим раздолбайством!
Добрыня Никитич вернулся к столу и всё-таки осушил стакан, в результате чего количество пятен на рубашке увеличилось вдвое.
— Слева по коридору бывший спортзал. Теперь это ваш офис. Ваше министерство. Ваш командный пункт. Ваша звёздная пристань, чёрт вас всех задери! Могу перечислять ещё полчаса. Могу, но не буду! — И повторил, как-будто кто-то сильно настаивал на перечислении, — Не буду и всё!
— Ну и правильно, — поддержал я Комиссара. — И не хер тут!
Видно, в знак особого расположения, он собирался дать мне по морде, но я увернулся, при этом больно ударившись головой об оконный косяк!
Он с трудом нашёл рабочий стол, а на нём — уже только исключительно на ощупь — нужную бумагу.
Я всё ещё находился возле окна и видел, как Площадь Вздохов пересёк духовой оркестр, исполняющий марш Лейб-гвардии Преображенского полка. Виду того, что сильно фальшивил бас-кларнет и ещё сильнее — почти все медные, включая литавры, мотив угадывался с трудом. Музыкантов это, впрочем, совсем не беспокоило, ребята были, как один, веселы и бодры, не сомневаюсь, что каждый из них смертельно бы обиделся, назови вы его Сальери, а не Моцартом!
Я хотел спросить, кто они и по какой нужде в столь поздний час отпечатывают по брусчатке, но, трезво оценив возможности Комиссара, понял, что до ответа не доживу. Добрыня Никитич поманил меня рукой, передал распечатку и, удостоверившись, что я крепко держу её в руке, бессильно склонил буйну голову на стол. Читай — на плаху!
Пока за мной не придут, сам я решил никуда не двигаться. Доел салат, глотнул вина и принялся изучать бумагу. То был крайне важный и любопытный документ, выданный мне Важным Специалистом. Прочтём его вместе!
Для служебного пользования.
РЕКОМЕНДАЦИЯ.
(Дана для вступления в члены ВКП(б) пациенту Дзержинскому З.Ф.)
В результате предварительного собеседования с пациентом Д.З.Ф, были выявлены следующие основополагающие аспекты его личности: как положительные, так и отрицательные.
1. Положительные:
Характер мягкий, но неуравновешенный. Легко поддаётся убеждениям в случае их убедительности. Темперамент средний, временами вялый и мизантропический. Лоялен и общителен. При этом не способен к проявлению глубоких чувств, таких, как любовь, ревность и ненависть. Скорее всего, следствие воспитания в сочетании с генетической предрасположенностью. Полное отсутствие каких-бы то ни было личных привязанностей. Эмоциональная и экзистенциальная зависимость от конкретных климатических условий. Крайняя неустойчивость политических взглядов и низкая социальная активность. Склонность к самопожертвованию. Смутное целеполагание. Проникновение в суть вещей на инстинктивном уровне. Отсутствие персональных потребностей и рефлексии в анализе событий и явлений.
Возраст максимальной дееспособности и невозможность обнаружения точек приложения энергии.
И, наконец, самое важное качество данного пациента: спонтанное амёбно-улиточное миросозерцание, открывающее неограниченные возможности несистемного порядка.
2. Отрицательные (см. пункт 1).
Подпись: Важный Специалист.
Прочитанное не произвело на меня никакого впечатления, может, потому и дали почитать. Узнал ли я что-то новое о себе? И да, и нет. Слова могли быть такие, а могли и другие, суть оставалась одна: лучшей кандидатуры на роль Председателя ЧК не найти. Об этом мне позже сказало моё «Я» — типа, как нельзя быть чуточку беременной, так невозможно сойти с ума наполовину. Но твой случай особенный, вернее — наш случай. Если его использовать с умом, можно хорошо навариться! Такая вот у них логика!
Алконост подоспела вовремя, а как иначе? Зашла тихонько, покашляла в кулак.
Тихо так, чтобы, не дай бог, не разбудить вулкан:
— Идём?
Я смутился — не знаю, куда бумагу сунуть!
Оркестр как раз стих и остался один только храп, да посвистывание.
— Вы на стол её положите, — предложила девушка. — Она ж для служебного пользования. У меня примерно такая же была. С тем же содержанием. Как сейчас помню: «Отсутствие персональных потребностей и рефлексии…
Забыла!
— В анализе событий и явлений».
— Точно!
И мы пожали друг другу руки. Мне это, помню, так понравилось! Понравилось держать её руку в своей! И приятно и страшно — она же всё знает, о чём я думаю! Это как держаться за оголённый провод!
— Персональные потребности есть у каждого, — сказала Алконост, — это неправда. Вот вы, например, мечтаете о мягкой подушке и скрипучему одеялу, не так ли?
— Именно, скрипучему, — согласился я.
— Что ж, попробую приблизить этот счастливый миг! Только не отставайте, держитесь ко мне поближе. Хорошо?
— А то?
— Очевидное-Невероятное не любит новичков и вы об этом прекрасно знаете! И потом, вы сейчас на пике событий, тут важно не свалиться вниз!
Мне показалось, что в этот момент она распустила крылья! И, о, счастье, я тоже!
Сколько длился наш полёт, я не помню! Но зато помню Чёрный Квадрат под нами и то, что я вижу его целиком, говорило в пользу того, как высоко мы забрались!
Хочу описать этот момент поподробнее. Я думаю, не трудно представить себе, что вы летите на самолёте. Внизу, куда не глянь, сплошное море огней: красных, синих, розовых, фиолетовых и, Бог знает, каких ещё! Вся поверхность земли откликается на ваш взор миллионами цветовых оттенков и этот световой напор настолько интенсивен и настойчив, что в какой-то момент у вас начинает кружиться голова и вас буквально физически тянет блевать! Каждый цвет — это не просто оттенок цветовой палитры, но ещё и выражение определённой эмоции: красный — гордыня, оранжевый — спесь и ханжество, фиолетовый — непомерные амбиции, пурпурный — зависть и высокомерие и всё в таком духе! Вы, конечно, этого не понимаете, но блевать вас тянет как раз именно поэтому! Оттого, что Земля целиком в плену всей этой человеческой мерзости, которая, оказывается, и выражает собою
высший предел цивилизации! И, когда, кажется, что вы от всего этого готовы сойти сума, горизонт начинает разъедать тёмная прореха! По мере вашего приближения, она растёт и ширится, взгляд ваш, почувствовав спасительную темноту, устремляется ей навстречу и вы уже не можете желать ничего иного, кроме того, чтобы осточертевшее, беспредельное пиршество цвета и света, наконец, погрузилось в это спокойное величественное Отсутствие чего бы то ни было, туда, где ещё ничего не начиналось! Это и есть Чёрный Квадрат, откуда может появиться нечто небывалое и неосуществлённое. Но сейчас там ничего нет. И это здорово! Это грандиозно! Пока вы этого не осознаёте, но дайте время и всё придёт.
Всему нужно своё время!
В комнате, где я пришёл в себя, лежа на кровати, кроме меня никого не было. Осмотрелся — так себе каморка, не доставало только нарисованного на холсте, камина. Кровать, тумбочка, на полу затасканный коврик с инвентарным номером и картина Малевича на стене. Та самая. Был ещё, правда, туалет с умывалкой, что меня сильно порадовало!
В атмосфере явно ощущался запах варёной картошки вперемешку с пряными ароматами нестиранных носков. В коридорчике у двери стоял мой чемодан, я ему порадовался будто близкому родственнику, на которого получил похоронку!
Поднявшись в туалет, я обнаружил на тумбочке записку от Алконост, написанную какими-то малопонятными буквами, складывающимися в ещё более непонятные слова. Разгадка была в конце письма, в котором она сообщала о том, что события последнего дня меня так сильно измотали, что я непотребно уснул, не добравшись до кровати. Прямо на некрепких ногах. Она раздела меня до трусов и уложила. «Спите спокойно и ни о чём не волнуйтесь, с вами всё будет хорошо. На всякий случай пишу записку на португальском! Спокойной ночи и с добрым утром. Алконост».
Как-то странно мне всё это показалось — если я могу читать по-португальски, то тогда при чём здесь эта тумбочка, это вонючий ковёр и облупившиеся стены?
— Сходи сначала, куда хотел, потом всё объясню.
Снова «Я»! Не надо было просыпаться, авось пронесло бы!
— Вот именно что — пронесло! — Хихикнуло «Я» подленько. — Не волнуйся, теперь я уже долго не появлюсь. Дам кое-какие указания и — спокойной ночи, малыши! Иди в туалет, а то я тоже страдаю!
Сходил, куда надо, снова сел на кровать, сижу, как дурак. Кто-то прошёл по коридору, постучался в соседнюю дверь.
Открыли.
— Игрушки все готовы, проверили? — спрашивает тот, кто в коридоре.
— Все, — отвечают из палаты.
— Вешаем только сертифицированные, надеюсь, вы это помните?
— На том стоим!
— Тогда завтра после дождичка. Завтра же у нас четверг?
— Если учитывать, что сегодня воскресенье, то да.
— Значит, до завтра!
Такой вот разговор. Воспроизвожу буквально слово в слово!
Говорили мужчина и женщина. Мне показалось, я уже где-то слышал эти голоса, типа в «Новостях» или вроде того. Таким голосам доверяют на слово и относятся к ним, как к истине в последней инстанции.
— Значит, дело такое… — Это уже «Я». -Твоё начальство открыло на меня тихую охоту и может в любой момент застукать, поэтому я на какое-то время должен буду исчезнуть. В принципе, всё очень плохо. Представь, что твоя палата — это
лучшее, что здесь есть! Место практически заброшенное. Финансируется по остаточному принципу. На прошлой неделе в два раза урезали паёк и отключили электричество.
— Чёрный Квадрат? — Я кивнул на картину.
— Именно. Чернее не бывает. Короче, люди мрут, как мухи. Поэтому оставаться здесь в полном уме и здравом рассудке не безопасно для жизни. Что до меня, то я постараюсь всё это время держаться на максимальном расстоянии. Ну вот, всё вроде.
— Постой, паровоз! — Мне не хотелось, чтобы «Я» уходило так быстро, мы всё же не чужие. — Я про оленя хотел спросить? Ну, который провожал меня? Почему олень? Откуда олень?
— Из сорок восьмой квартиры. Электрик Митя. Он на смене был, а к жене его парень приходил и ты, будто слышал за стенкой охи, да ахи! Ну и сказал Мите при встрече, что он теперь рогатый! Мите это не понравилось и он позвонил в диспансер. Но зато ему понравилось, что соседняя квартира освободилась. Вот он и пришёл проститься. Как не прийти! Ты чего приуныл?
Я почувствовал на плече руку, свою руку — тёплую и родную!
— Ну всё, пора мне! Будь здоров, приятель, подключаемся к собственным источникам питания! Да, и вот ещё что — чемодан я забираю с собой.
Меня в детстве родители несколько раз сдавали в санаторий. Именно — сдавали, другого слова не подберёшь! Село Дундук. Ничего особенного — просто чаще, чем у других болела голова. А в санатории этом — жуть с тележкой! Хочешь, чтоб здоровый ребёнок заболел — милости просим в Дундук! Но я — ничего, освоился как-то. Всем укольчик — и мне укольчик! Всем апельсинку — и мне апельсинку. Хватило здоровья! А вот чего я больше боялся, боялся по-настоящему — с надрывом, так это прощания с родителями. Они меня на мотоцикле привозили, и вот стою я в воротах, отец по стартёру топает — раз топает, другой, третий, а я Бога молю, чтобы мотоцикл не завёлся. Но он заводится, мама забирается в коляску и они уезжают. И всё, на какое-то время жизнь для меня заканчивается. Может всё специально так в жизни устроено и это подготовка к неизбежной смерти?
Вот такое у меня было чувство после «Моего» ухода. Только на этот раз мотоцикл завёлся сразу и время счастливой надежды сократилось до нуля.