Очевидное-Невероятное - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2

2

4.

КОНСИЛИУМ.

С утра, пока я спал, прошёл дождь. Я слышал его сквозь сон. Дождь сквозь сон — это подарок Бога! Один из немногих, что хранятся в его скудном наградном фонде. Было так хорошо и спокойно и, как бывает в такие минуты, совершенно неважно, сколько тебе лет, весна сейчас или осень и какая у тебя зарплата? Шёл дождь и мне почему-то верилось, что сегодня меня ожидает хороший день!

Я лежал на широкой кровати, в приличной комнате — чистой и ухоженной. Здесь было всё для комфортного и беззаботного существования. Это я понял сразу, как только открыл глаза. Открыл и тут же закрыл. Решил сыграть в «угадайку». Представлю себе что-то и проверяю, то ли, там ли и так ли? Такая-то люстра, хоп и — прям такая, какую загадал! Шторы, бабах и — всё сходится: расцветка, материал, длина! Дальше: цвет паркета, узор на обоях, даже запах — весеннего морского бриза: всё, как говориться, в яблочко! Единственное, что не требовало дополнительной проверки, это репродукция, висевшая на том же самом место, что и вчера.

Радость пробуждения возросла многократно, стоило мне распахнуть шторы! Даже вечером, в отсутствие солнечного света, я нашёл Очевидное-Невероятное весьма привлекательным и гостеприимным, чего уж говорить о том, какой восторг оно вызывало у меня днём, когда даже самое Невероятное становилось Очевидным!

С удовольствием совершив утренние процедуры, (прежде столь нелюбимые мною), я с приятным шуршанием откатил зеркальную створку шкафа и обнаружил внутри несколько костюмов, висящих на плечиках. Это мало походило на содержимое моего чемодана, воспоминания о котором заняли у меня ровно три секунды. Все костюмы были в безупречном состоянии, что-то мне подсказывало, что сегодня я должен надеть что-нибудь строгое и деловое, соответствующее моему новому назначению.

И кожанная тужурка, и галифе, и сапоги — всё подошло идеально! Только облачившись в обмундирование полностью, я с удивлением обнаружил, что костюм мой был покроен по старинному образцу и носил явный отпечаток прошлого. И меня это, признаться, здорово порадовало! Часто мне казалось, что лицо у меня какое-то уж совершенно не современное и к нему вполне бы подошло что-нибудь из минувших времён — в самых смелых фантазиях, это, например, могла быть греческая туника или латы римского легионера! И вот теперь я наблюдал нечто подобное, пусть не император в пурпурной мантии, но уж Железный Дровосек, изживший свои девичьи комплексы — точно!

В дверь постучали.

«Что ж, — подумал я, красуясь перед зеркалом, — как раз вовремя!»

В коридоре стоял молодой красивый человек в форме ВВС. Я сразу узнал его — это был Гагарин. Я подумал, немножко необычно видеть его на пороге своего дома в столь ранний час!

— Доброе утро, — обратился он ко мне со своею привычной улыбкой. — Я вас не разбудил?

— Ну что вы, что вы! — Я засмущался, хоть и понимал, что по рангу мне это вряд ли позволено. — Вы не представляете, как я рад я вас видеть. Именно, вас! Проходите, присаживайтесь.

Космонавт принял моё приглашение, мы прошли в комнату и сели за стол. Хотелось достать из бара коньяка, но я, если честно, постеснялся. Кажется, Гагарин раскусил меня.

— Зря смущаетесь, — сказал он просто, по-приятельски. — Это хороший коньяк. Вкусный и весьма полезный.

Я слушал его и думал, какой же у него приятный голос!

— А главное, — продолжал мой гость с тою же доброжелательностью, — в нём нет ни капли алкоголя, о котором так часто пишут в своих утопиях научные фантасты. Начитаешься таких и жить не хочется. А ещё лучше джин. Он делается из можжевельника, известного своими тонизирующими свойствами. Мы часто пьём его перед полётом!

Тогда выпили и мы. По вкусу напиток сильно напоминал микстуру Павлова.

— Ну как? — поинтересовался Гагарин.

Я утвердительно кивнул и показал большой палец.

— Не имеет противопоказаний даже при беременности и лактации. — Космонавт украдкой осмотрел мой живот. — Представляете? Ну, хорошо… Теперь о деле. Мы вас тут все очень ждали. Вы не представляете, насколько своевременным оказался ваш визит! Так что, примите наши искренние поздравления: и с прибытием, и с назначением!

Мы пожали друг другу руки.

— Я видел вчера ракету возле Храма, — мне показалось, что дальнейшее молчание может быть воспринято как неучтивость. — Ваша?

— Моя.

— Собираетесь лететь?

— Ещё бы! Дело всей моей жизни!

Мы выпили ещё. Никогда раньше коньяк не казался мне противным до такой степени!

— Один летите? — спросил я вообще ни к селу, ни к городу, хотя по-настоящему меня заботило только одно — как всё это проглотить до конца?

— Мысленно со мною вся прогрессивная часть человечества! — как «Отче наш» выпалил космонавт.

— Это верно!

Я прополоскал рот слюной и глубоко вздохнул. При этом мне хотелось как-то поддержать этого чудесного улыбчивого парня!

— Через полчаса мы должны быть в офисе ЧК. Там вас будут ждать представители Консилиума, так называется наш высший государственный орган управления. Сразу предупреждаю, сколь бы широки не были их полномочия, члены Консилиума — это простые, душевные люди, только облечённые в белые одежды. На повседневную жизнь страны они непосредственного давления не оказывают — Консилиум решает лишь самые насущные вопросы, вопросы жизни и смерти. Передаточным звеном между верховной властью и гражданским обществом является Верховный Комиссар, иногда его ещё называют Регистратором, а его ведомство Регистратурой. Регистратура — второй по значимости институт ВКП(б). — Гагарин доверительно заглянул мне в глаза, а лучше сказать — в душу. — Алконост предупредила меня о степени вашей компетенции, надеюсь, я ничего не напутал?

— Всё точно, — похвалил я космонавта. — Точность — вежливость королей…

— И космонавтов, — добавил Гагарин и простодушно рассмеялся. — Почему-то Алконост сочла, что я лучше всех подхожу для роли проводника. Вы не против?

— Ну что вы, — признался я абсолютно искренне, — для меня это такая честь! А почему она не позвонила, разве так не проще?

— Вы имеете в виду сотовую связь? — Гагарина явно забавляло моё невежество. — Мы отказались от неё в самом начале. При всех очевидных достоинствах подобного типа коммуникаций, у них есть один не менее очевидный недостаток, пользование сотовыми аппаратами вызывает деперсонализацию. Вот скажите, лично вы хотели бы чувствовать себя одновременно Иваном Грозным, дворником Касымом и, к примеру… кухонной табуреткой?

— Я — нет! — решительно сказал я.

— Вот видите? — Гагарин поднялся, подошёл к стене и долго рассматривал бессмертное творение Малевича. — Жуть какая — ни одной маломальской звезды!

Я подумал, что это замечание касалось также и его мундира.

— Сколько раз я видел эту картину, столько раз мне хотелось дорисовать хотя бы пару созвездий! А вам?

— Вообще — ни разу, — искренне признался я и тут же испугался, а не обидел ли я его?

Гагарин тем временем перевёл взгляд с картины на часы.

— Хорошо, отложим этот разговор до лучших времён. Вы готовы?

— Так точно! — отрапортовал я, чуть не сказав «Ваше благородие».

— Тогда на посошок.

— !!!

Через пять минут мы покинули спальный корпус № 1 и вышли прямо на Площадь Вздохов. А минутою раньше, проходя по коридору мимо соседской двери,

которая в тот момент была слегка приоткрыта, я услышал позвякивание стеклянных предметов, укладываемых в коробки, и тут же получилисчерпывающий комментарий на сей счёт. Оказалось, это комната министра культуры с труднопроизносимой фамилиейЖдименяиявернусь. По фамилии её, впрочем, тут никто не называл — себе дороже, звали просто Арина Родионовна, чему она была несказанно рада! На сегодняшний вечер был назначен важный государственный праздник с ёлкой и ёлочными игрушками, так вот Арина Родионовна была его главным куратором.

— Поверьте, — сказал Гагарин, — нет в мире человека, который подбирает игрушки лучше неё!

Мы пересекли площадь по диагонали и оказались на главной улице страны, а именно так с этого момента я буду называть территорию, где мне предстояло прожить лучшие дни своей жизни!

Улица называлась «Коридор» и вызывала только самые положительные чувства, когда хотелось петь! Это был тот самый Коридор, по которому мы с Алконост вчера добрались до лифта. Только вчера это был тёмный тоннель, уводящий в неизвестном направлении, сегодня же это была дорога, ведущая к Храму!

На нашем пути встретились несколько точек общепита, офисов и прочих заведений, которые можно без труда найти в любом городе любой страны мира. Правда, тут они назывались несколько иначе, чем мы привыкли. Ну, например, вместо вывески «Чебуречная» здесь вы спокойно могли увидеть что-нибудь, типа «Прачечная», а там, где вы ожидали найти «Консерваторию», вам почему-то попадалась «Лаборатория». Был тут даже свой ПО, то есть, то, что принято расшифровывать, как Парк Отдыха. Являясь тем же самым по сути, местное ПО, тем не менее, «распаковывалось» несколько иначе, а именно, как Патологоанатомическое Отделение.

Всюду сновали люди примерно одного возраста, примерно одинаково одетые и примерно с одним и тем же выражением лица, которое мне не очень понравилось. Гагарину вот не доставало звёзд на тёмном небе, а мне так улыбок на их скучных лицах. Или слёз. Не хватало эмоций, люди казались мне отстранёнными или, может быть, отлучёнными от родного города и будто бы слегка стеснялись своего присутствия.

А, может быть, они, как и я, просто искали сбежавшего Себя…

Транспортные средства попадались не так часто и лица водителей равно, как и у пешеходов, выражали некоторую озабоченность по поводу того, куда и зачем они едут. Вернее, идут. Потому, что в большинстве своём машины не имели возможности передвигаться самостоятельно, и их приходилось толкать, схватившись за специальные поручни, приделанные к ним сзади.

— Экономия топливных ресурсов, — сухо пояснил мой спутник. — Всё топливо уходит на ракету!

Поскольку Коридор был главной улицей, жилых палат тут не было. Насчёт «палат», кстати, Гагарин сказал, что это весьма показательное название. «Тогда, как жители прочих стран, — сказал он не без гордости, — живут в многоквартирных строениях, напоминающих муравейники, каждый второй житель нашей страны обеспечен, как какой-нибудь боярин или вельможа, собственной каменной палатой! Почему каждый второй? Потому, что палаты, в основном, предусмотрены на двоих!»

Из распахнутых дверей одного из кафе с ярким названием «Процедурное» доносились звуки песни «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан», из чего

можно было заключить, что кафе арендовано работниками весьма лёгкой промышленности.

В целом же, город произвёл на меня хорошее впечатление. Вчера, стоя за оградой, или, правильнее сказать, за границей и изучая внешние контуры Очевидного-Невероятного, я и представить себе не мог, что в его чреве скрываются такие огромные человеческие и инфраструктурные ресурсы!

Гагарина узнавали, многие пытались поздороваться с ним за руку и, если бы он её вовремя не одёргивал, это бы у них наверняка получилось. На него не обижались и каждый обязательно спрашивал:

— Когда летите?

— Скоро, — устало обещал Гагарин и брал «под козырёк».

На мой вопрос, почему он не даёт им руку, космонавт не раздумывая отвечал:

— Оторвут!

Мы были уже у лифта, когда навстречу нам попались два дюжих молодца, размерами своими сильно напоминающих мне Добрыню Никитича. Они сопровождали лысого человека с клинообразной бородкой. На лысого надели рубаху 78-ого размера, рукава которой были стянуты в узел на спине. Пленник «метал молнии» и ругался матом. Увидев меня, он вообще взбеленился:

— Революция, о необходимости которой всё время говорили большевики, — прокричал он мне в самое ухо, — сорвалась! Вот эти суки помешали!

— Кто этот рубаха-парень? — спросил я Гагарина, когда матершинника увели.

— Ленин, — просто сказал космонавт. — Не обращайте внимания — это он на вид страшный, а так — больной человек. Страшно больной. От одного названия мутит — нейросифилис!

— Его хоть вылечат? — с надеждой спросил я.

— Говорят, что жил, жив и что, мол, будет жить. Чего и всем желаю. Наверх поднимитесь один, таково распоряжение Консилиума. — Гагарин запустил меня в кабинку. — Желаю вам всего самого хорошего, Зигмунд Фрейдович. Приятно было познакомиться. И мой вам совет — почаще щёлкайте каблуками! — Он нажал на кнопку и крикнул:

— Мы ещё увидим небо в алмазах!

На этот раз лифт домчал меня до места за три секунды. Выйдя на втором этаже, я без труда нашёл спортивный зал, о котором мне давеча говорил Комиссар-богатырь. На двери висела свежая табличка, указывающая на то, что это «Офис Председателя ЧК Дзержинского З.Ф.» Не знаю почему, но табличка расстрогала меня до слёз, пришлось лезть в карман за носовым платком. И вообще такая странность: оказавшись здесь, я всё время испытывал одно неловкое колючее чувство — мне казалось, что это и есть моя настоящая, подлинная Родина!

Зал пока что больше напоминал сам себя, чем, чей бы то ни было офис. Просто на самой его середине, прямо в центральном круге, где судья совершает первый вброс мяча, разместили буквой «Т» два стола: длинный и короткий. Судя по нервным смешкам, исторгаемым членами Консилиума, я слегка припаздывал. Сами они разместились за длинным столом, меня же пригласили за короткий.

Было немного страшно. Я ведь, признаться, очень надеялся на поддержку Комиссара, но он почему-то не пришёл. Почему он не пришёл? И почему нету Алконост? Они мне что, приснились оба? Сидят люди в белых одеждах, почти ангелы, их лица светлы и мудры! Их позы выдают благородство и сдержанность, в их глазах вселенская печаль и сострадание! А вот где твоя недавняя бесшабашная богатырская удаль, Добрыня, мать вашу, Никитич, непонятно? Всё-таки, что ни говори, куда приятнее жрать оливье и получать по морде, чем сидеть на райском облаке перед Всевидящим Оком Его!

Эх, Родина, Родина, почему сразу, как только начинаешь испытывать к тебе нежность, ты тут же волочёшь в кабинет!

В ожидании опоздавшего один играл в мяч, я его не сразу заметил. Такой ловкий и юркий. Всё время кидал мяч мимо корзины! Как только я занял своё место, его окликнули и мазила нехотя вернулся за стол.

— Ну что ж, коллеги, начнём, пожалуй, — обратился к соратникам человек с головою льва. Его звали Василий Васильевич и был он тут, судя по всему, главный. — Проговорим ситуацию ещё раз — от начала и до конца! Я думаю, не повредит?

— Не повредит! — согласились члены Консилиума вразнобой.

— Тогда, погнали, — сказал Василий Васильевич, покрутив головой вправо-влево. Вправо-влево. За ним и я. Разминка такая — всем советую. — Как почивали-с, Зигмунд Фрейдович?

— Для человека в моём положении, — сказал я, стараясь держаться, как можно свободнее, — лучше не бывает!

Голову вверх-вниз, вверх-вниз!

— Отлично, — сказал Василий Васильевич, — а что это за положение такое, позвольте полюбопытствовать?

Члены Консилиума одобрительно загудели.

— Я ведь говорил уже Важному Специалисту: у меня «Я» убежало!

— И что? — встрял в беседу юркий. — Подумаешь, потеря! У моей жены вон молоко вчера убежало и что?

Ему сделали знак — мол, ты чё, вообще спятил: говоришь такое! Но юркого это не смутило, он тут же показал жестом: мол, сам знаю, отвяньте!

И снова за своё:

— Вот вы сидите теперь против нас, отвечаете на наши вопросы, отвечаете внятно, не пыжась! И ведёте себя адекватно. А это что значит? Значит, ничего страшного с вами не произошло. Ну, так ведь?

— Логично, — вынужден был согласиться я.

Тут мы вместе: я и Василий Васильевич сделали несколько круговых движений головой — до хруста в позвонках. Юркому пришлось подождать, пока мы закончим.

— Выходит, всё зашибись, верно? Стало быть, мы всецело можем на вас рассчитывать?

— Можете, — сухо пообещал я.

— Мне показалось, вы кого-то искали взглядом? — обратилась ко мне женщина с присобаченным к маленькой голове огромным шиньоном. — Я права?

— Логично, — снова сказал я.

— Собутыльника потеряли?

Я кивнул.

— Воблина Викентьевна, ну зачем вы так, в самом деле?

Человек-лев поменял дислокацию, встал со своего и места и картинно оседлал уголок стола.

— Заболел ваш Добрыня Никитич, голубчик! Это я ещё мягко выражаюсь. Выпил вчера литр ментолового спирта и как говорится: не жди меня, мама! Да-да. Именно! Еле откачали его. Хорошо, физические параметры — ё моё, не то бы вынесли вперёд ногами!

— Вынесли, — не сдержался любитель мяча. — Такого ещё поди подними!

— Ну да… — Василий Васильевич на секунду-другую сбился. — Да… Именно… А ведь мы делали на него ставку! Открытый, общительный — такой, знаете ли, чувашский богатырь. Слегка — недотёпа, чуть-чуть — герой, но всегда готов

протянуть руку помощи! Одним словом, свой среди чужих, чужой среди своих! Да-с…

В разговор, наконец, вступил четвёртый ангел — самый молодой из них. Молодой, да, видно, ранний. Говорил, будто милостыню протягивал.

— Позвольте, Василий Васильевич?

— Да-да, Густав Карлович, пожалуйста…

«Ну, если Густав Карлович, — подумал я, — то это уж точно добра не жди!»

И почему я так подумал?

Юркий, меж тем, вытащил откуда-то мяч и давай катать его по столу.

Коллеги сначала завороженно наблюдали за манипуляциями коллеги и только после оклика главного сделали вид, что это им вообще неинтересно!

— Семён Семёныч! — Василий Васильевич вернулся на место и отобрал у проказника мяч. — Ну, зачем же на столе, голубчик? Если уж совсем невтерпёж, шли бы вон под щит! Мы вас слушаем, Густав Карлович!

Мы, главное! Нет, вы слыхали? А я тут что, для мебели?

— Значит, смотрите, что у нас получается…

Как он выглядел, этот Густав Малер? Малер — это композитор такой, великий! А этот Густав — его полная противоположность! Наверное, если нигде не сгодился, самое лучшее — подать заявку на членство в каком-нибудь Почётном Комитете. Или Ассоциации. Или, что там у нас ещё? Бюро, Синклит, Совет Старейшин! И не то, чтобы он был плох собой — нет, наоборот: позировки, костюм, красноречие! И главное, голос! Голос, который я уже где-то слышал. Слышал вот-вот, совсем недавно! Всё силился вспомнить и никак!

Короче, персонаж был тот ещё, с виду не подкопаешься, а слушать — уши отсохнут! Сейчас сами увидите.

— Любая наука, это не то, что там… — оратор указал наверх, — а то, что тут. Тут вот, рядом с нами! Если от науки нет никакой практической пользы, то это, простите, пустая болтовня, а не наука! И что ужаснее всего — все всё понимают и всем всё — до лампочки! Но как же психосоциальная терапия, спросите вы?

— Вот именно! — возмущённо воскликнул я, но никто этого не заметил. Что-то, кажется, хотела добавить Воблина Викентьевна, но Густав Карлович резко прервал эту попытку красноречивым жестом.

— Да, она позволяет уменьшить дозировки препаратов и сократить сроки пребывания на стационаре! Но это и плохо! Поймите, мы не должны давать человеку самой возможности мыслить категориями «Стационар» и «Дом». Наша задача в том и состоит, чтобы Стационар сделать Домом. И не просто домом, где тебя покормят и оберут… в смысле, обогреют, а Отчим домом! Местом постоянного пребывания человека, его единственно возможным жизненным пространством!

— Но только не совместимым с алкоголем, — бодро встряла женщина-шиньон. — Долой спиртосодержащие жидкости и препараты!

Её, конечно, поддержали, но как-то вяло.

— Посмотрите на уважаемых граждан нашей страны! — При этом Густав Карлович ткнул в меня пальцем с таким посылом, будто я до сих пор не записался в добровольцы. Ну, вы помните этого красноармейца со штыком! — Про таких написаны тысячи километров околонаучного бреда и просто всякой туалетной беллетристики, начиная с «Библии» и заканчивая «Манифестом Коммунистической партии»! И что? Что-то изменилось со времён первого сумасшедшего, которого вместо того, чтобы социализировать, отправили на крест? Две тысячи лет прошло, а они всё ерундой занимаются: пишут книги, рисуют каких-то глупых мадонн с младенцами, штурмуют Северный полюс, рвутся на Луну! Симфонии пишут! Вот скажите мне по-честному, понимает кто-то из них на самом деле, что это такое —

симфония? Вот вы понимаете?

Это он у Семёна Семёновича спросил! Нашёл у кого! И прежде, чем юркий успелчто-то сообразить, продолжал:

— Вместо того, чтобы остановиться, сделать глубокий вздох и подумать, а на фига тебе всё это надо, они несутся, сломя голову и просто мечтают свалиться в какую-нибудь очередную пропасть! А ведь есть же в глубинах народного сознания какое-то верное понимание смысла жизни, мы просто его не видим! Не желаем видеть! Понимание это выражается в довольно простых, заезженных и заболтанных, сентенциях, таких, например, как «На фига попу баян»? Вот вы, — обратился он ко мне, — скажите мне, только честно, какое желание вызывает у вас «Троица» Андрея Рублёва?

— У меня? — пробубнил я.

— У вас, у вас! Какие?

— Желание сообразить на троих, — соврал я зачем то.

— Ну вот! — воскликнул Густав Карлович. — Вот же! Я именно об этом и говорю!

— Слушайте, — взвилась Воблина Викентьевна, — а без бухалова нельзя?

— Лично с вами, — прямо ответил на поставленный вопрос юркий Семён Семёныч, — нет!

Я б, конечно, поржал, но сами понимаете — не та ситуация!

— В общем, я вам так скажу, коллеги, — Тут Густав Карлович зачем-то перешёл на фальцет, — нету прогресса, потому что не та традиция, не с того краю подходим! Стационар так и не стал для них родным и где-то глубоко в душе они, как Штирлиц, продолжают тосковать по далёкой родине, где всё время надо кого-то изображать, что-то придумывать и бесконечно спасать человечество! Наша задача сделать так, чтобы родиной стали для них собственный горшок и грелка и, чтобы родина перестала требовать от них бесконечного самопожертвования во имя несбыточных идеалов, а стала обычной и привычной повседневностью! Иными словами, чем меньше вокруг будет Наполеонов, Петров Первых и Гоголей, тем лучше! Теперь — внимание! Для выработки наиболее эффективного метода воздействия с целью понижения гражданской активности населения Очевидного-Невероятного, нам необходим резидент! Хотите, назовите его новый Мессия. Но с одним условием: подобные эпитеты с нынешнего дня — исключительно для служебного пользования!

Пока Густав говорил, я внимательно наблюдал за его коллегами. Меня поразила их болезненная бледность и мешки под глазами. «Ну, точно, ребятам не хватает свежего воздуха, — подумал я. — Они же все в предынсультном состоянии!» Но мыслями своими я делиться не стал, не дурак! Понятно, что объяви я им об этом вслух, все тут же решат, что парень окончательно свихнулся!

— Идея использовать в качестве живца русофила Добрыню потерпела фиаско. Слишком близок оказался он к народу, к его нуждам и чаяниям. Народ с аппетитом клюнул и сожрал наживку с крючком.

— Не сожрал, а выжрал! — поправила женщина с шиньоном. Голова маленькая, а шиньон большой — я уже говорил? Извините, но это так уморительно, что не грех и повторить!

— Воблина Викентьевна, — привычно осадил её Василий Васильевич. — Ну, право же — перед пациентом неудобно!

Юркий снова вытащил мяч и принялся его подкидывать, успевая, пока снаряд не вернулся, пару раз хлопнуть в ладоши.

— Три сможет кто-нибудь? — не отрываясь от забавы, спросил юркий.

Я поднял руку.

— Мяч! — грозно потребовал человек-лев.

— Ну, Василий Васильевич! — захныкал юркий.

— Я сказал — мяч!

Пришлось отдать, такой был суровый тон у главврача!

— Кстати, Добрыня этот — это ведь ваша креатура, — обратилась к Густаву Воблина Викентьевна, — Даже, когда паренёк явился на оперативку на четырёх конечностях, вы и тогда продолжали настаивать на его исключительной славянской парадигме!

— Каюсь, — признался докладчик. — Пошёл на поводу у стереотипов.

— Полно, Густав Карлович, — вступился за молодого коллегу Василий Васильевич, — не судите себя так уж строго! Нашли же вы возможность скорректировать программу и отправить в Центр новый запрос. Как говориться, от Густава — Юстасу!

Завершив реплику, Василий Васильевич, не целясь, точным броском уложил, отобранный у юркого, мяч прямо в корзину и этим заслужил долгие несмолкающие аплодисменты.

— Теперь о вас и о вашей миссии, Зигмунд Фрейдович! По мнению Вия Гоголевича в ситуации полного морального падения, вы единственный из известных нам идиотов, кто вместе со способностью мыслить, сохранил также и критический метод познания действительности! Вы и ваш Чёрный Квадрат призваны лишить всё это общественное безумие цвета, света и запаха и дать нашим людям возможность окончательно восстановить духовный и душевный баланс! Надеемся, форма вам в этом поможет, ибо до сегодняшнего дня наука так и не изобрела более мощных транквилизаторов, чем кожаная тужурка, галифе и сапоги! Пока человек не перестанет искать чёрную кошку в тёмной комнате, он никогда не обретёт ни душевного покоя, ни физического здоровья! Коллеги?

Все согласно кивнули.

— Плоды просвещения созрели, Зигмунд Фрейдович, пора их снимать с ветки! — подытожил свою песнь четвёртый ангел и вложил меч обратно в ножны!

Один — мяч, другой — меч!

— Вопросы?

— У меня только один вопрос, — обратился я не столько даже к диссертанту-инициатору, сколько ко всему почтенному собранию. — Кем они будут потом?

— В смысле?

Густав Карлович сильно напрягся. Я заметил, что с самых первых секунд нашего знакомства, он постоянно испытывал некий дискомфорт, словно в глаз его угодила соринка и теперь придётся долго и мучительно моргать, прежде чем ему удастся отделаться от неё.

В это время из Коридора донеслась песня, похожая на стон:

— Эх, дубинушка, ухнем!

Эх, зеленая сама пойдёт!

Подёрнем, подернем!

Да ухнем!

— Степан Чугунов, — пояснила Воблина Викентьевна. — Слесарь-водопроводчик из Кудымкара. Диссоциатвное расстройство. Как на укол — демарш! Перед каминг-аутом, то есть, перед тем, как объявить себя Шаляпиным, некоторое время представлялся Арнольдом Шварценеггером. Своим любимым занятием считал охоту на скворцов и, когда те вступались за санитаров, каждый раз орал одну и ту же фразу: «I, llbeback, Bennet!» А всё потому, что до переезда к нам товарищ неоднократно посещал нарколога.

Тут меня словно озарило:

— Я, кажется, понял, в чём тут подоплёка! Вы хотите, чтобы этот великан снова превратился в Степана Чугунова!

— Ну что вы, — успокоил меня Густав Карлович, даже руку мне на плечо опустил. — Что вы! Теперь для этого бедолаги даже Степан Чугунов — неподъёмная ноша. Впрочем, всему своё время.

И он выразительно осмотрел членов Консилиума.

— А кто это — Беннет? — спросил Семён Семёныч.

Но его вопрос решили оставить без комментариев.

— Ну что, коллеги, обратился к честной кампании Василий Васильевич, — за сим, я полагаю, тема исчерпана. Будем наблюдать за развитием ситуации, каждый на своём месте. По всем оперативным вопросам обращаемся к Густаву Карловичу, у него ко всей этой истории личный интерес. Сам Важный Специалист готов поручиться за нашего коллегу в таком важном деле, как написание Диссертации Тысячелетия! Так сойдёт?

— Ну не знаю, — тут диссертант дал такого «петуха», что услышав его, настоящий захрюкал бы свиньёй. — Не слишком пафосно, нет?

— Воблина Викентьевна, так и запишем в Протоколе совещания. Вы меня поняли?

— Василий Васильевич, обижаете! — Женщина схватилась за шиньон, как за спасательный круг. — Я пока что ещё в трезвом уме!

И вот тут я впервые в этом усомнился.

— Прекрасно! — Василий Васильевич мысленно примерился к щиту и мысленно же повторил свой успешный бросок. — Теперь же прошу всех покинуть Офис ЧК, я же дам его первому председателю последние наставления.

Ангелы стремительно разлетелись по облакам, а я всё сидел и думал: а чего это они, сволочи такие, даже не попрощались? Может, их приговорить к расстрелу на первом же заседании ЧК? А ещё мне, знаете, что было интересно? Заметил ли кто-нибудь, как на выходе из зала юркий дёрнул Воблину (Прости, Господи!) Викентьевну за её спасательный круг и не схватись она за него вовремя, женщина вполне могла лишиться не только шиньона, но той части тела, к которой он был присобачен?

Как только мы остались вдвоём, Василий Васильевич рассказал мне о кой-каких деталях в устройстве офиса, пообещав при этом, что свой рабочий график я могу определять сам.

— Вообще, даём вам полный карт-бланш, Зигмунд… — Он замялся. — Зигмунд…

— Фрейдович, — подсказал я.

— Точно! — Главный постучал себя по львиной голове. — Ничего не попишешь — возраст! Годы своё берут!

И запел:

— А годы летят, наши годы как птицы летят,

И некогда нам повернуться назад!

Мда-а… Так что действуйте смело и решительно. Связь будем держать через нашу старшую сестру. У вас есть старшая сестра?

— Старшей нету, — сказал я.

— Ну, вот видите, — почему-то обрадовался главный, — значит будет! Её зовут Алла Константиновна.

— Алконост! — теперь уже обрадовался я.

— Точно!

И мы оба счастливо расхохотались!

— Если что, ну там перегорание, потеря жизненного интереса — рекомендую: дыхательная гимнастика и бег на жопе!

Потом Василий Васильевич попрощался, ещё раз заверив меня в том, что с моим чутьём и фамилией я смогу найти к делу максимально верный подход.

А через минуту после его ухода, в зале появилась Алконост. Только теперь я понял, как же я скучал по ней всё это время!

Она кратко ознакомила меня с тем, что нам предстояло сделать в самое ближайшее время. Но для начала девушка предложила мне слегка перекусить.

— Сразу предупреждаю, это против правил, — сказала она, по очереди вынимая из пакета контейнеры с едой и термос с кофе, его запах я почувствовал ещё до того, как она вошла сюда. — Трапезу мы принимаем в Пищеблоке, каждому жителю страны предписан свой стол и, не поверите, стул.

— Насчёт стола не знаю, — пошутил я, — но стул у меня хороший!

— Так все говорят, — мудро заметила девушка, — пока не припрёт!

Она аккуратно сложила опустевший пакет вчетверо.

— Завтрак на столе. Милости просим.

Мы сели, Алконост разлила кофе в пластиковые стаканчики и предложила чокнуться.

— Ну, вот, — сказала она вполне серьёзно, — теперь мы с вами оба — чокнутые!

Каша решительно не пошла! Масла пожалели! Председателю, мать вашу, ЧК!Ещё меньше понравился омлет, мне показалось, он порошковый.

— Я всегда буду кушать здесь?

— Этого не могу предвидеть даже я, — призналась Алконост. — И вообще, скажу вам по секрету, мои возможности здесь явно переоценивают. Более или менее точно мне под силу предсказать разве что погоду, её я могу не только предсказать, но и заказать. Во всём же остальном — так себе. Однако, открою вам одну простую истину: неважно, на что ты способен реально, куда важнее, что тебе предписывает молва. Понимаете? Поэтому всё будет зависеть от того, какое положение вы займёте в глазах общества. А то, что члены Консилиума, вместо того, чтобы пригласить вас к себе, пожаловали сюда сами, свидетельствует о том, как сильно они на вас рассчитывают!

Пока я ел, она говорила. Я смотрел на неё и каша, сваренная на водопроводной воде, мало-помалу начинала обретать вкус халвы с изюмом, а порошковый омлет превращался в шербет с… Ну не знаю, с чем! С мёдом! Белый халат ладно сидел на девушке, подчёркивая все прелести её фигуры. Особенно рельефно смотрелась высокая круглая грудь. Крыльев было не видно, скорее всего, она спрятала их под халатом.

И тут я вспомнил о просьбе Хранителя найти ту, которой он посвятил стихи про грудь усталую, которая «и ноет, и болит». Но кто она такая и где мне её искать? Может, Алконост знает?

Но Алконост волновали совсем другие вещи.

— Итак, главное на сегодня — это вечерний бал в честь Нового Хода! Вы, надеюсь, не против?

Я был только «за»!

— Поэтому никакой работы. После завтрака погуляйте немного, осмотритесь. Гагарин сказал мне, вам у нас понравилось. Можете также заглянуть в наш Центральный Изолятор, его в шутку называют у нас «Бутылкой» — с этой организацией в самом скором будущем вас ждут самые тесные связи. За одним навестите бывшего Верховного Комиссара.

— Добрыню, мать его, Никитича! — радостно воскликнул я. — Он что же, присел?

— Хуже! — Девушка отвела взгляд. — Прилёг!

Было видно, что Алконост искренне переживала, вот только непонятно — за кого: то ли за судьбу бывшего коллеги, то ли за горькую участь, брошенного им, деревянного скакуна.

Она полезла под халат, отчего я на мгновение уронил челюсть в кашу, и вынула из кармана, сложенный вчетверо, листок.

Не знаю, «челюсть в кашу» — не слишком грубо?

То был рекомендательный список моих будущих помощников на окладе, мне предстояло утвердить их — каждого персонально.

— Не сомневаюсь, что все они достойные сыны отечества, — сказал я честно. — Но я никого из них в глаза не видел!

— Что ж, у вас есть прекрасная возможность с ними познакомиться! В вашем распоряжении целый день. Так что дерзайте, Зигмунд Фрейдович, всё в ваших силах!

Алконост решительно поднялась со стула.

С едой было покончено, я вытер рот кожаным рукавом и отправился её провожать.

В ожидании лифта, мне удалось кое-что уточнить у неё.

— Вы сказали «Новый Ход», я не ослышался?

— У вас отличный слух! — призналась девушка.

— Ну да, — сказал я, — а ещё холодный ум и горячее сердце! И всё-таки, почему «Ход»?

— Потому, что это куда круче и значительнее, нежели просто «Год». — Алконост по-матерински застегнула верхнюю пуговицу на моей гимнастёрке и резко одёрнула подол тужурки. — Понимаете? Год длится ровно 365 дней, а что такое 365 дней в масштабах истории? Ничего! Чих барана! И тогда мы решили, что, если уж отмечать что-то значительное, то пусть это будет смена не просто календарного цикла, но смена самого Хода истории! Вот я вас и спрашиваю, Зигмунд Фрейдович, готовы ли вы поменять ход исторического развития страны?

Мне показалось, что пол поплыл у меня под сапогами! Я вдруг отчётливо почувствовал, что ум мой в этот момент стал ещё холодней, а сердце горячее! Я посмотрел в её повлажневшие глаза и увидел там собственное отражение. И, если б я только задался целью представить себе воплощённый в человеческом обличии, образ дьявола, то ничего более подходящего мне бы не пришло на ум!

Вернувшись в офис, я подошёл к окну и увидел, как два парня в униформе несут на своих плечах огромную ёлку, а впереди на небольшом отдалении, шествует пёстро разодетая особа неопределённого пола, указывающая несунам, как нести правильно.

«Наверно, это и есть Арина Родионовна», — подумал я и приветливо помахал женщине рукой.

5.

ТЕМПЕРАМЕТР МЕНДЕЛЕЕВА.

Я, может быть, слишком увлекаюсь деталями, и оно понятно — ничего не хочется упустить. Но в результате, а к этому моменту, наверное, уже можно говорить о каких-то результатах, детали начинают перевешивать содержание, которого всё меньше и меньше потому, что мало оценок, вторых и третьих планов, авторских размышлений и подтекстов. А ведь именно всё это в совокупности и составляет

понятие «талант литератора». Значит, будем стараться, исправлять ошибки — ведь уже столько сделано!

В зале было тихо и свежо. В одном из окон, закрытых защитной сеткой, сплетённой из капроновых тросиков, слегка приоткрыта фрамуга — кто-то предусмотрительно потянул её за край верёвки, привязанной к ручке рамы. Кто-то, кто пришёл сюда заранее. специально. Создал приятную рабочую атмосферу. Алконост? Она помогает мне, ей всё время хочется, чтобы я побыстрее что-то понял. К чему-то приготовился. Сделал какие-то выводы.

Интересно, как она относится к диссертации Густава Карловича?

Я сел за длинный стол и осмотрелся. У меня было некоторое количество временидля того, чтобы проанализировать моё теперешнее положение — хотя бы самым поверхностным образом. Моё «Я» сказало мне, что исчезает надолго, значит, то, что я вижу сейчас — это действительно спортивный зал и ничто иное. Но моё изменённое сознание, доставшееся мне в наследство от сбежавшего, должно было бы узреть в окружающих меня деталях хоть какие-то признаки иного, предполагаемого места действия, а именно — офиса организации под названием «Чёрный Квадрат»!

Стало быть, во всех событиях, произошедших со мною на протяжении последних часов, существует какая-то несклейка! А в том, что события произошли и произошли они именно со мной, я ни капли не сомневался!

Я в этом не сомневался!

Разве этого не достаточно для того, чтобы считать данный формат существования единственно возможным для меня?

И тут, ну, как только я окончательно убедил себя в том, что мир вокруг меня таков, каков только и может быть в предлагаемых обстоятельствах места и времени, а это я сам начинаю «давать слабину», всё вокруг стало изменяться! Прямо на глазах!

Откуда я узнал про спортзал? От пьяного в дым Добрыни Никитича! Верно? Кто-то мне ещё об этом говорил? Тогда почему я решил, что это правда? Он мог сказать это специально, чтобы подставить меня или в глазах руководства, или, что ещё хуже, в моих собственных! Члены Консилиума во время собеседования кидали мяч? А это может доказать ещё кто-нибудь, кроме меня?

Я осмотрелся в поисках мяча или какого-то иного инвентаря, но ничего не нашёл! Не нашёл даже корзину, куда человек-лев осуществил свой мастерский бросок! Мастерский бросок — именно! Действие, возникшее по ассоциации с чётко произнесённой фразой! И тогда понятно, откуда спортивный зал! Соревновательный пыл! Место приложения максимальных усилий! А они, похоже, очень старались! Старались убедить меня в том, что моё присутствие здесь предопределено самой судьбой!

Ура!

Я молодец, в том чтобы убедить себя, будто у тебя под ногами деревянный пол, а не паркет, это надо рехнуться по-настоящему! Вообразить себе букву «Т» в виде составленных столов на пустом месте тоже непросто, какой для этого нужно иметь мощный отпечаток прошлой жизни! Как я мог поставить под сомнение сам факт существования действительности, где живут такие гиганты, как Хранитель, похлопотавший перед Его Сиятельством о предоставлении мне ордена Святого Андрея Первозданного? А Ленин, который так и не успел сотворить того, о чём потом на протяжении сотен лет сожалели миллионы честных людей? А отсутствие сотовой связи, способной превратить человека в табуретку? Хотели бы вы отказаться от такой действительности? Я — нет!

Офис Чёрного Квадрата — это храм! Вот, что это такое! Храм Новой Альтернативной Цивилизации! Всё очень просто — осталось только убедить в этом жителей Очевидного-Невероятного! Задача, может, и не простая, но, безусловно, великая!

Ве-ли-кая!

Мне хотелось танцевать!

И я потанцевал к лифту! Впервые за всё время моего нового жития-бытия, я был предоставлен сам себе и мог выбирать, что мне делать и куда идти!

Я стал полноценной частью мира, в котором я оказался, а могу стать кем-то большим! День только начался, дайте перевести дыхание и настроить фокус!

Я почувствовал, как меняется моя походка, как челюсть выползает вперёд и лицо моё принимает совершенно неприсущее мне выражение — выражение силы и уверенности, чёрт бы вас всех побрал!

Фу, дайте перевести дыхание и нас…!

Повторяюсь? Почему не вычеркнул избыточную фразу? Не знаю почему, но попробую всё оставить, как есть!

На этот раз кабина лифта чем-то неуловимо напоминала мне тюремный мешок, но это меня абсолютно не пугало — уж кого-кого, а меня то вы сюда никогда не засунете! Меня — Зигмунда Фрейдовича Дзержинского!

Не было часов посмотреть, сколько теперь времени и это меня здорово позабавило. Я решил, что первым же своим распоряжением отменю в стране все часы! Новый ход истории не должен зависеть от хода часов, он должен зависеть только от доброй воли Творящего эту историю, от его желания и умения построить жизнь такой, какой она задумана изначально!

Ну вот, только что пожаловался на отсутствие авторских отступлений и нате вам — понесло!

Покинув лифт, я оказался в незнакомом мне месте, не там, где давеча провожал меня в полёт Гагарин. «Коридор длинный настолько, насколько это необходимо в данный момент» вспомнил я слова Алконост.

Прямо передо мной находилась дверь с надписью «Лаборатория 119»

Я развернул листок с рекомендательным списком будущих членов ЧК и пробежал по нему глазами. Я знал, что ищу! Откуда я это знал? И почему я искал эту фамилию именно сейчас, не понятно. Но я нашёл её почти сразу — Менделеев. Там была приписка: «Человек с огромным бэкграундом, проведший на «химии» почти целую жизнь!»

Пока я возился перед дверью, мимо Лаборатории пронеслась группа обывателей: кто — с топором, кто — с вилами, а некоторые даже — с огромными шприцами, наполненными какой-то мутной жидкостью. Обыватели гнались за лохматым худым пареньком с рыжеватой бородкой и орлиным носом. Лохматый крепко прижимал к груди некий прибор, чуть позже я понял, что это микроскоп. Воспользовавшись тем, что один из бежавших в хвосте преследователей, запыхался настолько, что вынужден был произвести пит-стоп, я прямо спросил у него, куда и за каким чёртом они бегут?

— Это вы правильно заметили, Зигмунд Фрейдович, — тяжело дыша, сказал отставший. — Чёрт и есть! Распространяет вредные слухи, будто на глобусе Земли отражены не все территории и будто бы он обнаружил на нём дополнительные обитаемые части суши! И там де тоже живут вполне разумные существа! Представляете?

— У этого чёрта есть фамилия? — как можно строже спросил я.

— Есть, — бегун отдышался и бросился вдогонку за остальными. — Христофор, мать его, Колумб!

— Догоните — убьёте?

— Да не-е, у нас и топоры то из фанеры, мы ж не дураки! Вколем аминазину и будет с него!

«Хорошие ребята, — подумал я, — Неравнодушные!»

И сразу вспомнил: «Не побежишь — не проживёшь!»

Я толкнул дверь в «Лабораторию» и тут же, с порога, оказался в её эпицентре.

Описывать основное рабочее помещение в деталях нет смысла, это не походило ни на что иное, кроме как на лабораторию. Всюду стеклянные шкафы, стеллажи с ёмкостями разных объёмов, на столе пробирки в держателях и весы, весы, весы: большие и маленькие — где попало. Первым желанием, возникшим у меня при посещении сего заведения, было намахнусь из пробирки и взвеситься.

Но вот что странно — пахло тут не реактивами, а табаком. За столом сидел человек с могучей седой бородой и набивал папиросу. Другая папироса была у него в зубах и дымила так, что позавидовал бы любой паровоз!

Хоть я и понимал, что моя должность в магическом сочетании с моей формой открывают любые двери без стука, я, тем не менее, не торопился и подождал, пока меня заметят.

— Добрый день, сударь, — поздоровался со мною Менделеев, а в том, что это был именно он, у меня не оставалось теперь никаких сомнений. — Чем могу служить?

— Консилиум рекомендовал вас в члены ЧК. — Я старался быть, как можно учтивее. Один вид знаменитого учёного вызывал у меня оторопь. — Вы хоть в курсе, Дмитрий Иванович?

— Курс у меня один, — усмехнулся химик, — интенсивной терапии! А что до всяких там членств, то это, как говориться, проблемы досуга. Но в том то и беда, сударь, что досужего времени остаётся всё меньше и меньше.

Он пригласил меня присесть на свободный стул. Я сел, но тут же вскочил — в задницу мне вонзилась огромная ржавая кнопка!

Шалун долго смеялся, да так, что поперхнулся папиросным дымом и потом кое-как откашлялся!

— Нижайше прошу прощения, — тыльной стороной ладони оттирая слёзы, извинился учёный. — Забавы юности, будь они неладны! Простите старика и садитесь смело, боле ничего не бойтесь!

На столе его стоял подсвечник с тремя свежими свечами, он зажёг их, каждую — тщательно и с любовью. Похож был на некоего эпического колдуна! Или волхва, может быть. Свечи вспыхивали, но огонь оставался бесцветным, почти прозрачным! Всё это чертовски смахивало на старинную чёрно-белую гравюру!

Ожившую гравюру!

Химик поднёс к носу набитую папиросу и с удовольствием втянул носом её аромат. Потом осмотрелся, ища, куда бы её пристроить — было видно, что это не обычная папироса, что набита она каким-то особо ценным содержанием. На стене висел халат, туда-то, в карман, он её и убрал. На мой немой вопрос, коротко ответил:

— Особая смесь. Поднебесий. Использование служебного положения в корыстных целях. Теперь бы только не забыть, куда убрал.

Менделеев на мгновение задумался о чём-то крайне важном для него — об этом говорила слеза, блеснувшая в краешке его глаза.

— Впрочем, вам это малоинтересно. Да вы садитесь поскорее, голубчик, а то говорю же — недосуг!

Спорить я не стал, но сел с осторожностью.

— На что же время тратите, Дмитрий Иваныч?

— На водку, сударь, — ответил химик. — На что ж ещё! Видели номер на вывеске? Так вот это он и есть — Квасийбухалий, сто девятнадцатый элемент моей периодической системы. Между прочим, самый периодический из всех!

— Скажите, Дмитрий Иванович, — спросил я осторожно, — а про него уже кто-то знает? Про элемент этот? Кто-то из членов Консилиума?

Менделеев, затушив выкуренную папиросу, прикурил новую, после чего несколько минут благостно дегустировал дым.

— Только эта… как её… Забываю всё время… Во бля, память!

— Воблина Викентьевна, — подсказал я. — С шиньоном?

— С шампиньоном, точно! — Учёный протянул мне папиросу. — Будете?

Я отказался.

— Дамочка, я вам скажу, та ещё! Тут ведь какая мелодрама? Сказывали, будто б у неё чувство к нашему Регистратору, Добрыне Никитичу. А ему будто насрать! Не видит он её в упор, хоть стреляй! Что делать? Варить зелье приворотное, что ж ещё то! Пробовала его на муравьиный спирт подсадить, ничего не вышло! Концентрация не та! Живого весу в нём сколько, видели? Ну, так вот, сударь, она ко мне — помогите получить ответную любовь! Любовь, говорит, не мандавошка, не выкинешь в окошко. Ну, я кое-что для неё придумал, в детали вас погружать не буду — один хрен не поймёте! Раз ей дал, второй, так она в третий пришла. И всё больше просит! Вот так Добрыню и споила, шалава!

— И что же, ответил он ей? — спросил я.

— Да кого там! Или пить, или любить — сами, небось, знаете!

Только тут он, кажется, разглядел на мне форму.

— В ЧК это ваше, по доброй воле берут или как?

— По доброй, Дмитрий Иваныч, — успокоил я старика. — Никого неволить не собираемся.

Взгляд мой в этот момент наткнулся на знакомую лошадку-качалку, незаметно притаившуюся в дальнем углу помещения.

— Вижу, знакомая штукенция. — Менделеев улыбнулся и почесал бороду, да так, что та съехала набекрень. — Сегодня утром прискакал, на коленях умоляет: «Дайте, Дмитрий Иванович, на похмелку! Спасу нет, как трубы горят!» Тут у меня его и взяли, сердешного!

— Разрешите?

— Бога ради! — сказал химик. — Только умоляю — не хлещите коня, ему же больно!

Я, пока качался, всё думал о бедняге Добрыне! Стыдно мне как-то стало что ли, что подсидел его! Получалось, что должность чувашского богатыря упразднена была не без моего участия? Был богатырь, да спился! А кто на его место! А я на его место — Председатель ЧК в тужурке и галифе!

Стало душновато. Захотелось пройтись по Коридору, пообщаться с народом.

— Ладно, Дмитрий Иванович… — Я вернулся к столу. — Пойду, наскакался до усрачки. Хотите, приходите завтра, не хотите — не надо!

— Насчёт завтра, боюсь, точно не получится. — В это время химик, не вынимая папиросы, уже возился с какой-то чудной конструкцией, состоящей из ёмкостей и трубок. — Завтра у меня важная встреча в Палате мер и весов. Поговаривают, дует там изо всех углов. Слаб я что-то стал в последнее время — не застудиться бы.

Одна из трубок никак не хотела насаживаться на штуцер медного цилиндра, отчего учёный сильно расстраивался и матерился.

— Что это у вас? — не выдержал я. — Какое-то эпохальное изобретение?

— О, ещё какое эпохальное, — то ли похвалился, то ли повинился химик. — Самогонный аппарат называется.

Я решил больше не досаждать ему, похоже, пока он не засунет эту трубку куда следует — не успокоится!

А на прощанье попросил:

— У меня к вам просьба. Именно просьба — не приказ. Прошу вас исключительно, как частное лицо! Не давайте им рецепта, Дмитрий Иваныч, ни Вобле этой, никому! Есть у меня подозрение, что ничего хорошего эта ваша водка людям не сулит! Да вы и сами всё прекрасно понимаете.

Менделеев на какое-то время отложил трубку и задумался. Несколько раз обеспокоенно поправил бороду и парик. Мне в этот момент даже стало жалко старика, вот ведь задал ему задачу!

— А, пожалуй, что и не дам, — сказал он, наконец. — Вы правы, сударь, и элемент этот обратно из таблицы удалю — только его и видели! Вам же имею скромную потребность сделать один весьма полезный презент! Извольте…

Он открыл настенный шкафчик с какой-то мелочёвкой и осторожно достал оттуда маленький футлярчик наподобие того, в каком хранят медицинские термометры.

— А ну угадайте, что там? На вас форма, а значит, у вас должно быть профессиональное чутьё!

— Какой-то прибор, — предположил я не смело. — Максимум, что приходит в голову.

— Ну что ж, — похвалил меня Менделеев, — и этого не мало! Прибор называется темпераметр и, если припомощи градусника вы можете измерить температуру пациента, то вот это нехитрое приспособление чётко определит его темперамент. Согласитесь, в нашем случае, это куда важнее, чем тупо температура тела. — Он вынул прибор из футляра и, если б я не знал что это, я бы точно подумал, что передо мною обычный ртутный градусник! — Сходство, как видите, не только внешнее, но и функциональное. Та же шкала, те же параметры и даже нормы, вы не поверите, те же самые, что и при измерении температуры. Просто направляете прибор на объект и через пару минут получаете абсолютное значение, соответствующее его характеру, манере поведения и прочее, и прочее. К примеру, сегодня у меня случилась бессонная ночь и я буквально валюсь с ног. Знаете, что показывает прибор? 32, 5. Такого низкого темпераметра у меня не было никогда! Вот вы и подумайте, можно иметь с таким человеком дело или нет? — Он уложил прибор в штатное место и протянул мне футляр. — Берите, вам он нужнее, чем кому бы то ни было.

Я охотно принял подарок, не выказав при этом ни тени сомнения в его подлинности.

Химик проводил меня до двери и перед тем, как захлопнуть её за моей спиной, взял меня под локоть своею всё ещё сильной рукою и решительно развернул к себе лицом.

— Прошу вас, про папиросу никому не говорите. В ней, сударь, моя последняя надежда. Дни мои на этом свете близятся к завершению, но только я сам могу решать, какой из них станет последним. И поможет мне в этом мой «Поднебесий». Вы всё поняли, голубчик?

Получив от меня обещание хранить молчание, старый учёный добродушно похлопал меня по плечу. Затем мы попрощались, и я с лёгкой грустью покинул гостеприимного старика.

В Коридоре ко мне подошёл человек в рясе священника, правда, ряса почему-то была не чёрного цвета, а белого в синий горошек. Кому как, но моих религиозных чувств этот прикид совершенно не оскорбил — просто потому, что у меня их никогда

не было. В отличие от многочисленных знакомых, имевших эти чувства чаще всего из чисто практических соображений, я, как человек малопрактичный, предпочитал не заводить их вовсе. «Зачем надевать на голову тёплую шапку, если на улице итак тепло? — думал я. — Даже, если это шапка Мономаха!»

То же отношение я испытывал и к религиозной символике. Возьмём главный визуальный жупел — крест, так вот крест для меня означал совершенную безделицу, что-то вроде пустышки на верёвочке. Стоит ли удивляться тому, что увидев на груди горошкового батюшки резиновую соску, напоминавшую флешку, я счёл это вполне нормальным и справедливым. Священник представился мне отцом Никоном, хотя, если честно, в этом цветовом исполнении он больше походил на мать.

Я быстро сверил список — прокси-патриарх Никон значился там в числе первых. Признаться, меня поначалу удивила приставка прокси, но совсем скоро я понял, что без неё священный статус патриарха вообще ничего не стоил! Кстати, она употреблялась также и в отношении Храма.

— Понимаю, что наши ведомства имеют мало общего, — сказал батюшка, голос у него был приятный и убаюкивающий, ему бы сказки на ночь читать. — И всёже предлагаю вам как-нибудь забежать в прокси-Храм, не помолиться, так побеседовать о нуждах насущных. По ходу откроем вам личный небесный аккаунт. В конце концов, одно дело делаем.

— Вряд ли, батюшка! — Я решил не церемониться, итак много вникаю и соболезную. Одел бы тогда другой костюм, что ли — там ведь разные были. Например, Санта-Клауса. А ещё лучше — Мистера Икса. — Поэтому давайте прямо сейчас решим наши вопросы и бодро разбежимся. Вопросов, собственно, не много. Откровенно говоря — один. Вы вступаете в члены ЧК или нет?

— А у меня есть выбор?

— С учётом того, что Квадрат — чёрный, там может встретиться, кто угодно. Может, ангел, но, может, и Сатана! Поэтому — смотрите, никто никого не принуждает! Типун мне на язык!

Тут, надо признаться честно, священник совершил нечто абсолютно несовместимое с его званием и саном! Сперва (Бог ты мой — это было только начало!) он доверительно взял меня под руку и, приблизившись к уху, насколько это возможно, прошептал:

— Они все лицемеры! Я про Консилиум! Вяжут буквально по рукам и ногам! Буквально! Святую веру почитают за снижение энергии и, страшно сказать, фобию! Ну, вот вы умный человек, ну скажите мне, причём здесь фобия? Известно же, что фобия — состояние, вызванное влиянием Фобоса, спутника Юпитера, согласны?

— Трудно спорить с истиной, — без тени сомнения сказал я. — Лунатизм вот из той же оперы!

— Именно что! — обрадовался батюшка. — А, коли так, это уже, извините меня, астрология в чистом виде! Они что меня, за астролога тут держат? Если же я, паче чаяния, не соглашаюсь, тут же начинаются постыдные уколы в мой адрес!

И он, задрав рукав, показал мне руку со множественными следами от инъекций.

— А раз так, значит, хрен вам, а не храм!

Батюшка поднял подол рясы и принялся расстёгивать ширинку!

— Их ошибка в том, сын мой, что они своими скудными мозгами не способны оценить подлинную силу веры! Смотрите же — вот как отвечает на их сраные уколы истинный сын прокси-Храма! Вы, кстати, видели его?

— Кого? Хрен?

— Храм.

— Его видно отовсюду, — сказал я безотносительно.

— Ну и как вам? — становясь в боевую стойку, спросил отец Никон.

— Богу — Богово, а кесарю — кесарево, — вот единственное, что пришло мне в эту минуту на ум.

Прокси- патриарх, меж тем, вдохнул в себя весь имеющийся в Коридоре, воздух, после чего стальная струя презрения мощно ударила в стену, хранившую на себе нестираемую надпись «Попка — дурак!»

Сполна удовлетворив акт священной мести, отец Никон привёл себя в надлежащий вид.

— Но это, Зигмунд Фрейдович, не главное! С чиновничьим беспределом вера ещё как-то уживалась, но вот, что прикажете делать с паствой? Как вернуть доверие детей божьих к отцу их вседержителю? И вот что я придумал, сын мой! — Батюшка прижал палец к губам, тот же самый палец, что минуту назад бессовестно расстёгивал ширинку! — Я, как руководитель субъекта верховной божественной федерации, решил поменять юрисдикцию! Вы же допускаете инициативу снизу?

— Это философский вопрос, — ответил я, ошарашенно озираясь по сторонам. — А можно как-то пояснее, батюшка?

Я никак не мог понять, к чему он клонит? Я-то думал, что ряса в горошек — это предел идиотизма и невежества! Признаюсь вам честно, с какого-то момента я начал по-настоящему бояться за свою жизнь!

Ещё больше, чем поведение святого отца, меня удивило то, как относились к его чудачествам, проходившие мимо нас, братья и сестры! Многие из них просто отводили взгляд, как делают это все нормальные люди, увидев на обочине неожиданно возникшую кучу дерьма. Некоторые, напротив, проявляли интерес и даже останавливались убедиться в том, что увиденное ими — это не плод их больного воображения, а суровая правда жизни. А были и такие, кто вполне разделял столь экстравагантное поведение клирика, полагая, что подобная манера поведения являет собою высочайший образец нравственности и благочестия и тут есть и чему учиться, и чему следовать! «Значит, — подумал я со страхом, — эти, последние так же относятся и ко мне, воспринимая меня в этой системе координат, как нечто совершенно допустимое и органичное!»

Отец Никон понял, что слегка перегнул палку. Он взял в рот соску-флешку, почмокал губами, помолился и сделал небольшую дыхательную гимнастику.

— Я решил осуществить тотальный духовный апгрейд или, говоря проще, поменять Бога, — сказал он так, словно собирался сменить обувь. — Старый вышел из доверия и боле совершенно непригоден для употребления. Времена меняются, люди уже не те, что прежде, понятие «Голгофа» стало для них чем-то вроде «Гы-гы-гы», а сами они окончательно опошлились и отупели! — Патриарх выплюнул, наконец, пустышку и посмотрел вдаль. — Да святится имя Твоё, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе!

— Чьё имя то? — спросил я. — Может, представите нас друг другу?

— Он просил не поминать имени Его всуе!

— Да бросьте вы дурака то валять, батюшка! — сказал я строго и предупредил, что не назовёт имя, пристрелю!

Да ещё каблуками щёлкнул, как учили.

Подействовало!

— Макинтош, — говорит.

Говорит и крестится! Крестится!

Я вынул из кармана темпераметр Менделеева и протянул его прокси-патриарху. Отец Никон послушно поместил прибор под мышку.

— Сколько? — спросил я минуту спустя.

— Сорок один с половиной, — ответил святой отец. — Как у нас шутят — средняя по больнице!

Для температуры значение критическое, а вот насколько это опасно для темперамента, мне предстояло выяснить в самое ближайшее время.

— Ну, так как, — патриарх вернул мне прибор. — Зайдёте в прокси-Храм? Давайте сегодня? Вот после полуденной трапезы и заходите. Будет аутсорс-обедня в честь и во славу нового нашего Вседержителя, повелителя Неба и Земли — Бога Макинтоша! Уверяю вас, Зигмунд Фрейдович, этот Бог понравится вам больше прежнего, ибо духовные дивиденды от содружества с ним или, как мы их называем, бенефиты, куда ощутимее, чем заплесневелые просфиры и палёный кагор! Аминь!

К нам подошла бледная девушка в платке и валенках. Сказала, что её зовут Великая княжна Анастасия Николаевна и, что она хотела бы получить от Всевышнего защиту для неё и всей её семьи. Будто б явился к ней во сне антихрист на железном коне и зачитал страшный приговор!

— На броневике что ли? — спросил отец Никон и выбросил вперёд руку. — Вот так он стоял?

— Вроде того. — сказала княжна. Несмотря на столь высокую сословную принадлежность, девушка вела себя довольно скромно и всё время прикрывала правой рукою свежий синяк под глазом. — Не только за себя прошу, батюшка, но за всю мою родню!

Родня стояла чуть поодаль. Это были три девушки примерно одного возраста, все скромные и каждая со своим персональным синяком. Я подумал, что, может быть, это и есть классические русские «синявки», место обитания которых, ошибочно приписывают пивнушкам и вокзалам?

Пока отец Никон благословлял Анастасию, скрывшись с ней в соседнем заведении под название «Бройлерная», где, наверное, вкусно готовили блюда из кур, я решил задать скромницам пару вопросов.

Впрочем, стоп! Я, кажется, снова увлёкся деталями и моя хроника, а это, учитывая место действия, хроника и есть, снова стала напоминать статистический отчёт, а не живое человеческое повествование, наполненное глубокими авторскими переживаниями! Поэтому, извольте: именно в этот самый момент, пока я беседовал с девушками, моё сознание озарила неожиданная, я бы даже сказал, глобальная мысль! То, что в Очевидном-Невероятном не было часов, скорее говорило не об отсутствии времени, как координаты бытия, а о его способности то растягиваться, как резина, то скукоживаться до размеров шагреневой кожи! Столь смелая и маловероятная на первый взгляд гипотеза, весьма органично укладывалась в теорию Алконост о «Коридоре и этажах», когда окружающий мир воспринимается, как бюро добрых услуг, где размер и количество чего бы то ни было, определяются исключительно необходимостью потребителя. И, если это действительно так, то в случае со временем подобный взгляд на вещи рано или поздно выявляет корневой принцип «абсолютного счастья»! Подумайте сами, разве такие выражения, как «У меня своё понятие о времени», «Внутренне я абсолютно молод» и особенно «Влюблённые часов не наблюдают» могут принадлежать несчастному человеку? «Значит, — подытожил я свои радостные размышления, — этот день может длиться для меня столько, сколько я пожелаю!»

— Вы ей кто? — спросил я родственниц. Мне показалось, что моя форма у этих, и без того забитых существ, вызвала панический ужас!

— Сёстры, — стуча зубами, сказала одна из них, я даже не понял — какая именно.

Так они потом со мною и говорили: все и никто!

— Вам тоже приснился броневик?

Рядом была скамейка и я почти силою усадил на неё сестёр.

— Нет, — промямлили бедняжки. — Наш сон ещё страшнее!

— Вот как? — Честное слово, я не мог смотреть на них без слёз! — И кто же вам приснился, дамы?

— Вы!

Так я и думал! Думал и боялся этого признания. Из их уст оно звучало для меня куда страшнее, чем, если бы это произнёс какой-нибудь военный трибунал! Про Высший суд я не упоминаю только исключительно исходя из моего глубинного девственного атеизма.

— Постойте, но как же так! — возмутился я и моё возмущение окончательно убедило девушек в том, кто в действительности сидел рядом с ними на одной скамейке. — Мы же с вами никогда не встречались!

Я понимал, что они вряд ли могут дать мне вразумительный ответ и всё же…

— Вот тут, в правой руке… — набравшись мужества, сказали сёстры, — вы держали пистолет… Вы направили его нам прямо в сердце и чёрный глазок вмиг накалился докрасна! Это последнее, что мы видели…

— Что вы видели во сне, — договорил я.

— Ну да, во сне, — сказали девушки. — Разве такое может случиться на самом деле?

Собственно, говорить больше было не о чём — слава Богу, в это самое время из «Бройлерной» вышли прокси-патриарх и его подопечная. Вид у Великой княжны был ещё хуже, чем прежде и это вполне красноречиво свидетельствовало о том, что новый Бог отца Никона щедро унаследовал вредные привычки своего предшественника. Девушка явно не годилась в программисты, отчего всё её дальнейшее существование выглядело весьма туманно!

Мне показалось, княжна сознательно не смотрит в мою сторону и моё присутствие тяготит её не меньше, чем её сестёр.

Царственные особы, меж тем, наскоро попрощавшись с батюшкой, продолжили свой скорбный путь по направлению к Пищеблоку, ставшему для них подлинным местом силы, Храмом Веры и Стойкости!

— Темперамент на нуле, — с горечью резюмировал патриарх, — как религиозный, так и сексуальный! Нужно срочно менять браузер!

Как же он хорошо знал людскую природу! Потому, что не исчезни отец Никон вовремя, он получил бы от сына своего такого «наущения», что синяки великих княжён показались бы ему невинным девчоночьим макияжем!

6.

ЧАСОСЛОВ.

Я находился где-то посередине Коридора, в равной удалённости от Храма — за моей спиной и Площади Вздохов — передо мною. Если утром, во время прогулки с Гагариным, внимание обращали в основном на моего знаменитого спутника (а ведь это он ещё не летал!), то сейчас многие здоровались уже со мной, может, оттого, что у них просто не было выбора.

Эйфория, которую испытал я сразу же после пробуждения, прошла, я начал потихоньку привыкать к моей новой действительности и многое из того, что ещё несколько часов назад вызывало у меня восторженные чувства, со временем становилось рутиной, словно я видел всё это уже миллион раз! Например,

информационная тумба — в ней не было ничего особенного, при том, что подобные приспособления, кажется, уже давным-давно остались в истории!

Моё внимание привлекла афиша концерта Владимира Высоцкого, в ней сообщалось, что великий артист выступает сегодня в Мьюзик-Холле третьего этажа! И знаете, что меня удивило? А вот и не угадали! Меня поразила не столько персона артиста, сколько то, что концерт должен состояться на третьем этаже, ведь со двора отчётливо просматривались лишь два уровня, стало быть, исходя из всё той же теории о «Коридоре и этажах» этому выступлению, не смотря ни на что, настал-таки свой час и я не удивлюсь, если — звёздный!

Но посетить знаменитую концертную площадку можно было уже и сейчас. Другая, менее примечательная афиша Мюзик-Холла третьего этажа информировала о том, что в данную минуту там стартует традиционное занятие музыкотерапией, которое проводит известный музыкальный терапевт и ментальный педагог Модест Мусоргский. Тема сегодняшнего сеанса — «Ночь на Лысой горе».

— Пойдёте? — обратился ко мне красивый статный господин с вьющимися волосами, острой бородкой и в туфлях «на косую ногу», что красноречиво свидетельствовало о его гениальности. Равно, как и вонючие носки, от которых разило за версту. А чего стоило это великолепное скуластое лицо со следами краски, что, в свою очередь, прямо указывало на то, что передо мною натуральный живописец. Я вспомнил недавнюю надпись на стене Лаборатории, столь обозлившую отца Никона — мне показалось, что краска на стене и краска на лице господина — из одной бочки.

— Вряд ли, — ответил я. — Честно говоря, нет нужды!

— В данном случае, это неважно, — сказал господин. — Потому, что нужда есть у него!

— Болеет? — спросил я. Господин согласно кивнул. — Сильно?

— Судите сами…

Он вынул из кармана помятую до крайней степени, репродукцию знаменитого портрета Мусоргского в больничном халате. Тогда я, в свою очередь, достал заветный список и, наскоро пробежав его глазами, воскликнул:

— Ба! Да ведь вы, никто иной, как Репин!

— Илья Ефимович, — сухо представился господин. — Собственной персоной.

И мы троекратно облобызались! Он — формально, я — со слюной!

Я сделал это, не подумав! Он-то ладно, попробовал бы продемонстрировать искреннее чувство, живо залетел бы на нары! Но я! А, может, и хорошо, что не подумал, чтобы так вот с самим Репиным — это ж какая благодать!

— В последний раз их видели с Добрыней Никитичем возле Лаборатории Менделеева в ужасающем состоянии. У Модеста Петровича много заслуг перед родиной, поэтому в «Бутылку» его засовывать не рискнули. Решили, коль музыка имеет уникальные целительные свойства, пусть сам себя и исцеляет. У него столько всего неоконченного, столько новых задумок, ведь ему только сорок два!

— Не волнуйтесь, Илья Ефимович, — от непрошенной гордости к самому себе я готов был взлететь до солнца, почему-то в этот момент сильно напомнившего мне люстру! — Обещаю за него похлопотать! А там — кто его знает, может, ещё и закончит незаконченное и напишет ненаписанное. Чёрный Квадрат на то и чёрный, что ничего нельзя утверждать наверняка.

Живописец поблагодарил меня и мы, обнявшись уже куда теплее, расстались до завтра. Он пообещал, что явится на первое заседание ЧК и, может, по ходу даже нарисует картину.

— А пока, — поделился он со мною по секрету, — работаю над иллюстрациями к «Запискам сумасшедшего» Гоголя. Вы не представляете, каков писатель! Худо, что

отказался от пищи, но, может, мои скромные работы вернут ему хоть какой-то аппетит!

Уходя, он несколько раз обернулся, словно пытаясь убедить себя в том, что кожаная тужурка, галифе и сапоги ему только привиделись!

Последнее, что привлекло моё внимание — это анонс поэтического вечера с участием Сергея Есенина, который назывался «До свиданья, друг мой, до свиданья…»

Не знаю, по какой причине, но именно сейчас прощание поэта я воспринял особенно остро!

К тумбе подошёл расклейщик с огромным рулоном под мышкой и банкой клея. Это был высокий молодой парень с длинными руками и сосредоточенным лицом. Раз сойдясь на переносице, глаза его, казалось, навеки замерли в этой позиции, как единственно возможной и, главное, продуктивной! Как он вообще что-то видел вокруг, непонятно!

На парне была резиновая шапочка для плавания и футболка с шелкографией «Клею всё и всех!»

Он лихо развернул рулон и, обильно смазав край листа клеем, аккуратно приложил его к поверхности тумбы, прямо на сеанс музыкотерапии, лишив, таким образом, потенциальных участников шабаша уникальной возможности отправиться на Лысую гору. Затем расклейшик расправил рулон по всей его длине и запеленал в него тумбу, не оставив прежним рекламодателям никаких шансов. Совершая круговое движение, парнишка сильно наступил мне на ногу, отчего тут же словил увесистого пендаля, которого он, кажется, совсем не почувствовал. «Наверное, как раз потому, — подумал я, — что глаза — в кучу! Всё, что на периферии зрения не имеет для него никакого значения!»

Стоит ли говорить, что единственной афишей, занимающей с этой минуты всю рекламную площадь, была афиша «Рождественского бала в честь национального праздника Нового Хода»!

Рискуя быть намертво склеенным, я, тем не менее, решил, проявиться и несколько раз символически кашлянул. Однако, этого оказалось недостаточно — расклейщик решительно не хотел меня замечать! Вернее, это я так думал, что он меня не замечает! За дурака принял! Но в действительно, всё оказалось куда хуже! Парень вытащил из-за пазухи пачку объявлений размером с открытку. Отобрав несколько экземпляров, он, повернувшись ко мне, схватил мою руку и согнув её в локте, вложил пачку мне в ладонь — просто, чтобы я подержал, пока он не закончит. То есть, он меня прекрасно видел, но воспринимал меня исключительно, как нечто, что может быть использовано им в чисто практических, утилитарных целях! По его мнению, выходило, что никакой иной функцией, кроме, как послужить держателем для бумаги, грозный Председатель ЧК, обладать не может в принципе!

Так оно и вышло, наклеив несколько объявлений в области так называемых «мёртвых зон», парень спокойно забрал у меня невостребованные постеры

и преспокойно удалился. Точнее, уплыл, совершая размашистые движения руками. Видно, резиновой шапочки пловца было для этого вполне достаточно! Баттерфляй его был столь впечатляющим, что я с трудом удержался от соблазна броситься за ним вдогонку, чтобы доплыть до финиша первым.

И ещё — право, не знаю, как точно описать то чудовищное душевное состояние, которое возникло у меня в результате этой странной встречи! Если совсем просто, я почувствовал себя так, словно мною подтёрли задницу!

Перед тем, как отправиться дальше, я ещё раз окинул взглядом афишу и то, что было подклеено к ней на полях. Читать, что там написано я не собирался, однако

внимание моё привлёк портрет мальчика в пионерском галстуке. Уже при первом знакомстве пионер этот мне здорово кого-то напоминал!

Под портретом, кстати, довольно плохого качества, было написано следующее:

«Внимание! Разыскивается опасный преступник Павлик Морозов 1918 года рождения. Место рождения — село Герасимовка. Из особых примет обращает на себя внимание фуражка. Точные данные о весе, росте и цвете волос отсутствуют. Обладает врождённым чувством долга, известным в социологии, как «комплекс Фауста». Склонен к мимикрии и спонтанному патриотизму. Может втереться в доверие и управлять мыслями и поступками жертвы. Существуют неопровержимые данные о том, что в настоящее время злоумышленник находится на грани нервного срыва и готов к активным действиям, подрывающим устои нашего общества! Всем, кому что-либо известно о месте пребывания преступника, просьба довести до сведения Консилиума!

Всмотритесь в это лицо!»

Как и всякий порядочный член общества я, конечно, внял призыву, но, честно говоря, лучше б я этого не делал, ибо, присмотревшись к Павлику Морозову тщательнее и мысленно удалив с его головы фуражку, я с ужасом обнаружил знакомый плешивый череп, возникший вследствие неудачно проведённого эксперимента по смене… Нет, нет, это не то, что вы подумали, пока что — только по смене цвета волос. Тут же перед моим мысленным взором пронёсся этот незамысловатый сюжет, когда весь наш класс в знак солидарности с уволенным физруком по кличке «Ржавый», единогласно решил превратиться в «Тайное общество рыжих»! Официально физрука турнули за пьянку, но на самом деле причиной увольнения как раз послужила его кличка. Скупив в ближайшей аптеке все запасы гидропирита, мы в составе тридцати человек совершили акт массового обесцвечивания! Кто-то узнал, что если процесс действия препарата сократить примерно в два раза, то волосы как раз примут медный оттенок, то есть именно то, что нам нужно. И, как не старались мы соблюсти все правила и инструкции, результат оказался куда печальнее, чем мы ожидали! Я-то думаю, мы просто нарушили пропорцию при приготовлении состава, усилив, таким образом, его «выжигающий эффект». То, что мы представляли из себя, придя на следующий день в школу, можно было смело назвать «зомби-апокалипсисом», хотя и слова то тогда такого не существовало! Понятно, был грандиозный кипеж и закончилось это всё тем, что весь класс, включая его прекрасную половину, был жестко острижен наголо! Остаётся только добавить, что директор школы, уволивший нашего любимого учителя, был лыс, как биллиардный шар!

Да, как это ни печально, на фотографии был «Я»! Значит, Павлик Морозов? Ну, это всёже лучше, чем какой-нибудь Петя Фантиков! Впрочем, сейчас-то какое это имело значение? Павлик Морозов сбежал и как всякого беглеца его, естественно, объявили в розыск. И первый, кто об этом, узнал, был, разумеется, Зигмунд Фрейдович Дзержинский! Как говориться, ничего личного.

Что ж, оставалось надеяться, что кто-нибудь не схватит его раньше меня!

Идём дальше?

Вот витрина издательства, в ней моё мужественное отражение. Сначала разглядываю себя любимого и только потом, выставленный на всеобщее обозрение, свежий номер газеты.

Беру под козырёк, чётко приставляю ногу, щёлкнув каблуком. Вид вполне боевой, не знаю, как можно такого не бояться? В чём-то, видимо, не дорабатываю, продолжаю находиться в плену предрассудков — типа, как одену портупею, всё тупею и тупею! Стесняюсь чего-то. Вспоминаю, как смотрел на меня Густав Карлович,

судя по разговорам, мой крёстный отец! Почему он так на меня смотрел? Может, сомневается в правильности выбора кандидатуры? Если дело дойдёт до массовых репрессий, я, пожалуй, с него и начну!

Газета называется «АБВГдейка».

Читаю крупным шрифтом, первое, что попадается на глаза. Статья под заголовком «Древо Жизни» Автор Ждименяиявернусь А.Р.

«Друзья! Соседи по Палате! Соплеменники! Совсем скоро заканчивается Старый и начинается новый Ход Истории! В чём состоит наша с вами основная задача? В смене социальной ориентации, всё наше внимание с этих пор должно быть сосредоточенно на одном объекте, имя которому — человек! Индивидуум! Личность! От всех — каждому и каждый — для всех, так бы я сформулировала основной посыл новейшей общественной морали! Публичные запросы должны уступить место интересам конкретных людей и тогда каждый гражданин способен будет реализовать свои персональные возможности в максимальной степени, что, в свою очередь, создаст благоприятной фон для бурного развития нашего общего бытия в диапазоне от физиотерапевтических процедур до аюрведы и эротического массажа! Приведу простой, но весьма наглядный, пример! Всем вам хорошо известен такой общедоступный феномен, как «новогодняя ёлка»! Конечно, это дерево замечательно уже в своей первозданной красоте, но стоит нам повесить на него игрушки, украсить гирляндами и мишурой, как обычное хвойное растение превращается в нечто сказочное, приводящее в восторг любого, кто б на него не посмотрел, неважно, ходит он в Пищеблок своими ногами или ему приносят! Так вот, ёлка будет, тем чудеснее и тем больший наплыв чувств мы испытаем, чем большую фантазию мы проявим, украшая её, особенно, если все игрушки на ней будут разные — у каждой свой цвет, размер и форма! Давайте придём сегодня вечером к символической Ёлке Нашего Бытия и воздадим ей дары — каждый в соответствии со своим диагнозом и представлениями о личном духовном и физическом здравии! И тогда уже совсем скоро все мы вернёмся в Новый Прекрасный мир Гармонии и Аккордеонии!»

В конце приводился отрывок из известного стихотворения.

Жди меня и я вернусь,

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Жёлтые дожди.

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера!

Метеорологические подробности стихотворения заставили меня обратиться к «Прогнозу погоды», где сообщалось о том, что сегодня, как и полагается по четвергам, в Оче

«Игрушки все готовы? Вешаем только сертифицированные. Завтра после дождичка!» Разговор в коридоре вчера ночью! Так вот откуда мне знаком голос Густава Карловича!

Только я хотел перейти к развороту, из дверей издательства вышел длинноволосый широкоплечий мужчина с венчиком на голове.

— Ба, какие люди!

Он обрадованно развёл руки.

— Позвольте представиться: Иван Фёдоров. Первопечатник и издатель. О вас всё утро передают по радио! Кстати, радио, равно, как и письменность, моё изобретение.

— Ну да! — меня слегка обескуражила столь неприкрытая наглость. — А куда же прикажете девать Генриха Герца и Гульермо Маркони?

— Самозванцы, — твёрдо сказал Первопечатник. — Тут таких — хоть пруд пруди! Заглянете к нам или мимо пройдёте?

Прошёл бы, но Иван Фёдоров тоже был в списке.

В тесном вестибюле издательства, сильно зажатые в узком промежутке меж столом и стеной, сидели рыцари пера и бумаги. «Рыцарям Круглого стола было всёже полегче, — с сожалением подумал я. — Их хотя бы ничего не стесняло!»

— Трудно быть боком, — словно прочитав мои мысли, пожаловался один из членов редколлегии и громко хрюкнул.

На некруглом столе располагался избыточно огромный макет книги, а на стене висел не менее сильно увеличенный портрет Председателя ЧК, то есть, мой.

— А это члены нашей редколлегии, — пояснил Первопечатник. — Издательство активно готовит к выходу книгу под названием «Часослов». Наступают жаркие деньки — мы буквально на этапе выпуска.

Сразу кого-то узнать не получилось, но по мере того, как рыцари вынимали из ножен таланта свои острые слова-мечи, становилось понятно — с кем мы имеем дело.

— Поучаствуете? — спросил Иван Фёдоров.

Он придвинул ко мне стул и я сел. Раз портрет висит, что же я — сам себе враг?

— Спасибо. — Первопечатник отвесил русский поклон в пол. — Поверьте, Зигмунд Фрейдович, это для нас огромная честь! А тема такая.

И он вкратце поведал, о чём книга. Пока издатель рассказывал, я обратил внимание на кудрявого юношу с взглядом горящим. Ему не терпелось вставить слово и он с трудом удерживался от комментария. Нервно теребил себя за волосы и в нетерпении крутил головой. В какой-то момент, когда его коллеги слушали начальника раскрыв рот, кудрявый вынул откуда-то бумажную трубку, скатал во рту кусочек бумаги и «выстрелил» в соседа! Сосед мужественно снёс обиду, но по всему было понятно, что следующий выстрел за ним!

— Пушкин, — обратился к хулигану Иван Фёдоров, — ведите себя скромнее! Вам, кажется, слова не давали!

Но вернёмся к книге. «Часослов» — это свод слов и выражений, которые рекомендовалось употреблять в строго отведённое для этого время, буквально выходило, что каждому слову — свой час. Каждому — подчёркивал издатель. Собственно, в этом нет ничего нового, какой здравомыслящий человек, к примеру, станет говорить «Доброе утро» в пять часов вечера? Или поздравлять с Новым годом 8 марта? Но это лишь вершина айсберга, определяющая общую логику употребления слов — где их нужно произносить, когда и нужно ли вообще?

— Вначале было слово, и слово было Бог! — сказал кто-то из редколлегии.

— Не просто слово, а вовремя сказанное, слово, — с готовностью подхватил издатель. — Всё дело именно в этом!

— А, если, допустим, не вовремя? — спросил кто-то.

— Значит, не Бог! — просто объяснил Иван Федоров. — И нечего было произносить. Это, знаете ли, как плюнуть в космос! Я думаю, неуместность употребления многих десятков и сотен слов в современном обществе, вполне очевидна!

Все почему-то посмотрели на меня. Потом на портрет. Потом снова на меня. Пушкин со всеми.

— А можно пример из книги? — попросил я.

— Из моей, — уточнил кто-то. По-моему, это тот, который вспомнил про бога. Может, Достоевский?

— Нет, из моей, — поспорили с ним.

— Из моей лучше!

— Из вашей? Я вас умоляю!

— Думаю, моя книга, — вступил в полемику стыдливый молодой человек с ангельской внешностью, — в качестве примера подходит лучше всего! Давайте из моей!

— Нет-нет, — решительно сказал Иван Фёдоров. — Только не из вашей, Иван Семёныч! Пощадите наши души!

Мне стало жаль Ивана Семёныча и я за него вступился.

— А почему, собственно, нет? Мне кажется, любой из вас достоин того, чтобы его цитировали! Или вы попали сюда по протекции?

— Вот именно! — воскликнул Пушкин. — Пииты и временщики! Пускай читает, его слова актуальны в любое время суток! Читайте, господин Барков, глаголом жгите сердца людей!

— Ну вот, — недовольно хмыкнул Достоевский, — начинается!

Иван Семёныч прочитал, не вставая, без подготовки:

Бузник не равен Геркулесу,

Вступив в размашку, начал пхать,

И самому так ввек Зевесу

Отнюдь мудом не раскачать.

Кулак его везде летает,

Крушит он зубы внутрь десён.

Как гром он уши поражает,

Далече слышен в жопе звон.

Трепещет сердце, печень бьётся,

Тут он сделал паузу и выразительно посмотрел на Пушкина.

— В портках с потылиц отдаётся! — закончил Пушкин.

И рукою на автора указывает, театрально так — вот он, мол, гений русской изящной словесности! Прошу любить и жаловать!

— Ну и? — Первопечатник прикрыл ладонью глаза. — Есть, по-вашему во всём этом словоблудстве хоть что-нибудь к месту и ко времени?

За столом — ни слова, все в размышлениях.

— И что теперь, — обратился ко мне Достоевский. — Заберёте богохульника?

— Зачем же забирать? Куда?

Я посмотрел на Ивана Семёныча — тот плакал. А Пушкин его по голове гладил.

— Известно, куда, — ворчал Достоевский. — К себе, в Чёрный Квадрат! Разве не там ему место?

— Иван Фёдорович, — попросил я издателя, — хватит рукою закрываться. Ведите собрание!

Потом ещё сколько-то времени говорили об актуальности книги, о её значении для каждого, кто говорит по-русски. Мнения, в целом, были положительные — книга нужная, более того — прикладная. Можно даже использовать её в качестве учебного пособия и сдавать по ней экзамен. Например:

Вопрос 1: Допустимо ли в ситуации, когдамедработник вместо капельницы сделал вам клизму, напоминать ему о его родственниках?

Ответ: Ни при каких обстоятельствах. Звуки «б», «х» и, в особенности «ё», только усилят создавшуюся напряжённость. Пострадавшей стороне во избежании конфликта рекомендуется исключить любой вербальный контакт, особенно, если

дело к вечеру, когда организм успевает накопить физическую и психическую усталость.*

* Прим. До обеда можно и послать!

Вопрос 2: Нейтральные слова, такие, как «корова», «ворона», «квашня», «селёдка», «задница» и пр., употребляемые в период с 9.00. до 13.00, как привило, имеют негативную коннотацию и представляют из себя типичные образцы экспрессивной лексики. Особенно, если речь идёт об общественном транспорте, кассово-расчётной зоне гастронома, либо о прямом контакте с представителями государственных органов. Назовите время и место, где значение этих слов приобретает противоположную эмоциональную окраску?

Ответ: Время вечернее, лучше после 18.00. Опыт показывает, что шутливый характер подобных обращений особенно ярко проявляется во время семейного ужина, свидания в парке или на катке, у кровати смертельно больного родственника и, наконец, во время любовных игр на супружеском ложе.*

* Прим. Только в случае, если срок совместного проживания не более 1 года.

Я специально привёл здесь выдержки из «Часослова», чтобы вы могли составить о книге более или менее ясное представление.

Когда обсуждение закончилось и новому изданию был вынесен положительный вердикт, я поблагодарил уважаемых писателей за их бесценный вклад в сокровищницу мировой культуры и пожелал им лёгкого пера и доброго здравия!

Реакция на мои слова была неоднозначной, поэтому Иван Фёдоров постарался поскорее избавить меня от неприятной кампании. Пушкин, например, на прощание плюнул в меня из своей трубки, Достоевский тихо, но довольно отчётливо обозвал меня «Идиотом», а сочинитель «срамных од» Барков пообещал, что напишет про меня поэму «Чекист-онанист».

Первопечатник сделал вид, что всё происходящее, а, главное, звучащее, и есть наглядная демонстрация того, о чём мы только что говорили!

Я слышал краем уха, как он, перед тем, как выйти из зала, покрутив пальцем у виска, обратился к коллегам с Шекспировским вопросом:

— На Колыму захотели?

Мы прошли с ним немного и сели на лавочку под пальмой. «Замечательно как всё здесь устроено, — подумал я. — Почти на каждом шагу можно обнаружить такое вот дерево или его имитацию, какая разница!» Просто закрадётся в сердце сомнение, отравит душу какая-нибудь, мать её, неописуемая мерзость, а такое случается даже в системе «всё включено» и нате вам — лавочка и пальма! Чья-то забота, будто кто-то заранее знал, что тебе станет худо и вот побеспокоился, «подстелил соломки». Мелочь, а приятно!

Я достал список.

— Иван Фёдорович, вы значитесь в списке рекомендуемых членов ЧК. Завтра утром вам предстоит явиться на первое заседание. Вы готовы?

— Завтра, это, когда пройдёт ночь? — уточнил издатель.

— Точно, — похвалил я его. — Фраза, которую вы только что произнесли, абсолютно уместна. Скажу вам больше: она выдаёт в вас философский склад ума и мы рады, что не ошиблись в своём выборе!

— Что с «Часословом»? — Видно было, как тяжело даются ему слова, при том, что не было никаких сомнений по поводу своевременности их произнесения. — Закроете, суки?

— Посмотрим… — сказал я неопределённо, как если бы вообще ни сказал ничего. — Со словами всегда столько проблем…

Я ещё раз внимательно посмотрел на первопечатника. Маялся человек, чувствовалась в нём какая-то недоговорённость!

— Даю вам минуту, — сказал я, невольно отодвинувшись от собеседника. На расстоянии борец за чистоту родной речи казался мне Робинзоном, отрезанным от привычной языковой среды обитания бурным океаном ненависти и презрения!

— Минута — это одна шестидесятая часть часа? — робко сверился издатель.

— Точнее не скажешь! — восхитился я.

— Отец Никон… У него в Консилиуме мощное лобби. Всякую попытку книгоиздания он считает бесовщиной. Истинная же причина кроется в том, что я отбираю работу у монахов, привыкших распечатывать рукописи на принтере, а значит лишаю их руководителя непосредственной возможности влиять на литературный процесс.

— Я вас понял!

Пришлось оборвать его на полуслове, потому, что уж от кого, от кого, а от первопечатника то полуслов я никак не ожидал! Наверное, именно к этому и стремился Густав Карлович, чтобы вверенный ему народ произносил не слова: уместные или сказанные не к месту, но от души, слова любви и ненависти, радости и отчаяния, гордости и покаяния, а их половинки! А лучше — четвертинки! В идеале — междометия, сильно смахивающие на лаянье, хрюканье и мычание!

— Давайте!

— Что? — опешил Иван Фёдоров.

— Бумагу вашу давайте или что там у вас! Вам же подпись нужна? Не знаю, поручительство… Гарантии… Давайте, я подпишу.

— Правда?

Он не поверил своим ушам! Быстро полез в карман и вытащил оттуда сложенный пополам, рецептурный бланк, где в верхнем левом углу значился штамп с надписью «Очевидное-Невероятное». Документ был выписан на имя Ивана Фёдоровича Москвитина, 1583 года рождения, коему с целью нейтрализации обессивно-компульсивного состояния предложено систематическое основание Печатного двора. Три раза в день, за полчаса до приёма пищи.

Подпись: Иван! V.

Прочитав это, я даже немного удивился.

— А что, этой подписи недостаточно?

— Сказали, ваша теперь важнее! — сказал первопечатник.

Я, конечно, подписал и он ушёл счастливый, вручив мне на прощанье свежий номер всё той же «АБВГдейки».

— А за Пушкина извините, — крикнул Иван Фёдоров перед тем, как скрыться за дверью. — Конечно, допускает лишнего, сукин сын, но гений! Да и Фёдор Михайлович тоже — не со зла! Поживите в подполе хотя бы день, а ведь он уже месяц, как под кроватью хоронится! Чтобы заполучить его на сегодняшнее заседание, мне пришлось ему кое-что пообещать!

И первопечатник, борясь со смехом, продемонстрировал мне обыкновенную строительную рулетку.

Я не мог подняться со скамьи, понимая, что, не додумав до конца какую-то очень важную для себя мысль, не смогу идти дальше! Во-первых, меня напугал сам факт существования мысли как таковой. События последних дней заставили меня относиться ко всему проще, ведь, исчезнув, моё истинное «Я» лишило меня возможности принимать какие-либо решения относительно не только чужой, но и моей собственной жизни. Но то ли что-то случилось со временем, ход которого я

совершенно перестал контролировать, то ли во мне, вопреки установленному течению заболевания, начали возникать какие-то малоизученные неуправляемые процессы, но только я стал всё больше и больше проникать во внутренние состояния людей, встречавшихся мне на пути! И это было очень странно, ведь всех их я видел в первый раз в жизни, а кого-то, вполне вероятно, не увижу больше никогда! Собственно говоря, всех и не увижу. Ведь все они уже давным-давно существуют в иной реальности, а я всё никак не могу с этим согласиться! Да-да, всё дело именно в этом — Я НЕ МОГУ СМРИТЬСЯ, ЧТО ИХ НЕТ РЯДОМ!

— Как это нет? — услышал я голос, который желал услышать менее всего. — Вы сегодня утром принимали таблетки?

Густав Карлович стоял напротив, скрестив руки на груди. Мне потребовалось несколько минут, прежде, чем я пришёл в себя! Его появление здесь казалось мне настолько неестественным, что я сначала подумал, будто передо мною привидение!

— Сгинь, нечистая!

На всякий случай я даже перекрестился, хотя в другое время не сделал бы этого и под пыткой.

— Разве Алла Константиновна не приносила вам завтрак?

Привидение не исчезало, напротив, оно становилось всё более отчётливым и явным! У него даже появилось своё дыхание — дыхание отчаяния и смерти!

— Да, мы с ней славно почавкали, — вынужден был ответить я. Чем скорее он получит нужные ему ответы, тем скорее испарится! Не уйдёт по коридору походкой победителя, бодро пощёлкивая каблуками своих модных штиблет! Не поинтересуется высокомерно у встречных деятелей культуры и науки, как там дела — в области высоких технологий? Ничего подобного! Он просто раствориться, как и положено всякому привидению! А всё остальное ему только мнится! И уж что точно существует в области его скудного воображения, так это его диссертация!

— Мне кажется, вы слегка расклеились, Зигмунд Фрейдович. — Ангел протянул мне довольно изящную, чуть приоткрытую, коробочку. — Впрочем, для первого знакомства с Очевидным-Невероятным это вполне естественно.

Я открыл крышку, в коробке оказался орден в виде восьмиконечной звезды с косым крестом посередине, массивная цепь и сложенная аккуратно, синяя лента.

— Это вам! За верную службу Отечеству от Его сиятельства!

— Орден Святого апостола Андрея Первозванного? — удивился я.

— Так точно! — Густав Карлович протянул мне руку — Поздравляю!

— Чет-нечет! — сказал я и отдал честь!

7.

«БУТЫЛКА»

Орден я, разумеется, надевать не стал, хотя, признаюсь, он бы сильно добавил авторитета. При случае поблагодарю Хранителя, закажу для него у канцлера Коля целый мешок этикеток на любой вкус и на все случаи жизни! Пускай выбирает, что ему больше нравится!

Я вдруг ясно представил себе кривоногого старика с барабаном, полуразрушенную будку на берегу, одиноко торчащий флагшток и вросшее в землю, отшлифованное задницами проходимцев, бревно. А потом я вспомнил про предательство Алконост, и настроение моё ухудшилось окончательно! Поскорее бы увидеть её, чтобы всё высказать прямо в глаза! Накормить меня лекарствами, как

какое-то неразумное существо! Они что, не понимают, что рубят сук, на котором сидят?

«Не лезь в Бутылку!» прочитал я надпись над массивной железной дверью и тут же нарушил призыв, решительно постучавшись в дверь. Удары кулаком по железу гулко отозвались в окрестностях центрального изолятора и вызвали ответный звон колоколов в противоположном конце Коридора.

Дверь открыл один из тех малых, что давеча сопровождал вождя мирового пролетариата к месту его нового проживания. Потом, когда мы разговорились, парень, его фамилия Косоротов, рассказал мне, что знаменитый арестант был сильно ошарашен, когда вместо «Мавзолея» прочитал «Бутылка»!

— Проходите, — пригласил меня Косоротов с радушием служителя морга. — Мы вас ждали.

— Нет, какая же всё-таки сука, эта Алконост!

— То есть? — не понял охранник.

— Ладно, — успокоил я его. — Это мы сами как-нибудь решим!

— Хорошо, — согласился охранник. — Нашим легче!

Изолятор состоял из двух помещений: комната свиданий, она же пункт охраны и собственно узилище, представлявшее из себя вытянутую узкую кишку, похожую на бутылочное горло. Каким-то непостижимым образом туда умудрились впихнуть две кровати вдоль стен и ещё одну — поперёк. Про занимающего эту, последнюю шконку, так и говорили: «Он нам поперёк горла!». Камера была отгорожена занавеской, которая меня буквально потрясла!

— Что это?

— Шторка, — сказал второй охранник, которого звали Куроедов. Он сидел за столом под моим портретом и действительно ел куриную грудку. Судя по тому, с какой завистью следил за ним напарник, с фамилией последнего тоже всё было понятно.

— А они не сбегут? — спросил я строго.

— Ну, щас… — сказал Косоротов, провожая взглядом последний кусок курицы. — Кто ж им шторку просто так-то откроет!

Ответ мне показался весьма убедительным и окончательным.

Куроедов смахнул со стола остатки трапезы, поднялся со стула и пригласил меня занять его место, сказав, что сделал бы это и раньше, не окажись у него в руке этой дурацкой грудки!

Утвердившись на руководящем месте, я тут же попросил привести арестованного Добрыню Никитича, но, как оказалось, он ещё спит. И представляете, как раз «поперёк горла»! На просьбу разбудить его, Куроедов и Косоротов ответили в один голос:

— Невозможно, товарищ Председатель ЧК. Пока сам не проснётся, лучше вообще не соваться!

— А поподробнее? — попросил я. — Только давайте по одному.

— Сквозь сон сильно толкается, — пояснил Косоротов. — Может и зашибить!

— Легко, — подтвердил Куроедов. — Со спящего — какой спрос!

— Тогда Ленина ведите!

— Владимир Ильич на процедурах, — сказал Косоротов и кивнул на сослуживца. — А вот этот гад, в то время, как вождю клизму делают, его курицу сожрал!

— Какую курицу, — завопил Куроедов. — Ты чё наговариваешь! Его уже давно на диете № 1а держат, там вообще, кроме отвара шиповника ничего нельзя!

— Да, а курица тогда откуда?

— У фараона взял, — сказал Куроедов. — Он с хоздвора таскает, а съесть не может!

— Почему это? — не унимался Косоротов.

— Ты чё, Косоротов, вообще дебил, он же мумия!

Куроедов для убедительности втянул щёки.

Мне это сильно не понравилось! Говорю им:

— Слушайте, Рамсеса то вы зачем сюда притащили? Кто вам приказал?

— Дак профилактика, — сказал Куроедов. — Он по четвергам всё время здесь ночует.

Я попросил предоставить мне сначала бумаги фараона, а потом и его самого.

Из документов была только справка из заготконторы, в которой упоминалось, что фараон принадлежит к Х!Х Династии и, что он сын Сети 1 и царицы Туйи. Справка была напечатана на машинке, а в имени царицы кто-то накрест перечеркнул первую букву, отчего вышла буква «Х».

Рамсеса усадили с другой стороны стола, напротив меня. Как оказалось, он не только хорошо матерился, но и весьма убедительно просил закурить.

— Не велено, — сказал Косоротов.

— Дайте сейчас же, — приказал я. — Под мою личную ответственность. Дайте сигарету и оставьте нас, мне надо потолковать с парнем один на один!

— С парнем! — рассмеялись охранники, так им понравилось моё обращение. — С парнем!

Они вышли, приказ есть приказ. А я всё не решался начать разговор, согласитесь, не каждый день встречаешься с мумией фараона, да ещё — лицом к лицу!

— Мы вчера с вами виделись, — начал я с самого простого, а дальше — поглядим. — Помните? Вечером на площади?

Рамсес пускал кольца к потолку, сигарета совершенно не вязалось с его внешним видом!

— Почему вы не живёте в своём доме? Говорят, вам построили пирамиду — это разве не то, что нужно фараону?

— Если фараону что-то и нужно, — неожиданно произнесла мумия, — то только не эта конура! Собак пусть в ней держат!

— Значит, так! — Я принял максимально строгий вид. — Вы мне чётко говорите — кто вы на самом деле, откуда и с какой целью? В противном случае я немедленно прикажу вас разбинтовать!

Слова мои оказались куда, как уместны, они подействовали на Рамсеса, как овод на кобылу! Особенно, про бинты!

Фараон спешно затушил сигарету прямо о столешницу, бешено «стрельнул» глазами по сторонам и, прижав руки к груди, захныкал:

— Я вас умоляю, товарищ маршал, только не это!

— Хорошо, рассказывайте.

Из Коридора донеслось дружное ржание охранников. «Вот бы кого забинтовать с головой, — подумал я. — А ещё лучше наложить на них гипс, дать в руки горн и расставить в парке по тумбам, как нетленный символ минувших эпох!

Сразу скажу, история жизни Рамсеса Второго произвела на меня сильнейшее впечатление! Передаю её близко к тексту.

Начал он свой рассказ с того, что зовут его не Рамсес, а Рамиль, в смысле, звали так когда-то, потому, что от собственно Рамиля на сегодняшний день буквально ничего не осталось. Убывание его началось с того, что однажды вечером во время очередного скандала, жена упрекнула его, тогда ещё Рамиля, в том, что он

совершенно не способен к проявлениям своего собственного «я», поэтому в модельном агентстве, где он несколько лет демонстрировал чужие костюмы и мысли, все давно уже используют его в качестве «портновского окорока»! «Ты окончательно потерял своё лицо, парень, — упрекнула она его, — а вместе с ним и мою любовь!» «Когда-то, — сказала она вдобавок, — когда ты пил водку, матерился и поднимал меня на руках на двадцатый этаж, почти не роняя, ты был мне куда ближе и желаннее!» Упрёк жены показался Рамилю несправедливым! Ей и в голову не могло придти, что отсутствие своего лица — это основное требование, предъявляемое будущей модели при её (его) устройстве на работу! Наверное, ему здорово повезло с женой — мало какая женщина откажется от соблазна продать любимого мужа по сходной цене!

Тут я, помнится, перебил его:

— Вы сказали «убывание началось тра-та-та…» А было чему убывать?

Как он обиделся!

— Да вы что, — заорал, — Как не было? Вы бы посмотрели на Равиля в его лучшие времена! Да я, когда во Флоренции к Давиду подошёл, бедняга от зависти убежал и утопился в тихих водах реки Арно! Вы что!

— Понятно, — я показал ему знаком, чтоб сел на место и успокоился. — А, когда с лестницы её роняли, где работали?

— Там же, в Агентстве. Правда, в то время я только мусор убирал. Вы б знали, из какого сора…

— Боже, вот это карьера! — восхитился я. — Значит, сначала лицо…

А дальше, чем круче была коллекция, чем дороже и изысканнее костюмы… Короче, так — чем ярче становилась форма, тем меньше оставалось содержания. Всё больше и настойчивее люди восхищались тем, что он демонстрировал и никто — им лично! Но Рамиль стерпел бы, жена была права насчёт «портновского окорока», стерпел бы и жил, как жил, ведь работа давала ему главное, а именно — возможность быть на виду! Каждую минуту чувствовать себя в центре внимания!

И вот однажды, когда наступает практически пик его карьеры, — Рамиль получает редкую возможность представить на очередном прет-а-порте коллекцию марки «люкс» от модного дома Shanel, — он сталкивается с чем-то совершенно необъяснимым! Показ успешно завершён, последний твидовый костюм цвета «бордо» (эта ткань по нынешним временам — самый писк!) отправлен на плечики, любимец публики весело выбегает на улицу, где его наверняка ожидает толпа поклонников и о, ужас, никто из стоящих у служебного входа, модников и модниц не обращает на него никакого внимания! Рамиль в смятении бросается к одному поклоннику, к другому — та же реакция, точнее, полное её отсутствие!

И тут к нему приходит страшное осознание того, что его просто никто не видит! Вместе с твидовой парой он только что снял с себя то, что и делало его самим собой! Без этого костюма он — никто! Человек-невидимка! Это подтвердила витрина ближайшего магазина, в которой он не увидел ничего, кроме бродячего пса, штурмующего мусорный контейнер! Эй, Шекспир, проснись: мог ли ты себе представить, о, несравненный король трагедии, подобный сюжет, когда великий щёголь всех времён и народов, кумир толпы и собиратель миллионов восторженных взглядов дикой, всепожирающей завистью взирает на полудохлого шелудивого пса, роющегося в помойке!

Дойдя до этого места, Рамиль, простите, Рамсес, здорово расчувствовался!

Я вдруг вспомнил про темпераметр Менделеева, интересно было бы измерить эмоциональную составляющую этого проникновенного монолога!

Но в кармане его не было! Под столом тоже. Выходило, что прибор кто-то спёр!

Я извинился перед фараоном и поставил его рассказ на «стоп».

— Косоротов! — позвал я охранника. Они откликнулись оба, вбежали, вытянулись до потолка. — Косоротов, у меня украли очень дорогую вещь. Для меня дорогую. Надо срочно найти вора и вернуть вещь обратно!

— Так точно! — сказал Косоротов. — Фамилию вора назвать можете?

— Фамилию — нет. Есть внешние данные и род занятий!

Куроедов сделал шаг вперёд.

— Разрешите проверить дедуктивный талант, основанный на социальном чутье, товарищ Председатель ЧК?

— Валяйте, — сказал я без особого энтузиазма, а сам подумал: ну конечно, расклейщик, сука, больше некому!»

— Злоумышленник носит лысую голову и пионерский галстук, — выделяя каждое слово, — доложил Куроедов. — Известен в криминальной среде своим талантом, словно лиса в избушку петуха, забираться в чужое сознание и творить там всякие мерзости! В качестве примера часто приводится случай, когда преступник вероломно проник в голову семинариста Джугашвили и тот в течение длительного исторического периода искренне полагал, что он Главный Поп всея Церквей!

Фараон снова попросил закурить, но время сгустилось до состояния чёрной дыры (чёрного квадрата) и, признаться, всем было не до него!

— Поздравляю, с социальным чутьём у вас всё в порядке. Но мой воришка куда мельче и пакостнее. Даю наводку — чувак расклеивает афиши и профессионально плавает в обезвоженном пространстве! Причём, баттерфляем!

— Так? — показал Куроедов.

— Я же говорю — баттерфляем, а не курицей!

Разговор начинал принимать идиотский характер и я с трудом сдерживался, чтобы не заорать!

— Тогда понятно, — сказал Косоротов. — Понятно, что бесполезно. Расклейщик — креатура Консилиума. Всё, что приклеивается к его рукам, рано или поздно попадает на их стол!

Я принял эту информацию спокойно, ибо она заключала в себе непоколебимую, железобетонную логику пребывания в любом социуме, особенно таком, где существует Густав Карлович и его диссертация!

Косоротов и Куроедов сказали, это даже хорошо, что Расклейщик неподсуден, ведь им всё равно пора за Лениным. Вчера, к примеру, они слегка запоздали и вождь за время их отсутствия, едва не успел совершить повторный переворот. Сказал, что его подбил к этому призрак Коммунизма, который бродит тут повсюду и никому, кроме Ленина, нет до него никакого дела!

По моей просьбе Косоротов оставил несколько сигарет и зажигалку. При этом он настоятельно порекомендовал мне быть с мумией поосторожнее, потому, что «никто не знает, что там у неё забинтовано на самом деле!»

— Часто он это делает? — спросил я фараона, как только охранники удалились.

— Делает что?

— Отбирает курицу?

— Часто, — сказал Рамсес-Рамиль без особого сожаления. — И не только он…

— За обедом я велю дать вам телячью ногу, — пообещал я. — С хреном и горчицей!

— Меня в Пищеблок не пускают…

Фараон вожделенно посмотрел на курево.

— Со мной пустят, — я протянул ему сигарету и чиркнул зажигалкой. — А теперь рассказывайте. Я чувствую, осталось немного.

Оставалось, и правда, чуть-чуть. После того, как вернувшись домой и убедившись в непогрешимости диагноза при помощи всех имеющихся в квартире зеркал, Рамиль впал в многодневный ступор. Он не брал телефон и не открывал дверь. Разве, что один раз откликнулся на тройной короткий, так сообщала о своём прибытии его соседка, десятилетняя девочка Сима, которой Рамиль помогал делать уроки. Забыв о недуге, он машинально отворил дверь и по привычке приветствовал фею с ранцем галантным поклоном.

— Мадам, я к вашим услугам!

С мадам, понятно дело, случилась истерика, вследствие которой девочку несколько дней не выпускали из дома. Тут же последовала целая череда чиновничьих визитов, один бесполезнее другого. Затем пожаловали охотники за привидениями и экзорцисты, после чего квартиру опечатали, а её пропавшего хозяина объявили в розыск.

Вот, собственно, и всё. Кто был никем, тот никем и остался. Единственное, на что можно было хоть как-то рассчитывать, это ум. Он-то точно существует. Если всё остальное требует физического подтверждения, то ум по определению невидим. Ум подсказывает, что у Рамиля есть только одна возможность заново обрести свои физические кондиции, а именно — обмотать себя по примеру уэлсовского Гриффина, бинтами, да так, чтобы родная мама не узнала!

— Бинтами? — не сразу сообразил я.

— Можно было, конечно, обвалять себя в говне, — слегка поразмыслив сказал Рамиль-Рамсес, — но бинтами мне почему-то понравилось больше!

Ему ничего не стоило сгонять в аптеку, откуда он беспрепятственно вынес необходимое количество перевязочного материала. С замирание сердца, Рамиль совершил процедуру мумифицирования и, обнаружив в зеркале желанный результат, долго скакал по квартире, как ребёнок! А устав, возвращался к зеркалу, и в который раз хватал себя то за голову, то за все четыре конечности, дабы убедиться, что всё это не плод его помутнённого сознания, а вполне реальные части вновь обретённого, сто раз оплаканного тела!

— Вы не представляете, как это было круто! Я словно восстал из пепла!

Пусть это было не совсем то, на что он рассчитывал в прежние времена, но, согласитесь, это было всёже гораздо лучше, чем пустое место!

Он и теперь, во время нашего общения, то и дело цепко хватал меня за руку, тыча ею во все места, включая причинное!

— Ну, — допытывался Рамиль-Рамзес, — вы чувствуете?

— Ещё бы, — успокаивал я его. — Ваша любовь к жизни достойна всяческих похвал!

Тогда же, не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, Рамиль позвонил в соседнюю квартиру и, когда ему открыли, он радостно сообщил о своём возвращении.

— А это, для тех, кто не верит!

И он сделал несколько танцевальных па особенной сложности. Правда, в бинтах это было не просто, но в тот момент он совершенно не думал о своём внешнем виде!

— Зовите вашу дочь, с сегодняшнего дня мы возобновляем наши занятия!

То был танец жизни! Родители девочки остались под сильным впечатлением! Они клятвенно заверили репетитора в том, что как только Сима вернётся из школы, её немедленно поставят к нему в пару!

Но в пару к Рамилю поставили не Симу, а представителя Ведомства Важного Специалиста, который посетил его вскоре после разговора с соседями.

— Как вы себя чувствуете? — прямо с порога обратился к нему важный гость.

— Отлично! — воскликнул Рамиль. — Впервые за три тысячи лет!

И вежливо пригласил представителя в свою пирамиду.

Представитель имел довольно внушительный вес и отчётливую одышку и Равиль решил, что парень просто обожает хорошо поесть. В смысле, пожрать. Значит, Жрец, подумал Равиль и уже никак, кроме, как к Жрецу, он к представителю не обращался.

— А вам известно, что ваша пирамида принадлежит сотруднику Модельного Агентства Рамилю Бикмансурову? — спросил Жрец, оттирая платком пот с лица.

— Рамиля Бикмнсурова больше не существует, — промолвил Рамиль из-под бинтов, которые гостя сильно раздражали. — Он принесён в жертву во славу сына Солнца и Небес Рамсеса Второго, тронное имя которого Усер-маат-Ра!

Что так озадачило представителя, до сих пор остаётся для Рамсеса загадкой. Может, его тронное имя? Но, как бы там не было, на утро фараона подвергли высочайшей процедуре диспансеризации, а ещё через пару дней сын Солнца и Небес был с почестями препровождён в чудесную страну Очевидное-Невероятное, где, по мнению сопровождавших его писцов, этого солнца и небес было хоть завались!

— Послушайте, — удивился я, выслушав его рассказ. — Как вы можете жить такой жизнью? Ведь вы всё прекрасно понимаете?

— Увы, — Рамсес-Равиль закурил в третий раз подряд. — У меня нет выбора! Если для того, чтобы чувствовать себя живым человеком, я должен превратиться в мумию, то, что мне мешает это сделать?

— Постойте, постойте, а как же Рамиль?

— Ну, с этим то как раз всё просто, — сказал фараон. — Разве не посещают каждого из нас видения нашей прошлой жизни? Я вижу, у вас остались кое-какие вопросы? Что ж, смотрите…

И он начал медленно разматывать бинт. Он размотал его до локтя и по мере того, как бинт высвобождал руку, она таяла прямо на моих глазах!

За дверью послышались голоса, фараон торопливо замотал руку обратно и, зажав в ладони оставшиеся сигареты, вскочил со стула.

В комнату, смеясь и размахивая руками, вошёл Ленин. Он смеялся в независимости от того, насколько то, что он рассказывает, было смешно ещё кому-то. Охранники слегка отставали, вид их красноречиво свидетельствовал о том, что вся эта возня с вождём потихоньку начинала их доставать!

Воспользовавшись ситуацией, мумия выскочила из комнаты, охрана ей в этом не препятствовала. Что касается Ленина, то он с удовольствием занял освободившееся место.

— Послушайте, — вождь легко, я бы даже сказал, играючи, поменял объект внимания. — Вот вы в кожанке и с ремнём! Скажите, пожалуйста, этим меньшевикам, что сопровождать человека в моём положении, в высшей степени, безнравственно! И потом, они мне элементарно мешают. Посмотрите на их стиль поведения! Шаг вперёд — два шага назад! Я с ними не успеваю сделать и сотой доли того, что запланировал!

«И слава Богу! — подумал я. — Вот, если бы Бог лишил меня возможности общаться с этим парнем дальше, я бы в него поверил! В Бога!»

В рекомендательном списке, кстати, Ленин не значился. Для меня-то это было хорошо, но вот логики Консилиума я понять не мог. При всей неадекватности поведения и высоком общественном темпераменте, столь волшебным образом аккумулированном в одном человеке (сука, Расклейщик!), вождь обладал безусловным содержательным бэкграундом и мог бы послужить отличным проводником стратегии оздоровления общества, о которой с таким жаром говорил

Густав Карлович! Вывод напрашивался один: человек этот утомил своим присутствием всё живое и неживое тоже! Для этого, кстати, немного надо — просто взять и переставить местами день и ночь!

Я вынул из кармана листок, взял со стола куриную лапку и пользуясь своим служебным положением, решительно внёс лысого в список.

Входную дверь прикрыли не полностью, впустив в комнату ароматы приближающегося обеда. Ленин, на секунду замерев, громко сглотнул слюну.

Охранники устроились на скрипучей кушетке в дальнем углу помещения и сдали на «дурака».

— Вы только что сказали про планы, — напомнил я вождю, успевшему за это время переосмыслить не только свои слова, но и роль пролетариата в мировом революционном движении. — Простите, но какие у вас могут быть планы в подобной ситуации?

— Планов — громадьё! — сходу заверил меня вождь, и ему хотелось верить. Вот хотелось и всё! — Речь, прежде всего, идёт о всеобщей стачке работников Диспансерного подполья!

— Это, где Достоевский?

Я спросил и тут же ударил себя по губам! Не хочешь, чтобы припекало, зачем тогда подбрасывать полешки в огонь?

— Фёдор Михайлович единственный, у кого свои взгляды на революцию и они абсолютно не совпадают с моими! Вот Лев Толстой другое дело, всё время смотрюсь в него, как в зеркало! Полагаю, Достоевского следует расстрелять, как бешенную собаку!

— Больше то некого? — съехидничал я.

— Как это некого! — Ленина мои слова так возмутили, что он буквально подпрыгнул и начал мерить комнату шагами. — Как это некого? Да полно! Серьёзные люди, а ведут себя ну, совершенно, как дети! Почитайте мою работу «Детская болезнь «левизны» в идиотизме», там всё сказано! Вы, кстати, записались в библиотеку?

— А на фига? — с удовольствием подыграл я. — Я и читать то не умею!

— Так научитесь, ёлы-палы!

— Ну вот ещё! — Я посмотрел на охранников, те, отложив карты, с открытым ртом наблюдали за развернувшейся полемикой. — Мне это ни к чему!

— Да? — удивился вождь. — И почему же?

— Потому, что я в кожанке и с ремнём, — лихо парировал я. — Ну что, съели, Владимир Ильич?

— А вот это, батенька, совершенно справедливо! — Ленин подскочил ко мне словно козёл в брачную пору и пожал руку. — Простите, я вас откуда-то знаю! Вы в очереди за хлорпромазином, случайно, не под пятым номером?

— Увы, — я развёл руки. — У нас с вами разные очереди!

— Странно, — Собственная ошибка вызвала у Ленина мощнейший лицевой спазм и припадание на левую ногу. — Я редко ошибаюсь! А, если быть точным — никогда! Странно… Но вернёмся к вопросу о планах! Скоро апрель, самая пора приступать к тезисам!

Игроки, тем временем, свыклись с происходящим и продолжили партию. Хождение вождя по мукам начало вызывать у них раздражение.

— Сядьте на место! — окликнул его Куроедов. — Ни одного козыря за всю игру!

Из бутылочного горла донеслось хрюканье и мычание.

— Добрыня проснулся, — прокомментировал событие Косоротов. — Ходи уже или сдавайся!

Услышав про Добрыню Никитича, вождь заметно приуныл и, как только неприятные звуки повторились, он на цыпочках удалился в противоположный от игроков угол и скромно сел там прямо на пол.

— Сейчас вы увидите, что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов!

Последняя реплика Ленина буквально предварила явление Христа народу.

Молва врала — богатырь выглядел прекрасно! Отсутствие повседневных забот и долгий оздоровительный сон «поперёк горла» сделали своё дело!

— Ба, — искренне обрадовался Добрыня Никитич, махнув невидимой палицей. — Какие люди в Голливуде!

Я показал жестом, что обниматься не буду и в противном случае велю охранниками применить к арестанту самые строгие ограничительные меры!

— Садитесь, Добрыня Никитич.

Богатырь с осторожностью опустился на стул и несколько секунд сидел не шевелясь, будто испытывал сиденье на прочность. Одет он был всё в ту же, залитую вином рубашку и те же тёмно-синие брюки. Пиджака на бывшем Комиссаре не было.

— Значит, Чёрный Квадрат?

— Он самый, Добрыня Никитич, — ответил я с добрым чувством, даже слезу пустил. — Он самый. Вашими молитвами!

— Поздравляю, — сказал богатырь просто, без всякой зависти. — Вот бы сейчас по ведру водки и по тазу оливье, за успех предприятия! А, Зигмунд Фрейдович, разве это не в наших силах?

— Эй ты, болтай, да не очень!

Куроедов отбросил карты и встал с кушетки.

— Через десять минут обед, товарищ Председатель ЧК. Прикажете выдвигаться?

— А они? — спросил я про арестантов.

— Этим не положено. В смысле, у них диета. Слизистый суп и кисель им сюда принесут.

Я распорядился, чтобы охранники шли прямо сейчас, а с их подопечными я разберусь сам. В случае, если сочту нужным, обедать они будут на общих основаниях.

— Но у нас приказ! — возразил Косоротов.

— Приказы тут даю я, не поняли? — Для пущей убедительности я ударил ладонью об стол. — А будете спорить, запишу в библиотеку!

— Ладно, пошли, Куроедов, — сказал Косоротов. — В Пищеблоке доиграем!

— Кого доиграем! — горячо возразил Куроедов, — ты мне уже итак два бёдрышка проиграл!

— Каких два? Второй раз не считово! У тебя лишняя карта была!

— Это у тебя лишняя, я чё, слепой?

— А я тогда тебе рожу намылю!

— А я тебе!

Так, споря и толкаясь, ребята вышли вон!

— Ну, так как вам моё предложение, Зигмунд Фрейдович? И этого позовём, который в углу прячется. На троих то оно правильнее будет! Иди к нам, Ильич, не хер дуться!

— А морду бить не будете? — спросил Ленин, показавшись из тени.

— Сам виноват, — сказал богатырь. — Нечего было меня легавым сдавать!

— Это не я!

Вождь хоть и осмелел настолько, чтобы подойти к столу, но на всякий случай укрылся за моей спиной.

— Как же нет, когда ты! — настаивал на своём Добрыня. — Кто письмо к съезду написал? С жалобой? А кто ренегатом Каутским обзывался? Не я, главное! Ты, больше некому! — Богатырь тяжело перевёл дыхание и полез в карман. — Ладно, кто старое помянет, тому в глаз лимон! Вот, Ильич, это тебе! От наших соседей из Усолья-Сибирского!

Добрыня Никитич попросил меня передать вождю расплющенную крышку из-под кефира на ниточке.

— Что это? — удивился я.

— Орден Труда Хорезмской народной советский республики, — пояснил бывший Комиссар. — Там написано. Отметим?

Я надел орден Ленину на шею и горячо поздравил товарища с заслуженной наградой.

— Не сейчас, пацаны. Вот завтра на заседании утвердим новый Устав ЧК, тогда и посидим по-человечески. А сейчас идём в Пищеблок.

— А пустят? — засомневался вождь.

— С такой то наградой! Да пусть только попробуют!

Я поднялся и направился к выходу.

— Пошли, пошли, за одним дорогу покажете!

8.

ОБЩИЙ СТОЛ.

Пищеблок представлял из себя отдельно стоящее строение в форме куба с центральным входом со стороны Площади Вздохов, прямо напротив Западного Скворечника, где я вчера вечером проходил таможню.

Что можно было сказать об архитектурных особенностях здания? Скажу вам удивительную вещь — всё зависело от вашего настроения и положения солнца! Как и во многих иных местах Очевидного-Невероятного, «Принцип Коридора и Этажей», провозглашённый Алконост, как единственно возможный метод постижения действительности, безукоризненно срабатывал и тут! Солнце в этот момент располагалось прямо за моей спиной, мозаичные витражи в стреловидных оконных проёмах радостно приветствовали его лучи, покрывая окружающее пространство миллионами разноцветных бликов! Порывы ветра скручивали эти блики в спирали и создавали бешенные беспорядочные вихри, захватившие площадь в свой весёлый сумасшедший плен, отчего та начинала издавать вздохи восхищения и наслаждения, как если бы она вступила с солнцем в продолжительный половой акт!

— Давно не были с женщиной? — заметив моё замешательство, обратился ко мне пожилой джентльмен с аккуратной седой бородкой.

— Давненько… — ответил я с готовностью. Была в нём какая-то неподдельная искренность, толкающая собеседника на самые неожиданные признания. Может, всё дело в цилиндре, так ладно сидящем на его благородной голове! — Признаться, было совсем не до того!

— Ерунда, — сказал джентльмен с сильным немецким акцентом. — Человеку всегда до того. Скажу вам больше, ему вообще нет дела ни до чего, кроме этого.

Алконост — славная женщина. Проблема лишь в том, что она слишком увлечена работой. Откройте ей своё сердце и вы спасёте не только себя, но и её.

— Кто это был? — спросил я у своих спутников, как только джентльмен в цилиндре скрылся из виду.

— А-а, — безнадёжно махнул рукою Ленин. — Один австрийский еврей! Однажды мы встретились с ним в Вене, так вот этот господин предупредил меня, что если я не перестану дрочить на Революцию, то вскоре стану политическим импотентом! Представляете? Я уже заметил, как только ты попадаешь в Вену, ничем хорошим это не заканчивается!

Со всех сторон сюда подтягивались люди, из которых кое с кем я успел познакомиться лично. Мне было приятно увидеть их снова, однако, не могу утверждать наверняка, что радость встречи была взаимной.

Как я уже успел заметить, лица жителей Очевидного-Невероятного не выражали ничего определённого, просто так была устроена их жизнь, когда ровно в такое-то время в соответствии с их биологическими часами, им нужно было отправляться в Пищеблок и что-то съедать, даже неважно, что именно. Например, перловую кашу. Это блюдо почиталось здесь не меньше, чем фуа-гра, ведь о существовании последней этот мир пока ещё ничего не знал!

Кроме перловой, в рацион питания входили также такие замечательные каши, как пшеничная и ячневая. Забегая вперёд, скажу, что и та, и другая ни в чём не уступали перловке и лишь подтверждали ту нехитрую мысль, что всё самое вкусное — самое простое!

Пейте воду, ешьте каши — продлевайте жизни ваши! — гласил призыв над окошком раздачи.

Могу также привести пример и чисто морального свойства. Чуть позже, совершая нехитрую трапезу, я спросил своего соседа по столу, знает ли он, что такое красная икра?

— Ну что вы такое говорите! — возмущённо ответил иконописец Андрей Рублёв, а это, оказывается, был именно он! Нет, правда, кто бы мог подумать, ведь надо мною всё время витал его кинематографический образ, исключающий любое иное воплощение мастера, кроме, как в монашеской рясе! — В нашей стране категорически запрещена рыбная ловля! Равно, как и охота. Поэтому, Боже вас упаси, спрашивать меня про говяжьи котлеты!

Пара рабочих, вооружённых молотком и лестницей-стремянкой, возились с каким-то плакатом, который никак не хотел разворачиваться и всё время норовил принять первоначальный вид, то есть — скрутиться обратно ив рулон. Рабочие были одеты в одинаковые комбинезоны и форменные куртки с надписью «Зеленхоз».

Я уже готов был зайти внутрь, — мои спутники сделали это куда проворнее, — но в последний момент меня окликнул всё тот же вездесущий голос. Может, это единственный голос, претендующий на то, чтобы называться голосом разума?

Да-да, вы правильно подумали, это был Густав Карлович. Я не сразу его узнал, так как голову его украшала синяя фуражка с краповым околышем и малиновым кантом, которая вообще не вязалась ни с его ослепительно белым халатом, ни с его ангельской улыбкой. Густав Карлович сидел прямо на Лобном месте и манил меня рукой. Отвлекаясь на секунду, скажу, что о предназначении этого странного сооружения, я узнал из той же «АБВГдейки», помните, я рассказывал вам об этом достойном издании? Так вот, я успел ознакомиться с последним номером более подробно, когда сидел на скамейке у входа в издательство (ну да, под пальмой!) и предавался размышлениям о странностях тутошнего бытия. Кстати, дочитать газету до конца тогда мне помешал всё тот же голос.

Всё тот же, мать его, голос!

А заметка была такая.

«Вчера в предрассветный час на Лобном месте состоялась очередная, юбилейная по счёту, казнь Степана Тимофеевича Разина. Памятное мероприятие прошло успешно, угроза массовой потери головы вновь была устранена при помощи

утраты одной единственной. Такова наша традиция, которая существует в коллективном бессознательном уже многие и многие годы, являясь основой стабильности и процветания! Следующее мероприятие состоится там же через неделю. Просьба всем, кому не безразлична собственная голова, явиться в добром расположении духа и без опозданий!»

Вполне рядовое событие и я вряд ли удостоил его вниманием, если б не одно чрезвычайно любопытное обстоятельство, а именно подпись, стоявшая под объявлением: Председатель ЧК Дзержинский З.Ф.

— Присаживайтесь, — сказал Четвёртый Ангел и похлопал ладошкой по холодному каменному основанию. Давайте, для краткости, станем называть его Ангелом 4. — У меня к вам небольшая просьба. Знаете ли, оперативная обстановка всё время меняется… Утром она одна, в обед ругая, вечером — третья…Так что…

— Что? — уцепился я за его фразу.

— Будем составлять все столы в один общий. В торжественной обстановке. Оркестр уже в пути. Кстати, а где ваш орден?

— Где и положено, — сказал я. — В кармане.

— Надо надеть, это ваше первое явление народу! — Он оценивающе оглядел меня с головы до ног. — Мы все надеемся на вашу поддержку. Теперь внимание — (не понимаю, зачем было щёлкать пальцами перед моим носом?) — только здесь вы что-то значите, вам ясно?

— Так дураку ясно! — горячо заверил я собеседника, присутствие которого начало вызывать во мне странное желание — засунуть два пальца в рот и по-бычьи вращать головой!

Может, он на это и рассчитывал?

— Поэтому следуйте нашим советам, господин чекист, и всё у вас будет о, кей. В противном случае вернётесь обратно к своим трупакам, жрать на даче водку! Думаю, они вас не очень-то ждут, так что протяните вы там недолго, Зигмунд Фрейдович! У меня всё! И да, совсем забыл! — Ангел 4 снял фуражку и водрузил её на мою голову. — Ну вот, теперь совсем другое дело! До встречи за общим столом!

Мало ему, так он ещё вдогонку:

— А орденок то вы всёже наденьте, Зигмунд Фрейдович! Наденьте, наденьте — там одна цепочка чего стоит!

Рабочие к тому времени как раз закончили с плакатом и, матерясь, пытались сложить стремянку, которая почему-то никак не желала складываться!

Надпись на плакате приглашала всех жителей и гостей Очевидного- Невероятного за Общий Стол. И снова мне показалось, что краска та же, из того же универсального источника! Я даже обиделся тогда — им что, красок жалко?

В зале было полно народу. За столы, пока ещё не тронутые, никого не пускали, поэтому все стояли вдоль стен. Правильную расстановку народа осуществляли всё те же Косоротов и Куроедов, а также, присоединившаяся к ним, Воблина Викентьевна. Один из столов находился в некотором отдалении от прочих и был накрыт скатертью. Туда-то и прошли Густав Карлович, Воблина Викентьевна и Алконост, вскоре после того, как я присоединился к основной массе гражданского населения. Я слышал, как стоящий неподалёку от меня, Ленин, громко предупредил Степана Разина, что:

— Мы пойдём другим путём, и ни одна, сука, политическая проститутка нам не помешает!

О том, что собеседником вождя был великий наказной атаман Войска Донского, я догадался по необъятным шароварам и красным сапогам из конской кожи. Присутствие буйной головы на его широких плечах вселяло уверенность, что

следующая казнь атамана пройдёт в полном соответствии с регламентом — по взаимному согласию и без кровопотери!

— Дорогие соотечественники! — обратился к присутствующим Ангел 4. — Мы, а именно: я, главный анестезиолог Воблина Викентьевна Сухово-Кобылина и наша старшая сестра Алла Константиновна, которую вы, видимо, из особого уважения называете Алконост, что значит «райская птица, угадывающая погоду», сердечно приветствуем вас и с радостью сообщаем, что с сегодняшнего дня в нашей стране вступают в силу новые, более совершенные, правила общественного поведения. Звучит, может быть, и занудно, но уверяю вас — это абсолютно вынужденная мера, направленная на всеобщее процветание! Для начала я хочу представить вам нашего нового шефа безопасности, Председателя вновь учреждённого органа под названием Чёрный Квадрат, сокращённо — ЧК, Дзержинского Зигмунда Фрейдовича!

— Звучит, может быть, и занудно, — зачем-то слово в слово повторила его слова Воблина Викентьевна — но уверяю вас — это абсолютно вынужденная мера, направленная на искоренение дурных привычек и порочащих связей!

Интересно, заметил ли ещё кто-нибудь, как во время своего короткого спича гражданка Сухово-Кобылина несколько раз выразительно подмигнула атаману?

Густав Карлович позвал меня за стол.

Кто-то крикнул «Грачи прилетели», что означало «Вход перекрыт, жизнь прекрасна!»

У дверей, и правда, возникли две мрачные фигуры привратников. Скоморошьи колпаки, надетые на их клювастые головы, делали присутствие этих странных соглядатаев ещё более нелепым и неуместным.

На улице грянул оркестр но, как только я добрался до своего места, музыка прекратилась. Причём, также внезапно, как и началась! Почему музыканты играли марш Мендельсона, для меня так и осталось загадкой!

С кухни внесли поднос с мерными градуированными стаканчиками, наполненными липкой ароматной жидкостью, по цвету и консистенции сильно напомнившей мне утренний коньяк, который мы пили с Гагариным. Алконост обошла с подносом всех присутствующих, затем сделала это ещё раз, уже с новым подносом, на котором, в результате, оставалась последняя мензурка и я быстро сообразил — для кого.

— Просто профилактика простудных заболеваний, — успокоила она меня, протягивая стаканчик. — К вечеру ожидаются повторные осадки и высокое атмосферное давление!

Никто не пил, все терпеливо ожидали команды. Даже Добрыня Никитич! Может, сказывалось присутствие скворцов, стоявших от него в непосредственной близости.

Я так же заметил, что Достоевский получил двойную дозу.

— Перед тем, как начать торжественную церемонию сдвижения столов, — начал свою речь Густав Карлович. — Предлагаю выпить за ваше здоровье! Разве может быть у человека что-то дороже этого?

— Нет, — дружно откликнулся зал. — Не может!

— Подвинем бокалы, — донеслось из толпы, — содвинем их разом! Да здравствуют, музы! Да здравствует разум!

— Ай да Пушкин, — крикнул золотоволосый парень с синяком во всё лицо, — Ай да сукин сын!

И все дружно выпили, а потом по очереди поставили стаканчики на те же подносы, оставленные на подоконнике. Кто-то пожаловался, что одного не хватает,

тогда грачи подошли к Расклейщику и буквально вырвали стаканчик из его цепких рук, чему я мысленно поаплодировал!

Снова заиграл оркестр, солирующая труба на этот раз дала такую откровенную и беспардонную фальшь, что беднягу Мусоргского вопреки протоколу были вынуждены усадить на стул!

Мне дали слово. Я неторопливо вынул из кармана орден и надел на шею цепь. Оставалось только вышибить из-под ног табурет!

Я ещё раз окинул зал пытливым взором, солнце заметно сместилось вправо и там, где раньше красовались витражи, я обнаружил обычный стеклопакет эконом-класса. Правда, порадовали огромная хрустальная люстра и особенно кирпичная кладка стен, та самая, под которую принято стилизовать помещения изысканных сетевых кормозон, типа «Вилка-Ложка». Я подумал, что, наверное, слишком хочу есть!

Всё это время Алконост не сводила с меня глаз и мысленно умоляла выбирать слова и «не лезть в Бутылку!»

— Друзья… — сказал я таким тоном, что дальше надо было говорить что-нибудь, вроде «сегодня мы пришли проводить в последний путь…».

Найти правильную интонацию помог Ленин. «Ну вот, — подумал я, немного погодя, — хоть какая-то польза!»

Что он сделал? Быстро оценив моё бедственное положение, вождь сорвал чёрну шапку с буйной головы атамана и крепко сжав её в руке, привычном жестом выставил руку перед собою. Простояв так секунду-другую, Ленин понял, что этого недостаточно! Тогда свободой рукой он сдёрнул с джентльмена цилиндр и водрузил его на свою лысину. Где-то в глубине толпы раздался хохоток. Соседи вождя, лишившись знаковых головных уборов, выразили явное недовольство. Началась потасовка. Этого времени оказалось достаточно, чтобы я окончательно пришёл в себя.

Когда драчунов успокоили, я с благодарностью отправил вождю «воздушный поцелуй»!

— Друзья, — на этот раз весело, почти смеясь, сказал я. — Признаюсь честно, я думал, что между вами нет никаких различий, но я ошибался! Они есть и это очень плохо. Это буквально губительно для каждого из вас!

Ангел 4 одобрительно кивнул головой.

— Руководимое мною ведомство поможет вам решить эту проблему! Все мы дети одного времени и, если мы будем исповедовать разные ценности, не думая о ближних своих, само время накажет нас, наслав страшные разрушения — на наш дом и неизлечимые болезни — на наши головы, болезни, связанные не с нашим телом, но, что куда ужаснее, с нашей душой! Настала пора стать единым организмом — сильным и неразрушимым, способным совместными усилиями решить любые задачи, которые ставит перед нами жизнь!

Я говорил ещё что-то, и ещё, и ещё! И сколько бы я ни говорил, я всё время получал молчаливое одобрение моих соседей по столу! Я говорил и не мог остановиться! Как тот пресловутый кролик, я неизбежно и неотвратимо стремился в пасть удава, испытывая при этом чувство, больше похожее на восторг, чем на страх! Если вы скажете, что вам незнакомо это сладостное чувство грехопадения, я вам не поверю!

Речь моя была столь яркой и продолжительной, что живописец Репин успел набросать эскиз будущей картины под названием «Не ждали», а Гоголь дописал так и не начатый третий том «Мёртвых душ»!

Наконец, я утомил даже своих работодателей!

Густав Карлович буквально ладонью закрыл мне рот и велел оркестру трубить сбор, после чего начали составлять столы.

Предыстория такая.

До сего дня столы в Пищеблоке расставлены были по обычной схеме, за каждым из них свободно умещалось четыре человека. Рассаживались, в основном, по корпоративному принципу. Были столы музыкантов, поэтов, изобретателей атомной бомбы, общественных и политических деятелей, учёных и даже слесарей- водопроводчиков. За трапезой люди делились своими профессиональными секретами и, разумеется, то, что было интересно солистам балета, мало интересовало сапожников или вязальщиков лыка. Последних, впрочем, в Очевидном-Невероятном насчитывались единицы, да и то со временем ребята эти меняли профориентацию и шли в космонавты.

Вне Пищеблока, как-то так сложилось со временем, жители мало контактировали друг с другом, даже цеховики. Всё какие-то дела, заботы, ненужная суета. Можно было, конечно, пообщаться во время празднования государственных праздников, самыми популярными среди которых, считались казни, но и там, в основном, говорили те, кто отвечал за организацию и проведение мероприятий. Поэтому у народа оставалась последняя возможность послать друг друга подальше, это — совместные завтраки, обеды и особенно, ужины, где они сполна могли дать волю эмоциям, накопившимся за целый день!

Состав и количество участников стола неукоснительно соблюдались. Так возникла аббревиатура СС, что означало «Статус Стола» или «Служебное Сообщество». И, если там, за стенами Пищеблока, ты смело мог позволить себе вступать в беспорядочные связи, невзирая на обшественный статус и цеховые различия партнёра, то здесь каждый знал своё место! Известен случай, когда за стол к водопроводчикам случайно подсел, находящийся на Великом посту и оттого плохо соображающий, иеромонах Феодосий, так те силою напичкали божьего посланника хлебом с маслом, сметаной и гусиной печёнкой! Несмотря на то, что все перечисленные деликатесы на поверку оказались обыкновенной отварной ботвой, трагический финал был предопределён. Вскоре святой отец застрелился из кочерги, той самой, что стреляет раз в год.

И вот столы сдвигались, что означало конец всякому социальному и профессиональному межеванию! Можете себе представить, какую глубокую травму могло оставить подобное событие в сердцах и душах жителей свободной страны, где даже казнённый, в очередной раз лишившись головы, не переставал чувствовать себя полноценным человеком и гражданином! Многими патриотами наличие головы вообще считалось пережитком, о чём неоднократно напоминал на заседаниях редколлегии газеты «АБВГдейка» её внештатный спецкор в туманном Альбионе писатель Майн Рид.

Работали, конечно, вяло. Столы буквально вросли в штатные места и никак не хотели менять место дислокации. Сильно помогли скворцы. Они отрывали непослушные столы от пола — какие-то отдельно, какие-то вместе с ним и приставляли их друг к другу так, что сверху это выглядело как буква «П».

— А знаете, что обозначает сей незамысловатый иероглиф? — прошептал на ухо Достоевскому Иван Семёныч Барков. — «Пиздец»!

Процесс подогревал оркестр! Музыканты так старались, что создавалось впечатление, будто нот не семь, а семьдесят и, если совсем уж абстрагироваться, игра их больше напоминала авианалёт, чем исполнение музыкального произведения! Господин в цилиндре заметил кстати, что Венский симфонический оркестр в сравнении с этими бомбометателями, просто обыкновенная мышиная возня!

Только, когда последний стол был установлен на положенное место, присутствующим разрешили сесть. Многие пытались устроиться по старинке, то есть, поближе к тем, с кем привыкли, но получалось это далеко не у всех. Выходила странная вещь: при том, что в идеологической основе мероприятия лежала идея соборности, на деле вышло нечто совершенно противоположное. Сидя за отдельными столами, люди держали себя в энергетических объятиях, теперь же, когда пространство стало разомкнутым, разомкнулись и сами субъекты этого пространства, когда сидящий за одним концом стола понятия не имел, кто находится за другим и есть ли там вообще хоть кто-то!

Сколько пройдёт времени до того момента, когда растерянное выражение их лиц сменит привычная уверенность в том, что каждый занимает своё законное место, ведь именно это ощущение даёт моральное право носить имя, предназначенное им судьбой?

Вынесли подносы с едой. Члены Консилиума, ещё раз поздравили всех с праздником, напомнили о вечернем хороводе вокруг ёлки и в сопровождении скворцов удалились по своим важным делам. Их стол сдвигать не стали, там сели я, Алконост и Куроедов с Криворотовым. Последние вели себя так, словно их только-только вывезли из блокадного Ленинграда.

Да, забыл сказать, Воблина Викентьевна на прощание умудрилась перенюхать почти все стаканы с киселём!

Не знаю, как прочих, но меня это сильно покоробило! Было такое ощущение, будто заглянули тебе в трусы!

Являясь чуть ли не единственным представителем власти, я вынужден был извиниться за столь неадекватное поведение госпожи Сухово, мать её, Кобылиной!

— Возможно, — попытался заверить я почтенную публику, — бедняжка просто забыла принять утреннюю дозу тетурама!

Все меня прекрасно поняли! Такое объяснение вмиг сняло всякую напряжённость и даже Мусоргский, преодолев тотальное отвращение ко всякой пище, «пропустил» пару ложек овсянки. Эта каша считалась блюдом аристократов и составляла основу сегодняшнего праздничного меню.

Добрыня Никитич садиться не стал, получив свою порцию «сухим пайком», он отправился восвояси.

— Куда именно он пошёл? — спросил я Алконост.

— В «Бутылку» разумеется, — ответила она. — Теперь у него одна дорога!

Надо отдать им должное, охранники почувствовали неловкость, возникшую за столом с той минуты, как они за ним оказались и попытались сократить своё пребывание до минимума. Тем более, еда совсем скоро закончилась. По пути парни забрали с собою Ленина. Понятно, что так просто вождь уйти не мог!

— Запомните, товарищи, — взобравшись с ногами на стул, обратился он к обедающим пролетариям и кое-кому в цилиндре, — В половой жизни проявляется не только данное природой, но и привнесённое культурой!

Оставшись вдвоём, мы некоторое время молчали, поражённые мыслью, как быстро Общий Стол формирует Общий Вкус и теперь-то уж точно не стоит заморачиваться по поводу всяких там кухонных изысков, был бы, как говориться, аппетит!

— Это, по-вашему, правильно? — не сдержался я, совершенно уверенный в схожести наших мыслей.

— Не сомневаюсь, — сказала Алконост, как мне показалось — вполне искренне. — Смотрите — вчера Феликс Эдмундович Фрейд попросил у меня нож и вилку! Вы представляете, до чего дошло? Или вот, к примеру, Степан Разин. В совершенно непозволительной манере потребовал расписной чёлн! Это, с какого такого бодуна, простите? Уже в который раз ему уже образцово-наказательно, под корень, отрубают голову, а он всё туда же! Не кошмар? Нет, что бы вы там не говорили, Общий Стол назрел реально!

Я поискал глазами атамана, он сидел рядом с сёстрами-синявками и, как ни в чём не бывало, травил анекдоты один за другим. Предстоящая казнь, казалось, волновала его куда меньше, чем экзистенциальное одиночество великих княжон. Неподалёку от девушек я заметил грустного лохматого паренька, мечтательно смотрящего не в тарелку, а в потолок. Слегка поднапрягшись, я вспомнил, с какой прытью убегал он от вил и топоров!

А ещё я вспомнил про завтрак, во время которого она подсунула мне таблетку. Но странно — говорить об этом совершенно расхотелось и даже более того, я подумал, а может это и хорошо, что она обо мне так заботится?

— А что это за история с Христоформ Колумбом? Они его догнали?

— Вот, кстати, тоже… — Алконост ничего не ела и не пила, для меня загадка, почему она вообще осталась за столом. — Жил себе человек, вёл на радио по субботам «Туристический вестник». Семён Дежнёв, может, слыхали?

— Ещё бы, — сказал я. — Не думал, что он такой молодой!

— Да какая разница, — возразила Алконост на полном серьёзе. — По радио всё равно ничего не видно! Короче, мало ему Очевидного-Невероятного, стал придумывать какие-то иные земли! Сначала Ликино-Дулёво, потом Курово-Александровское, а потом и вовсе какие-то неведомые острова Ратманова и Крузенштерна! Но это ладно, это бы ещё куда ни шло! Но ведь он дальше пошёл — я, говорит, Христофор Колумб, призываю всех под мои паруса, завтра же отправляемся в Новый Свет! Дальше, вполне естественно, первопроходец перешёл на иностранную речь!

— Так вот вы откуда знаете португальский! — восхищённо сказал я.

— А что делать? Пришлось выучить. Вместе с испанским и итальянским! Я же всё-таки Алконост, а не попугай! — Она придвинулась ко мне поближе. — Да не волнуйтесь вы так, укол, который ему поставили совершенно безвредный. Как и тот препарат, за который вы на меня обиделись. Обиделись ведь?

— Да ну ладно… — отмахнулся я. — Вы лучше скажите, с ним то что?

— С Колумбом? А ничего. На какое-то время ему придётся забыть об этих красивых сказках для взрослых! Поверьте, это в его же интересах!

Она поднялась и, как-то неловко, боком, выбралась из-за стола.

— Вечер ожидается тёплый, но дождливый, — сообщила Алла Константиновна присутствующим. — Поэтому всем будут предложены непромокаемые слюнявчики, да ещё и с кармашком, так что не волнуйтесь, жизнь прекрасна и удивительна!

— А подарки будут? — спросил Есенин. — А то пишешь, пишешь, а вся слава Роберту Рождественскому!

— Правильно говорите, Сергей Александрович, — поддержал его Степан Разин. — Вот ведь родина, сука, печёшься о ней, плаваешь из-за острова на стрежень: туда-сода, туда-сюда, а она тебе за это — топором по башке!

Атаману ответили дружным гулом и аплодисментами. Пламенным сердцем поэта почувствовав всеобщее возбуждение, Есенин в присущей ему манере, высказался по существу:

Я люблю родину, я очень люблю родину!

Хоть есть в ней ивовая ржавь.

Приятны мне свиней испачканные морды

И в тишине ночной звенящий голос жаб.

Я нежно болен вспоминанием детства,

Апрельских вечеров мне сниться хмарь и сырь.

Как будто бы на корточки погреться

Присел наш клён перед костром зари.

И снова гул одобрения и свист!

— Подарки будут, — запоздало ответила Алконост, — это я вам обещаю!

Обед заканчивался, люди покидали свои места и, не торопясь, выходили на крыльцо, откуда им на смену спешили голодные музыканты, с радостью готовые поменять трубы и смычки на ложки и вилки.

Оказавшись на улице, я сразу же обратил внимание на звенящую тишину, столь нехарактерную для обеденного часа. С другой стороны, я прекрасно видел, как люди, находящиеся от меня на расстояние вытянутой руки, о чём-то переговариваются, хлопоча лицом и активно жестикулируя! Такое впечатление, будто слова, вылетающие из уст говорящих, тут же попадают в некий фильтр, где и остаются до лучших времён! Это касалось всего, что я видел, всего того, что обычно рычит, жужжит, чирикает и мяукает!

Оставалось лишь понять, кто именно установил этот фильтр? И только, столкнувшись носом с бравым дирижёром, по мановению волшебной палочки которого обедающая братия погрузилась в мир божественной гармонии, я, наконец, понял — откуда эта тишина! Можно было сказать просто — что мир оглох! Он обескураженно замолчал и разинул рот — настолько сильным оказалось его впечатление от улётных трелей и форшлагов! Употребляя выражение «божественная гармония» мы, вероятнее всего, имеем ввиду, как раз нечто подобное: эталон звука, явленный миру посредством Великого Искусства, на какое-то время лишает любой пшик, пук или хрюк самой возможности его существования!

И вот, что интересно: только что я начинал ко всему этому привыкать и даже получать некоторое удовольствие, как чей-то скрипучий, словно несмазанная дверь, голос, быстро вернул меня в суровую неразборчивую реальность!

— Сыграем?

Это был Семён Семёныч, помните того юркого малого из Консилиума, что так привязался к мячу? Он и теперь был с мячом. Юркий бросал его то вверх, то вниз. То влево, то вправо. Получалось довольно лихо! Настолько лихо, что хотелось плюнуть на все эти парады, награды и казни и немедленно в чём был: в галифе, тужурке и скрипящих сапогах, пойти играть с юрким в мяч!

Вы не поверите — я так и сделал!

Семён Семёныч, чётко и чутко уловив мой настрой, опустил мяч на землю и послал мне точный пас! После моего приёма, он быстро отбежал назад и характерным знаком попросил меня сделать то же самое! И пошла игра по закоулочкам!

Передавая друг другу мяч, мы обежали вокруг Лобного места несколько раз.

Палач, стоявший над нами и точащий свой огромный топор, отложив его в сторону и не снимая капирота, лихо свистнул в знак солидарности и восхищения перед игрой мастеров! Представляете, он сунул пальцы в рот прямо с тканью своего колпака, при том, что на качестве свиста это никак не отразилось!

Сколько бы продолжалось это дурачество, сказать трудно, но то ли по зову сердца, то ли по чьей-то подсказке, на площади возник пышногривый главврач и, сняв мяч прямо с ноги Семён Семёныча, пригрозил ему увольнением! Судя по тому, как ловко юркий вынул из кармана скакалку, грозное предупреждение босса не произвело на него ровно никакого впечатления и теперь единственное, что оставалось — это поставить шалуну успокоительный укол, коих в арсенале Василия Васильевича было огромное количество!

Так они и покинули Площадь Вздохов — один, пиная мяч, а другой — прыгая на скакалке. Добавьте сюда присоединившегося к крестно-спортивному ходу, отца Никона с хоругвью и кадилом и вы получите полную картину переживаний, которые я испытывал в ту памятную минуту, стоя под топором, готовым опуститься на мою голову в любую минуту.

Только процессия скрылась из виду, как я тут же получил бумажным шариком в шею. Прямо на плахе, скинув с головы колпак палача, сидел Пушкин с плевательной трубкой в руке.

— А вы хорошо валяете дурака, — крикнул мне поэт. — В России это исключительно прерогатива царей! Жалко, не успел поделиться с вами своим новым замыслом!

— Может, завтра? — предложил я.

— Не, — ребячливо, как он это любил, ответил Пушкин. — Завтра точно не получится. Завтра еду на Чёрную речку преподать урок вежливости одному заезжему мудаку!

— Перенести нельзя?

— Можно, — улыбнулся поэт и, плюнув в меня бумажной пулькой, снова напялил колпак. — Конечно, можно! Но я не буду! Я же Пушкин, мать вашу, а не Павлик Морозов!

«А он шалун, — подумал я. — Да ещё какой! А, впрочем, так ли уж это смешно? Может, единственный шанс не быть жертвой — быть палачом?»

А совсем рядом, всего лишь в нескольких метрах от плахи, под чутким руководством чиновницы с труднопроизносимым именем, всё те же славные парни из зеленхоза уже вовсю устанавливали новогоднюю ёлку и первые капли дождя, как и требовалось по четвергам, весело ударили в Большой барабан, в спешке оставленный музыкантами у крыльца Пищеблока.

• «
• 1
• 2
• 3
• 4
• »