ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
«ОН, ОНА, ОНИ»
1.
ОДНОРУКИЙ БАНДИТ.
Рукопись моя достигла экватора и, если представить развитие событий в виде графика, то пока кривая шла только по восходящей. Основной вывод из всего этого я бы сформулировал так: «Теряя, приобретаю!» Тоже мне, скажите вы, открыл Америку! А Америка, знаете, в чём? Она ведь не в противопоставлении этих двух понятий, а в их соизмеримости. То есть, сколько там одного, и сколько другого. Если теряешь больше, чем приобретаешь, то в чём тогда смысл? А, если приобретаешь без усилий и по дешёвке, каков тогда удельный вес этих приобретений? Думаю, что мне повезло — мера одного и другого в моём случае примерно одинаковая. (Интересно было б услышать ваше мнение!). А раз так, меня вполне можно считать счастливым человеком. Я — счастливый человек и, если это не становится понятно из моего повествования, значит, я не достиг своей цели!
Впрочем, рассказ мой ещё не завершён и я, по своему обыкновению, слегка забегаю вперёд. А, если с этого самого момента кривая резко поменяет направление,
что тогда? Тогда это уже похоже на логику самоубийцы. Человек ведь лезет в петлю именно потому, что считает этот выход лучшим для себя! Теряя всё, он же на что-то всё равно рассчитывает? И пусть расчёт этот сумасброден и иррационален, он, может быть, даже не вполне осмыслен, но он всегда есть! Отправляясь в места моего нового обитания, я вряд ли мог отдавать себе отчёт в том, насколько это хорошо для меня. Или насколько плохо. Но, если попытаться найти во всём этом какой-то расчёт, то вот он:
Меня постигла самая большая потеря из всех возможных! Я лишился той основы бытия, без которой невозможно хоть сколько-нибудь осмысленное существование, где есть цель, средства и мотивы. Где есть жизненные ценности. Правда и ложь. Добро и зло. Любовь и ненависть. Но, пака я ещё способен отличать белое от чёрного, тёплое от холодного и круглое от квадратного, и пока дружат межу собою моя мысль и моя рука, в результате чего и рождаются эти строки, у меня остаётся выбор — окончательно превратиться в скотину или остаться человеком?
Во время сна мы кое-что забываем. Пусть ненадолго, всего лишь на миг, но мы сбиваемся с привычного пути и требуется какое-то время для того, чтобы прийти в норму и окончательно стряхнуть с себя эти прилипчивые пёрышки ворона-небытия, накрывшего нас только самым краешком своего чёрного крыла!
В моём нынешнем положении сон и пробуждение стали органичными составляющими одного и того же явления и только в самый последний миг, оказавшись на пороге бесконечности, я понимаю, какое это благо!
Ну вот — понесло! Бумага всё стерпит! Честь, Слава и наше бесконечное заверение в любви её величеству, Бумаге!
А сейчас снова ёлка, дождь и барабанная дробь!
Сам бы я не подошёл к ней, но завидев заветную цель издалека, Арина Родионовна, уже не выпускала её из прицела и первым же выстрелом поразила меня в самое сердце!
— Зигмунд Фрейдович! — Она невинно сложила ладони «шалашиком», коснувшись ноготками кончика носа. — Боже мой, я вас так и представляла! Я вас так и представляла! Вы — мой рыцарь!
— Ну, это слишком, — смутился я, пытаясь сохранять безопасное расстояние. — Я ваш сосед, это правда.
— Арина Родионовна… — начала она длительную презентацию, так и не успев её закончить.
Потому, что самую тяжёлую часть знакомства я решил взять на себя:
— Ждименяиявернусь!
— Всё верно, — с благодарностью сказала она и страдальчески заломила руки. — Только очень жди! Вы к себе? Прислониться небритой щекою к матери-подушке?
Мать-подушка — это что-то новенькое!
Нет, я просто обязан представить вам её портрет, пусть и в скупом карандашном наброске! Поскольку я в первый раз видел министра культуры так близко, смело могу сказать: культура в надёжных руках! Во-первых, то был человек в спортивном костюме, именно — человек, ибо на первой стадии знакомства, понять, кто именно перед вами — мужчина или женщина, вообще не представлялось возможным! Ни кеды сорок третьего размера, ни могучие плечи, ни (и это поражало более всего!) скульптурные груди, ясности не добавляли! Немного странными и неуместными, будто взятыми в прокат, казались накрашенные глаза и стыдливая родинка. Глаза были печальные, а родинка чеховская, тогда как сама Арина Родионовна являла собою натуру целенаправленную и Чехова не читавшую ни случайно, не, Боже упаси, сознательно! Добавьте сюда бычью шею, вытянутое
грушевидное лицо, а, главное, незакрывающийся рот, лишённый половины зубов! Мало? Тогда представите себе на всём этом колпак Санта-Клауса, медаль «За заслуги перед Отечеством» и, наконец, вишенка на торте — юбку-пачку из фиолетового тюля, надетую поверх спортивных штанов с выдающимися на полметра вперёд, коленями! Теперь соберите пазл и вы поймёте, из какого сора растёт культура, не ведая стыда!
— Ну, хорошо, — видя моё смятение, сказала Арина Родионовна. — Не стану вас задерживать. Если бы не эти хлопоты с ёлкой, я и сама бы прилегла на часок. Не даром ведь, местные философы называют этот час «мёртвым».
Я подумал, как было бы хорошо, если б лично по отношению к ней местные философы оказались правы!
— А это вам, в знак нашей всеобщей любви и содрогания!
Арина Родионовна отломила от дерева веточку и я, во избежание лишних «разборок», незамедлительно принял подарок. Этот шаг потребовал от меня некоторого мужества, так как от ветки на сто вёрст разило использованной подстилочной клеёнкой и корвалолом!
Я без сожаления расстался с министром и отправился туда, откуда несколькими часами ранее, начался мой «крестный» путь.
— Красивый у вас кулончик! — услышал я вослед — Не подарите, Ваше Сиятельство?
«Сиятельство — это хорошо! — подумал я с остервенением, — Это обнадёживает! Но не в вашем случае, мадам! Можете ждать меня сколько угодно, но я не вернусь!».
А ведь сверху, когда я смотрел на него из окна спортзала, это чучело показалось мне таким милым и безобидным!
Мне требовался отдых. Моя палата! Моя колыбель! Моя Отчизна! Иль ты приснилась мне?
Уже оказавшись в вестибюле корпуса, я всё ещё сомневался, а существует ли комната с занавесками и репродукцией Малевича на самом деле или это очередная подстава от Павлика Морозова?
Однако, уже через несколько секунд я сидел на той же самой кровати с теми же самыми мыслями, что и утром, и любовался шторами моей любимой расцветки!
Что ж, в качестве камеры для пожизненного пребывания это идеальный вариант! Слегка недостаёт телевизора, но в нём давно уже поселился дьявол и может даже хорошо, что мне не придётся против своей воли тупо пялиться на его отъевшуюся рожу! Его место достойно займёт «Чёрный квадрат», в конце концов, таково было изначальное условие моего пребывания в Очевидном-Невероятном. Остаётся только принять это условие окончательно и бесповоротно, принять как самое желанное и безусловное благо на свете!
Я налил себе коньяку, от которого меня уже почти не тошнило, вернулся на кровать и, вынув список, провёл окончательную сверку номеров. Мне удалось встретиться почти со всеми фигурантами, оставалось лишь несколько человек: Высоцкий, Андрей Иванов сын Рублёв и последний, фамилия которого была неразборчива — то ли Варламов, то ли Харитонов. Встреча с Высоцким и этим, последним, впереди. С Рублёвым же я хоть и пообщался накоротке, но разговор об икре и говяжьих котлетах вряд ли являлся тем откровением, на которое я мог рассчитывать при встрече с великим духовным авторитетом земли Русской! Ну что ж, у меня целых полдня в запасе, постараемся перейти к контактам первого уровня. Тем более время в Очевидном-Невероятном, о чём я уже упоминал не раз, обладало приятной способностью замедляться по вашему желанию.
В приоткрытое окно влетели неясные голоса, я увидел, как знакомые мне по вчерашней поездке, эмиссары — Козлобородый и Одноглазый о чём-то мирно чирикают с дежурным грачом. Я уже немного касался темы грачей, говоря о том, как и при каких неблаговидных обстоятельствах они оказались в скворечниках, но вот о том, кем эти существа являются по сути, мне весьма доходчиво поведал Косоротов или, как называли его промеж собою сами грачи — Косоклювов. Оказывается «грачи» — это бывшие «врачи», перемещённые в должностном алфавите на одну позицию вниз. То есть, чем хуже из тебя получался врач, тем больше у тебя было шансов, что ты станешь хорошим грачом. А так как зарплата у грачей была слегка повыше, чем у врачей, а ответственности никакой, то мало кто из разжалованных ангелов, принимал своё «падение» как-то уж слишком близко к сердцу! Тем более, при желании ты спокойно мог поврачевать где-нибудь на стороне, всё в том же Усолье-Сибирском, например. Единственное, что нужно было сделать обязательно — так это сменить белый халат на чёрный комбинезон. Вот и бывший анестезиолог Пётр Николаевич Косоротов опустился на букву «г» без особых угрызений совести, правда, его случай был особенным. В новом профессиональном сообществе его не приняли с той же решительностью, что и в старом — слишком много говорил и всё не о том! Таким образом, у него оставалась последняя возможность не стать в родном Отечестве изгоем, это буквально «полезть в Бутылку», пока охранником, дальнейшее зависело исключительно от его умения «фильтровать базар».
Но внимание моё привлекли не столько сами проводники, сколько сопровождаемый ими, персонаж. Это был молодой, плохо одетый мужичок, почти парень, с многодневной щетиной и стрижкой «под горшок». Мужичок имел единственную руку, да и то левую, пустой рукав был подоткнут под солдатский ремень, накрепко стянувший его худую талию, скрытую под старинным кафтаном, каких не шьют уже лет двести.
Однорукий стоял поодаль от сопровождающих с ничего не выражающим лицом, то и дело, подтирая единственной рукой у себя под носом. Мне показалось, этот скучающий взгляд мало поменялся бы, окажись мужичок в Преисподней, где вокруг одни только пионерские костры да скворчащие сковороды, ибо дураку понятно, что попал он сюда по вопиющему недоразумению и совсем скоро его отправят обратно! То есть, в рай.
Мужичок-новичок был налегке — ни чемодана, ни сумки, ни даже какой-нибудь завалящей котомки с парой сменного белья.
Каково же было моё изумление, когда однорукого поселили в моём корпусе, да ещё совсем рядышком — через палату! Его доставила туда старшая сестра и тут же быстренько улетела. В принципе, для Алконост подобный метод преодоления пространства был не нов, но вот как она это сделала, не снимая халата, для меня так и осталось загадкой!
В планах пунктом № 1 у меня вообще-то значился подъём на третий этаж, так как — во-первых, так высоко в новых условиях я ещё не поднимался, и во-вторых, я во что бы то ни стало, хотел попасть на концерт своего кумира! Уже одна только возможность сделать это приводила меня в восторг макаки, обнаружившей банан на берёзе!
Но сначала я всёже решил заглянуть к моему новому соседу, мне почему-то казалось, нам есть, о чём поговорить.
«А что, если он не станет общаться с человеком в форме? — подумал я. — Ну, то есть, станет, но формально. «Да» — «нет». «Да» — «нет». А мне это зачем? Я же рассчитываю хоть на какую-то искренность! Нет, контактировать с людьми подобного типа нужно исключительно на равных!»
Я откатил створку шкафа, к моей несказанной радости все костюмы были на своих местах! Я подобрал себе пиджак приятного стального цвета, отдельно — белые льняные брюки свободного покроя и белую же сорочку с круглой горловиной — по старинке. Быстро нашлась и соответствующая обувь в виде пары остроносых, как мне нравилось, кожаных штиблет.
Мысленно я уже не воспринимал себя никак иначе, кроме как, во всём этом великолепии, но на деле всё было куда сложнее. А сказать прямо — дело и вовсе не сдвинулось с мёртвой точки! Началось с того, что я не смог сдёрнуть с себя сапоги! Я пытался и так, и эдак: наступал себе на носок, совал ногу в проём шкафа и зажимал её створкой, стучал задней частью каблука об пол — всё было бесполезно, голенища сапог словно срослись с ногами, и отделаться от них можно было только вместе с конечностями!
И тут я, разумеется, загрустил. Было понятно, что поменять гардероб, не сменив обувь, я не смогу. Сапоги перечёркивали самые благие намерения, и надень я теперь на себя что-нибудь, кроме тужурки и галифе, я немедленно превратился бы в некое подобие Арины Родионовны, а это значит, что никто и никогда не будет меня ждать, особенно — всем смертям назло!
Смирившись с неизбежным, я повесил одежду моей мечты на место, и, «усугубив на посошок», покинул «родное гнездо».
Я слышал, как Алконост называла номер палаты и смело постучал в нужную дверь. Никто не ответил. Не ответили мне и на повторный стук — уже более настойчивый. Значит, не откроют и на двадцать пятый, решил я и толкнул дверь ногой в сапоге.
Комната была куда скромнее моей — и по составу мебели, и по убранству. И что особенно бросалось в глаза, это количество инвентарных номеров, стоявших всюду — от простого вафельного полотенца до эмалированной утки под кроватью. Вернее, двух уток, поскольку кроватей было две, одна из них пустовала, а вот на другой поверх одеяла лежал новый жилец. Он неотрывно смотрел в потолок, моё вероломное вторжение на него никак не подействовало.
Первым делом я внимательно осмотрел его ботинки с засохшей глиной на подошвах, которые, он, разумеется, не снял. «Вот интересно, — подумал я, — а смог бы, если б захотел?»
— Председатель ЧК Джержинский! — что было силы, крикнул я. — Встать, собака, когда с тобою говорит непревзойдённый символ морального очищения и вопиющей духовности!
— Это то и плохо, — пожаловался однорукий, садясь на кровати и со скрежетом почёсывая щетину. — Я рассчитывал на Папу Римского, как минимум!
Мы какое-то время с ненавистью осматривали друг друга, после чего последовало вымученное приглашение присесть.
— Кто ты такой? — я по-хозяйски оседлал табурет, намертво привинченный к полу. — Как звать?
— Ну и вопросы у вас, товарищ Председатель ЧК, вы ещё спросите, сколько мне лет?
Спокойствие, с каким однорукий «выплёвывал» слова, было достойно человека, в один день побывавшего на Эвересте и спустившегося на дно Марианской впадины!
— Послушайте, даже у собаки есть кличка…
Голос мой потерял былую мощь, отчего-то мне стало стыдно за то, что пристаю к человеку с такими пустяками!
— Вот именно, кличка, — вздохнул однорукий. Он вообще дышал осторожно, словно тестируя воздух на чистоту. — Как назвали в роддоме, и чья это была инициатива, я не помню. Дальше прозвища менялись в зависимости от погодных условий. Последняя — Левша. Мне нравится. Бывают имена и похуже! Вот вас, к примеру, как зовут?
— Зигмунд, — стыдливо признался я, будто напроказничал. — Фрейдович…
— Ну, вот видите, — сочувственно сказал Левша и участливо похлопал меня по плечу. — Наша встреча начертана на небесах. Но я в пассиве. Сказали, сиди и жди — сам зайдёт.
Мне стало совсем нехорошо! Рановато, видно, я посчитал себя демиургом, распоряжающимся чужими жизнями! Ох, рано! Орать начал на людей! Фуражку с красной звездой напялил!
— Это Важный Специалист вас сюда отправил?
— Ну да, — сказал Левша. — Кому ж ещё! За одним, говорит, поможете ему, а то он там один, без замов… Одному, мол, тяжело. Да и звание обязывает. Теперь сам вижу — фуражка какая! О себе что ль рассказать? Вы ведь за этим зашли?
Он поднялся с кровати, был в палате крошечный закуток с раковиной и унитазом. Левша включил воду, попробовал. Потом проверил унитаз. Всё работало.
— А пойдём ко мне? — предложил я. — У меня коньяк есть. Вспрыснем за встречу.
Пошли ко мне.
Я выпил, Левша не стал. Почему, поймёте из рассказа.
С самого раннего детства он воспитывался в детдоме. Пил. Курил. Дрался. Воровал. Всё как у всех. При этом школу закончил с красным дипломом! И вот парадокс — дальше учиться не пошёл, решил, что сидя за партой, пропустит самое главное! Что именно, точно выразиться не мог. В результате появился БОМЖ не только с красной рожей, но и с красным дипломом. Примечательно также, что этот БОМЖ, в отличие от своих многочисленных собратьев, не сидел на помойке, мирно посасывая банановую кожуру. Работал всюду, где требовались руки. Лучше, конечно, две. При полном отсутствии воспитания и прочих радостей, связанных с полноценным становлением личности, имел Левша одну удивительную способность, присущюю ему органически: умение не просто работать, но любую работу делать без понуканий, максимально качественно и в срок!
— Так уж и любую? — усомнился я.
— Теперь нет, — сказал Левша. — Теперь приходиться делить на два, рука то одна!
— Сапоги с меня снять сумеешь?
— Это как памятник разуть!
— Значит, пас?
— Пас. — Он и смотреть не стал на мои сапоги. — И дело не в том, что памятник, а указание такое: чтобы вы всегда имели надлежащую форму. А я её поддерживал всесторонне.
— Значит, сапоги снять не сможешь! — не унимался я.
— Сказал же, указание… — Левша вытянул из кармана своего кафтана Святого Андрея Первозванного вместе с цепью и протянул его мне. — Орден — другое дело!
Я машинально пошарил руками на груди — пусто! Вот только что был, три секунды назад — я по весу чувствовал! И что? И как? Цепь вон — целая, не разорванная, как такое может быть!
— Пустяки, — Получается, он и мысли мои читал. — Азы профессии!
Дальше я старался не перебивать. А чтоб вам понятнее было, постараюсь воспроизвести его особый повествовательный стиль, выражавшийся, как и его работа, в какой-то непостижимой простоте и добротности!
В общем, мотался парень по подённым работам на радость всем работодателям. Делать что-то одно было ему скучно и противно, каждый раз даже не голова, а руки требовали чего-то нового. Не знакомого. Замысловатого. Только тогда и брался за дело. Однажды, путешествуя из пункта А. в пункт Б., увидел Левша машину на дороге. Красивую такую. То ли «Мазератти», то ли «Ламборджини». А, может, и вообще «Роллс-Ройс»! Точно не запомнил, потому, что для него это никакого значения не имело. Просто машина — и всё! Был бы вертолёт, отремонтировал бы вертолёт. Да хоть андронный коллайдер! Ну, разве что времени бы потребовалось малость побольше — всё же ионы тяжёлых металлов так просто не разгонишь!
Автовладелец сидит расстроенный такой, всех матом кроет. Ну, очень крутой! А Левша ему, давай, типа, помогу. Тот хотел его пристрелить за наглость, пушку уже вытащил. Левша говорит, судя по характерному звуку, у пистолета расшатался шарнир барабана, что вызвало нарушение соосности камор и ствола, и пистолет де, поэтому стрелять не будет! В результате так и оказалось! Крутой дар речи потерял, он же думал, что круче его уже некуда! А Левша рукою капот приподнял, хотя тот вообще-то из салона открывался, поковырялся там чего-то пару минут и всё — машина сама по себе завелась! Без стартёра, мать её!
И вот в этом пункте Б. тут же установилась его безусловная монополия, стал Левша главным авторитетом практически по всем направлениям полезной деятельности. Очереди к нему не иссякали ни днём, ни ночью. А с этим Платовым, которому он машину отремонтировал, начались у мастера-универсала самые приятельские и доброжелательные отношения. Платова все «Платоном» звали, одно имя его страх и уважение наводило — такой был Человечный Человек! Правда, дружба эта, как и «Роллс-Ройс», имела свою цену, сопоставимую со стоимостью машины, но Левше это по фиг, он эти восемьдесят процентов, которые отдавал, вообще не замечал — такие у него были высокие доходы!
Вот тогда, кстати, эта кличка у него и появилась, ну, то есть, не кличка даже, а эксклюзивное уважительное обращение. Типа «Ваше Величество!» А повод какой, знаете?
У заказчиков одна присказка: а сможешь, типа, то-то или то-то?
Он им:
— Одной левой!
Заказчики знают, что он так ответит, и всё равно спрашивают, потому что это у них уже что-то вроде ритуала!
И вот вам — Левша!
Так и жил бы себе Левша, посвистывая, лет сто, но вот как-то на одном важном банкете друг его и покровитель Платон, возьми и брякни по пьянке, что его виз-а-ви любого ювелира уделает. Это любимая тема у Платона — брюлики и их огранка! Ему местная власть даже специальный документ выдала, «Огранная грамота» называется.
— Не верите?
— Нет! — кричат гости и требуют безотлагательных доказательств!
Тогда звонит Платон самому крутому местному ювелиру по прозвищу «Стокарат», а проще «Сократ». И как только тот является на вызов, хозяин выкладывает перед Сократом алмаз такой-то, а перед Левшой — такой-то. Даёт им определённое время и просит гостей делать ставки. И все почему-то на Левшу ставят. Только что кричали, что не верят, а сами ставят! Ну, Платону, это, конечно, не нравится! И что он тогда делает? Снимает со стены самурайский меч и — вжи-ик, отрубает Левше правую руку! Ту, которую Левша считал основной, а что до фразы «Одной левой!», так он её больше для куражу говорил — для чего она и придумана была!
— Ну? — спрашивает Платон, — А теперь на кого ставите?
— Теперь на Сократа, — отвечают гости. — Когда шансы в два раза больше — тут и делать нечего!
— Ну что, ударим силой духа по невежеству и косности, — обращается к Левше Платон, — сможешь, брат?
— Одной левой, — говорит Левша, потому, что уже ничего другого ему не остаётся! Буквально.
Велел тогда Платон сделать парню местную анестезию и дал команду начинать. А как время закончилось, камни тут же и сравнили. Никакой для этого аппаратуры не понадобилось, потому, что и на глаз сразу видно, что тот бриллиант, который одной рукой гранили, в сто раз лучше двуручного!
Такая вот история! Такая вот виктория! Все, конечно, заахали, да заохали, лезут наперебой победителя поздравлять! Нет-нет, не Левшу, вы неправильно поняли. Платона! За тот прекрасный маркетинговый ход, который позволил ему так изящно и так эффектно пополнить свои капиталы!
В этом месте Левша замолчал, видно, переживал что-то вроде фантомных болей. И я — вместе с ним, хотя мне лично никто ничего не отрубал!
— Я представляю, какими словами вы его кроете! — так я прочитал его молчание. — А зря!
— То есть? — Я не понял, шутит он или всерьёз так думает! — Ты его оправдываешь что ли?
— Во-первых, — вынужден был отвечать на вопрос Левша, — Платон мне друг, но истина дороже! Я тогда за истину пострадал. Доказал, что если у человека есть цель, ничто и никто его не остановит! А про Платона так скажу — хорошим он человеком оказался. Бриллиант то этот он же потом моим именем назвал! А это много значит! Это значит, хотя бы, что я войду в историю пусть не в образе человека, так хоть в образе камня! Вы только послушайте их имена: Санси, Кохинур, Куллинан, Звезда Тысячелетия…
— Ну, с этим понятно, — прервал я его. — В моём списке эти имена не значатся. Скажи лучше, потом-то что было?
— Когда понял, что мои потребности с этого времени будут, как минимум в два раза, превышать мои возможности, я сильно загрустил.
— В смысле, запил?
— Мягко говоря, да. — Левша осмотрел мой номер. — Красивая у вас камера… Аллнатта, Акбар-шах, Аврора, Голубая звезда Жозефины…
Я, отодвинув занавеску, посмотрел в окно. Работа по установке праздничного древа закончилась, Арина Родионовна помогала рабочим собрать стремянку, но и на этот раз лестница стояла насмерть! Парни из зеленхоза сильно ругались, и Повелительница Ели была вынуждена всё время напоминать им, что, если ребята не прекратят называть её Сабриной Абортовной, она откажет им в свидании! При этом медаль на её высокой груди светилась в лучах полуденного солнца, будто маяк в штормящем море!
— Я иду на концерт Высоцкого. Вы со мной?
Мне следовало поторопиться, чтобы не столкнуться с нею в коридоре.
— Возьмёте, так пойду. — Сказал Левша. — Это моя давняя мечта. — Он тоже посмотрел в окно. — Скажите, вы сегодня ничего не теряли?
— Ты про совесть?
— Я серьёзно.
Будешь тут серьёзным, когда у тебя одна рука и твоя блоха так и бегает неподкованная!
— Нет, а что?
— Точно? Может, это? — Он протянул мне темпераметр. — Завалился в штанину! У вас в кармане галифе огромная дыра!
— Вот чёрт! — не удержался я, принимая прибор, который уже и не намеревался увидеть! — А я всячески поносил беднягу Расклейщика!
— Поносить, это, видно, ваше любимое занятие!
Коридор мы прошли чисто, а вот на выходе нам не повезло. Проводив рабочих, Арина Родионовна, возвращалась к себе с видом матери Терезы, вынесшей из ближайшего притона последние стратегические запасы презервативов! Она даже что-то напевала себе под нос и я подумал, как же это справедливо, когда Бог, лишив человека слуха, за одним лишает его и голоса тоже!
Увидев незнакомца, Арина Родионовна справилась о его имени-отчестве и напомнила о вечернем торжестве. Меня она, слава Макинтошу, на этот раз игнорировала совершенно!
Проходя мимо Лобного места, я рассказал Левше о проводимых здесь мероприятиях и спросил, каково его мнение на сей счёт. Он сказал, что совершенно не приветствует отсечение у человека любых конечностей — будь то рука, нога или голова.
— И многих казнили?
Голос Левши дрогнул, привычное выражение лица поменялось с равнодушного на сочувствующее. Похоже, его здорово напрягло это место!
— Одного, — успокоил я своего нового друга. — Его фамилия Разин.
— Тот самый? — удивился Левша. — Надо же, не думал, что у него такой долгосрочный контракт!
«И всё-таки славный малый, этот Левша, — подумал я, наблюдая, с какой поразительной быстротой сменяются его чувства — от бесшабашного веселья до тупой непроницаемой мрачности. — Пожалуй, из него получится неплохой заместитель!»
— Ты сказал, что загрустил — и что? — Мы шли не торопясь, пока нам никто не помешал, надо было довести разговор до логического конца. — Что было потом?
— Пошёл на большую дорогу, — сказал Левша. — Грабить, резать, убивать! Между прочим, получалось не хуже, чем алмазы гранить. Окрестные фермеры даже прозвали меня «Однорукий бандит». А когда меня полонили, полицмейстер в знак моих былых заслуг дал мне возможность отыграться! Заключили пари — кто кого перепьёт! Они там накануне бомбанули какой-то подпольный цех по изготовлению палева, так что расходного материала хватило бы и на дивизию! Дивизия — это сколько?
— Это много, — заверил я его со знанием дела.
— Скажу вам честно, — Было видно, что воспоминания при всей своей трагичности, не приносят ему ни сожаления, ни боли! — Спарринг проходил при гробовом молчании, без весёлого улюлюканья и фейерверков! Платон для затравки, наверняка бы отрезал мне голову, не то, что этот урядник — обычный тупой служака, напрочь лишённый коммерческой жилки. Кто выиграл — не знаю, очнулся в путах — на столе Важного Специалиста. Может, не подыхай я от похмелья, он не показался бы мне настолько Важным! Ну вот, продержал он меня сколько-то на «колёсах» и сюда спровадил. С наказом. Дальше вы знаете.
Я замерил Левше темперамент, он был близок к нулю.
— Как ты себя чувствуешь?
На секунду мне показалось, что парень близок к обмороку.
— Никак. Моё обычное состояние. Хочу предупредить, что честь вам отдавать не буду — правой руки у меня нет, а левой не принято.
Я согласился.
И вдруг меня словно змея ужалила!
— Послушай, а откуда ты всё это помнишь? Про Платона, полицмейстера и вообще? И, если ты это так хорошо помнишь, тогда почему ты здесь?
— Ответ очевидный и невероятный, — улыбнулся Левша. — Началось с того, что Важный специалист, при всей своей важности, показался мне слегка диковатым! Нет, внешне он, конечно, соответствовал своему званию и предназначению, но вот только откуда у него взялись рога и хвост, я понять не мог! Потом то же самое я обнаружил у соседей по кровати, медсестёр и даже у нянечки, мывшей в палате полы.
— И у меня? — Рука моя невольно потянулась к затылку.
— И у вас. — поспешил успокоить меня Левша. — Только у вас ещё и копыта.
Я вспомнил, как недавно скакал по комнате, безуспеншно пытаясь сорвать с себя сапоги!
— Как-то, находясь у Важняка на приёме, — продолжал Левша окрепшим голосом, — я прямо высказал ему своё удивление, после чего тот тепло поздравил меня с выходом на солнечную сторону жизни и познакомил с одноглазым, у которого, в отличие от прочих, был не только один глаз, но и один рог! Со временем я нашёл хороший выход — мысленно отпиливать от людей их звериные конечности с тою же лёгкостью, с какою они отпилили мою, и вот, когда я полностью овладел этим нехитрым мастерством, всё, более или менее, наладилось. — Похоже, вид мой, сильно попортился и Левша вынужден был взять шефство над «больным». -Вы бы не волновались так, товарищ Председатель ЧК — ваши адские побрякушки слетели с вас ещё, когда вы шли по коридору. А шли вы, признаюсь, красиво. Как Штирлиц!
Подружились мы или нет, я на тот момент не понимал, было только ясно, что прежний холодок между нами исчез и Левша начал относиться ко мне если не дружелюбно, то по крайности, терпимо. По пути к лифту, я рассказал ему почти всё из того, что мне удалось узнать за этот день.
Был «мёртвый час», поэтому в Коридоре мы не обнаружили ни одной живой души. Зато встретилась неживая. У «Бутылки» нас догнал Рамсес Второй в сопровождении двух грачей. Доведя пленника до дверей Изолятора, один из них тут же вернулся на место, не дай Бог увидят, что скворечник пуст! Второй дождался, пока в дверях не покажется один из охранников, а именно — Куроедов.
Мынаходились от них метрах в трёх, а по местным меркам — это очень далеко, по крайней мере, далеко настолько, чтобы принимать нас всерьёз. Страна маленькая, поэтому расстояния здесь меряются своими «метрами с кепкой».
— Вот, отловили на хоздворе. Берёте?
— Почём? — дежурно осведомился охранник.
— Тариф прежний, — Грач вытащил из кармана засаленный свёрток и протянул его Куроедову. — Бедро, крылышко и маленько грудки!
— А соус?
— В следующий раз, — пообещал грач. — У нас проверка на клюве: пожарники, электрики, похоронные менеджеры… А тут нате вам — целый фараон! И всё — гуляй, Вася, у нас же по отчётам с сегодняшнего дня социальное равенство!
Как только Куроедов принял в одну руку — курицу, а в другую — мумию, грач исчез.
Но забрать фараона охраннику так и не удалось!
81.
Я помешал.
А именно сделал то же самое: схватился одной рукой — за курицу, другой — за мумию.
— Выбирай, Куроедов — курица или куча грязных бинтов! Считаю до трёх! Раз…
Угадаете с трёх раз, что он выбрал?
— Пойдете с нами, господин фараон. Так будет лучше для всех!
Я повернулся к охраннику.
— И для вас тоже, Куроедов!
— Так точно, товарищ Председатель ЧК! — прокудахтал Куроедов. — Вы только напарнику моему ничего не говорите, сами знаете, какой он нервный!
Мы шли по Коридору, а я всё думал, что мало-помалу начал привыкать к окружающему меня миру. Ещё утром всё здесь казалось мне слегка непривычным: вывески, организации, люди, которые их представляли и даже воздух, которым они дышали! Всё было и так, и не так. Но определить, что именно не так, не по внешним различиям, а по сути, мне казалось абсолютно невозможным. Моя форма открывала любые двери и любые уста, но что-то меня смущало и не давало возможности пользоваться этими преимуществами в полной мере! И вот теперь, по прошествии какого-то времени, когда всё вокруг становится не просто привычным, но и близким, я, может быть, смогу, наконец, реализовать ту функцию, которая определена мне самою судьбой и Левша…
— Что Левша?
— И ты, — повторил я свою мысль внятно и настойчиво, — будешь мне в этом хорошим подспорьем!
— Подспорьем — это хорошо, — Левша попридержал меня за руку — Это требуется отметить!
Мы как раз к лифту приближались, а там вывеска: «Социальный лифт». Раньше не было. Вроде пустяк, а так просто в лифт уже не сядешь! Теперь пассажир должен иметь чёткое намерение о том, чего бы ему хотелось дальше, а не гонять бесцельно туда-сюда. Уведомление било, как высоковольтный ток, поэтому желающих подняться на соответствующий социальный, уровень были единицы. Собственно, пока что только мы и были.
— Жрать охота, господа, — пояснил свою просьбу Левша. — Давайте сядем на кушетку, я угощаю!
Как только мы устроились рядком, по-воробьиному, он вытащил из кармана кафтана знакомый свёрток с курицей.
— Куроедов? — удивился я.
— Был Куроедов, — рассудительно сказал Левша, — стал Недоедов! Коррупцию будем пресекать на корню! Вам отломить, Ваше Величество?
— Подобное обращение в адрес сына Бога на земле непозволительно, — обиделся фараон. — В наше время к Владыкам Земли и Неба, кроме как Ваше Убожество не обращались! — Он принял бёдрышко и всё никак не решался попробовать его на вкус. — Объяснить, почему?
— Типа, Богу — Богово? — предположил Левша.
— Именно что! — Рамсес, наконец, откусил кусочек и сосредоточенно жевал его будто жвачку до самого конца трапезы. — Не поверите, в первый раз прошло по пищеводу.
— А так что же, — с набитым ртом спросил Левша, — всё время отбирают?
— Всё время! — прожевал фараон грустно.
Пока мы ели, я попытался объяснить ребятам, в чём суть подъёма на социальном лифте и какой надо при этом иметь волевой настрой.
— Раз так, — резонно заметил Левша, — то концерт Высоцкого — ничто иное, как подъём на высокий социальный уровень! Смекаете, Ваше Убожество? — Он заботливо поправил бинт, мешающий фараону совершать полноценный акт потребления пищи. — Это вам не в золочённом саркофаге кочумать!
В лифте на этот раз мне показалось как-то темновато и душновато. И стены задрапированы чёрной материей, так что не видно ни одного зеркала.
Мне тут же припомнился Гагарин с его небесными алмазами.
— Небо в алмазах это, конечно, хорошо, — констатировал я с такой убеждённостью, что все сразу представили себе это зрелище воочию! — Но это всего лишь фигура речи, Юрий Алексеевич!
Бах — и мираж рассыпался!
— Кто это — Юрий Алексеевич? — спросил Левша.
— Гагарин.
— А-а… — Левша сочувственно вздохнул. — Тоже, значит, здесь?
Я согласно кивнул.
— Кстати, забыл спросить, а что стало с твоим бриллиантом, Левша?
— Молчит наука, — попытался отшутиться мастер.
— Нет, серьёзно, — настаивал я. — Лувр? Прадо? Грановитая Палата?
— Ну уж нет! — бойко ответил чемпион мира по огранке, — Лучший гарант соблюдения авторских прав, это сам автор! А посему, други, прошу зажмуриться!
И он торжественно извлёк из недр кафтана нечто круглое, завёрнутое в носовой платок.
— Алле, ап!
Не знаю, что уж там увидел фараон Рамсес Второй, ведь у фараонов, как известно, свои отношения с камнем, но лично мне показалось, что бриллиант, явленный нам автором во всём своём божественном величии, сильно напоминает обычную речную гальку!
2.
ДЕРЕВЯННЫЕ ОБЕРТОНА.
Найти «Мюзикл-холл» оказалось несложно. Лифт доставил нас на нужный этаж за несколько минут.
Или лет?
Перед тем, как двери кабины закрылись, я успел заметить, как ткани внутри лифта скользнули вниз, и в открывшихся зеркалах отразилась огромная очередь людей с цветами и венками. Голова этой многолюдной пёстрой змеи исчезала где-то там, вдали, в распахнутых дверях парадного входа театра.
Кто-то, скорее всего, звукорежиссёр, настраивал микрофон.
— Боже мой! — воскликнула румяная женщина приятной матрёшечной наружности. — Кому мы доверяем наших кумиров! Этот парень просто пень — пнём, вы слышали, как он считает? Он что, в школе не учился?
— А как он считает? — спросил Левша. Тётка ему понравилась, и он был не прочь слегка позубоскалить!
— Раз — два, раз — два! Вы что, сами не слышите?
Она сидела на скамейке у стены и ждала, когда начнут впускать.
— Это безобразие, товарищ Председатель ЧК, — обратилась она ко мне, после небольшой паузы. — Концерт итак в неурочный час, а ещё заставляют ждать на сквозняке! А мы простымши!
— Вы? — снова встрял Левша.
— Ну да, мы. — Тётка поправила кофточку, пригладила ладонями волосы, затянутые на затылке в тугой узел. — Разрешите представиться: мы — Матрёшки. Я старшая, они помладше.
— Прелесть какая! — Воскликнул Левша и даже рядом присел. — Я — то думал, куда все зрители подевались! А они, оказывается, вон где! И сколько же вас, если не секрет?
— Не секрет, — сказала старшая Матрёшка. — Насколько мне известно — пять. Но, я не уверенна. Было ещё пару ложных беременностей, так что, возможно, и семь… — И, подумав, добавила. — А то и восемь. Какой же секрет?
В этот момент мы все одновременно подумали, что будет лучше, если мы станем обращаться к ней — Матрёшка-мать.
— Чтобы два в одном или вот один без двух, как в моём случае, это я слыхал, — не скрывая восторга и умиления, сказал Левша, — Но вот, чтобы — восемь в одной!
Тут раздался третий звонок и мы вместе со всеми Матрёшками потянулись к холлу. В смысле, Мюзик-Холлу. Там друг за другом стояло несколько кушеток, мы заняли места и стали ждать начала концерта.
Разумеется, все мы очень волновались и когда артист появился на сцене, никто из нас даже не понял, что здесь происходит и вообще, не сон ли это? С другой стороны, сидящая в зале мумия фараона была куда менее объяснима, чем все тайны мира вместе взятые! Рамсес, кстати, волновался не меньше любого из нас!
Высоцкий обратился к нам с приветствием и его голос развеял последние сомнения, тогда как сам исполнитель показался нам слегка грустным и утомлённым. Полагаю, это ощущение во многом было результатом давления на общественное сознание многочисленными СМИ, преследующими свои корыстные узкокорпоративные цели, а именно — придавать товару тот вид, который способствует наибольшему спросу. Мне лично, всё время хотелось его как-то приободрить! Возможно не только мне. Я видел, как все Матрёшки, включая последнюю, крепко, до боли в ладонях, приветствуют своего кумира.
— Вы, конечно же, пришли послушать мои песни, — сказал артист, поправляя ремешок гитары. — Однако, не станем преувеличивать волшебную силу искусства, сколько б ты не сочинял и как бы ты часто не выступал перед зрителями, что-то да остаётся втуне! Поэтому, песни песнями, но хотелось бы и поболтать. А начнём мы давайте непосредственно с фактического материала. Как говориться, что вижу, о том и пою. Вот вы, товарищ… — Он указал на фараона, на что тот растерянно развёл руками. — Вы, вы… Всем известно, что вы являетесь представителем цивилизации, где в общественное сознание активно внедрялась идеи бессмертия, будто бы в грядущем умершему могло пригодиться многое из того, к чему он привязался в этой жизни. Это могло быть всё, что угодно — посох, подвязная борода, любимая пепельница и даже, извините, туалетная бумага! Да что бумага! Известны, например, случаи, когда вслед за умершим в качестве дополнительного бонуса, отправляли его тёщу. — Рамсес Второй заёрзал на кушетке, всем своим видом выражая сильную растерянность. — Но что-то мне подсказывает, — поспешил успокоить фараона артист, — что тещ, скорее всего не бинтовали, отчего те благополучно канули в Лету. Впрочем, Лета — это уже совсем другая история… Я хочу сказать, что вам…
— Мне? — ещё раз уточнил фараон.
— Вам-вам, кому же ещё! Блин, сбиваете… Так вот я говорю, вам, наверное, будет интересна противоположная точка зрения и поэтому, прежде всего именно вам хочу я адресовать эту песню.
Он явно поскромничал, потому, что песенка про переселение душ касалась не столько Рамсеса Второго, безукоризненно сохранившего своё лицо, сколько всех нас, периодически его теряющих.
Песня прозвучала идеально и представлялась злободневной, как никогда. Единственное — слегка подводило качество звучания инструмента, звук гитары местами имел довольно характерные деревянные обертона, свойственные больше для широкосовковой снегоуборочной лопаты, чем для щипкового инструмента. Впрочем, струны вполне моги и подрезать, но разве кого-то из слушателей это напрягло? Да нет, конечно! Паганини вон на одной струне играл и ничего! Важно, что ты хочешь сказать людям! А Высоцкий, судя по всему, хотел сказать очень много, мне иногда даже кажется, что — чересчур!
В самый неподходящий момент меня ткнули палкой.
— Извините, у вас свободно?
В нос ударил резкий запах лука и чеснока!
Нет, вы только подумайте — заехать главному чекисту палкой и тут же спрашивать, можно ли сесть!
Я повернулся — рядом, шатаясь, стоял высокий человек с клюшкой. А высокий и шатаясь, потому, что на коньках!
«Похоже, это он и есть, — подумал я, — последний из моего списка. И, кажется, я знаю, как его зовут!»
— Присаживайтесь, товарищ Харламов, — я пододвинулся. — Мест, правда, полно, но я рад посидеть с вами на одной скамейке.
— Штрафников, — видимо, пошутил нападающий.
— Концерт в неурочное время, — спросил я, как только Харламов сел рядом. — Как вам удалось попасть сюда?
— Семён Семёныч разрешил, — Хоккеист не знал, куда ему пристроить клюшку и ещё раз заехал мне в бок. — Я ему шайбу подарил, квадратную. Это чтоб не сомневался, что она настоящая.
Высоцкий, тем временем, отвечал на вопросы.
— На спор я мог выпить хоть ведро, — обратился к артисту Левша. — А у вас какой личный рекорд?
— Давайте-ка я на ваш вопрос песню спою! — Предложил артист и запел «Ой, где был я вчера, не найду — хоть убей!»
А, как закончил, спрашивает:
— Ну, устроил вас мой ответ?
— Сойдёт, — благодушно сказал Левша. — Но только я теперь с этим покончил! — Он выразительно посмотрел на Матрёшку-мать. — Да-да, руку даю на отсечение! А то столько рубах порвал и благородного хрусталя перекрошил — вы не представляете!
Высоцкий Левшу похвалил и предложил приступить к «Утренней гимнастике». Зрители поднялись со своих мест и пока артист пел, каждый из нас, не жалея себя, прыгал, отжимался и приседал! Харламов делал всё то же самое, но только, не выпуская клюшку. Мне, как его соседу, соответственно, хорошенько досталось. Пришлось поменять дислокацию. Но хоккеисту этот «приём» показался запрещённым и он тут же последовал за мной.
— Когда я был маленьким и жил в Чебаркуле, — сказал Харламов вполголоса, — меня боднул бык. Вот сюда. — Он задрал свитер, но ничего особенного я там не заметил. — Так я что сделал? Установил на ровное место шайбу и мощным кистевым броском отправил её точно быку в лоб! Вот сюда! — Он показал — куда. — Для быка это явилось тяжёлым испытанием! С тех пор я ненавижу, когда вокруг меня быкуют!
Почему-то я ему сразу безоговорочно поверил.
— Начальство рекомендовало вас в члены ЧК. Пойдёте?
— Скорее всего, нет, — мягко отказался нападающий. — Календарь игр слишком жёсткий. Должен же кто-то забивать!
Я не стал с ним спорить, сочтя, что момент для этого не слишком подходящий.
— А можно нам? — попросила Матрёшка- мать.
— Что, всем сразу? — удивился артист.
— Восемь невоплощённых жизней вопиют к вам, товарищ Высоцкий! Мы знаем, вы видите людей насквозь!
— Нет-нет, ну что вы, — тут же возразил певец. — Это вам на рентген надо, кабинет 123.
— Были! — заверила его женщина. — Были и не раз! Они ругаются! Шлюхой обзывают!
— Как так?
Певец сел на авансцену, опустив ноги в зал.
— Говорят, все ваши воплощения от разных отцов! Упрекают меня в аморальном облике. А какой же он у меня аморальный? Вы посмотрите! — Все, конечно, на неё ещё раз внимательно посмотрели — типичная расписная деревянная кукла. — Я ж генофонд народа сберегаю, разве можно со мною в таком тоне?
— Ну что вы, — возмутился артист. — Вы наш многодетный символ! У меня про вас даже песенка есть. Вот послушайте!
И он напел:
«Зачем вам складень, пассажир? —
Купили бы за трёшку
В «Берёзке» русский сувенир —
Гармонь или матрёшку!»
Давайте, я отвечу! Вопрос-то у вас какой?
— Все мои пять мужей…
— Восемь, — поправил я.
— Ну да, — вынуждена была согласиться Матрёшка-мать. — Все они были людьми не простыми. Ну, вот, первый, к примеру… — Что-то её неожиданно смутило, и Матрёшка-мать замолчала.
— Говорите же, — попросил певец, — Время концерта ограниченно, а я не спел и половины программы.
— Вот именно, — сказала Матрёшка-мать, — это ваш концерт, а не наш. И нечего лезть со своими вопросами, особенно, если они такие длинные!
Высоцкий жестом попросил тишины и стал прислушиваться к звуку, напоминающему тяжёлое лошадиное дыхание. И мы тогда прислушались вместе с ним. Помимо этого в воздухе ощутимо запахло потом и дерьмом, а где-то там — в дальнем конце Коридора тревожно заржали кони.
— Хорошо, что это лошади, — успокоил присутствующих хоккеист, — потому, что, если бы это, не дай Бог, были быки, я бы до смерти забросал их шайбами!
Как только всё стихло, Высоцкий продолжил разговор.
— Дело не в длине вопроса, — сказал он Матрёшке-матери, — а в его сути!
— Например? — спросил Харламов, испытывающий лёгкое разочарование, свойственное бомбардиру, вышедшему один на один и не попавшему в ворота.
— Например, быть или не быть? — Артист осмотрел присутствующих. — Закурить не найдётся, товарищи?
— Одну минутку… — Левша аккуратно оторвал от висящей на стене концертной афиши, самый её краешек и скрутил самокрутку. — Вот, «Мальборо». То, что вы любите.
— Круто!
Высоцкий взял сигарету в рот, тем самым окончательно утвердившись в своём изначальном образе, столь близком и дорогом каждому из нас!
— Жалко, спичек нет, — сказал Левша, дежурно похлопав себя по карманам.
— Новичок? — Певец выразительно посмотрел на меня. Я кивнул. — Тогда ясно. Потреблять канцерогены — неоспоримая привилегия охранников и грачей. — Это он говорил специально для Левши. Правда, я тоже этого не знал, но кто ж подумает, если ты в тужурке и в ремне? — Наше положение менее завидно, ибо всем нам по кругу прописана антиникотиновая диета.
Он сделал глубокую затяжку, да такую аппетитную и соблазнительную, что вместе с артистом затянулись и все его зрители, включая Матрёшку-мать со всем её неосуществлённым наследием!
У нас у всех приятно закружилась голова!
А я подумал тогда, как же это хорошо, что певец на диете! Если всё будет продолжаться в том же духе, может, он и проживёт подольше!
— Так в чём суть? — вернулся к Матрёшкиному вопросу Высоцкий.
Но женщина только глупо улыбалась, видно, всё ещё пребывая в состоянии приятного головокружения!
— Аллё, гараж! — Левша похлопал перед её носом, как это у него получилось при отсутствии второй руки, я так и не понял! — Очередь волнуется! Вы сказали — мой первый тра-та-та… Дальше неразборчиво.
— Ну-да, ну-да… — согласилась Матрёшка-мать, — это верно — неразборчивости нам не занимать. Я назову их имена, а дальше думайте сами! — Она встряхнула головой и, если б не вездесущая рука Левшы, вся её верхняя половина, свалилась бы на пол. — Спасибо, молодой человек! — обратилась он к спасителю. — У вас лёгкая рука! Значиться, смотрите… Долгорукий Юра, сколько жили — с коня не слазил, потом этот, как его… тьфу ты, Ломоносов — во, Михайло Васильевич, как мужчина — вообще ни о чём — с утра до ночи в Академии, дальше — тоже Васильевич, только Александр, Суровов, нет, погоди… Суворов — вот, этого я и не видела толком, всё время в походах, после него целый граф был…Толстой, но с этим у нас внебрачная связь, так что на ребёнка я особо и не рассчитывала…
— А от тех, значит, рассчитывали? — усмехнулся Левша.
— А как же, — всплеснула руками Матрёшка-мать. — Вы что! Только этими мыслями и жила! Только эту идею и вынашивала! Вы что, товарищи! И главное у всех одни и те же отговорки: служение, поприще, долг! Для мужчины, я считаю, один долг свят — супружеский! Правильно?
Последний вопрос она адресовала мумии, видно, живые окончательно утратили её доверие.
Рамсес согласно кивнул, за что тут же был вознаграждён пламенным поцелуем на зависть всем нам — бесстыдникам и раздолбаям!
— Теперь, пятый… — Матрёшка-мать, достав откуда-то помаду и зеркало, принялась приводить себя в порядок. — Пятый же вроде? Ну да… Так вот, этот был еврей… Троицкий… Нет, Троцкий. Вот ведь — сплошные львы! А толку? Такой распиз… врун был, это что-то! Я, говорит, Матрёшка, отлучусь ненадолго по Коминтерновским нуждам, а сам, падла, в Мексику свалил! Трепло! Следующий — Долгорукий…
— Был уже Долгорукий, — обиделся Левша. — По кругу ходите, мадам! Самое время переходить к Одноруким!
Я понял, что должен вступить в разговор.
— Ну, хорошо, едрёна Матрёна, вопрос то в чём?
— А вопрос следующий! — Она сменила помаду на тушь. — Спрашивается, если все они такие великие и значительные, почему наследников не оставили? Обычных человеков — сыновей-дочерей? Почему? Разве наследие человека, какого бы звания он не был, измеряется ещё чем-то, кроме его детей?
Вопрос прозвучал весомо, как хорошо обтёсанная, дубина — он касался уже не только певца, но и каждого из нас. По сути дела, его можно было сформулировать именно, как «быть или не быть?» а, значит, ответ на него могли дать только Господь Бог и Густав Карлович. Но беда в том, что встретиться, как с одним, так и с другим, можно было исключительно по их инициативе!
Так я и сказал ей. Только Матрёшка-мать к моим словам не прислушалась, она утверждала, что Бог любит троицу и что третий в ней как раз Высоцкий.
— А выпить не найдётся, товарищи? — спросил певец.
Как я догадался прихватить из бара коньяку, я не представляю! Может, чувствовал?
— С одним условием, — сказал я ему строго. — Сначала померяем темперамент.
Артист не отказался, темпераметр показал максимальное значение.
— Вы видите? — Я продемонстрировал прибор всей честной кампании. — При таких показателях, любой допинг может оказаться смертельным!
— А мы на троих, — улыбнулся лукаво Высоцкий. — Сначала я, потом они.
— Голосуем, — сказал я. — Вы — наше общее достояние и решение принимать мы должны все вместе. Сообща. Итак, кто за то, чтобы Высоцкому налить?
— Эх, жалко, что у меня только одна рука, — сказал Левша и первым проголосовал «за». Вскоре его примеру последовали все присутствующие, все, кроме меня.
— Их тоже считайте, — попросила Матрёшка-мать и похлопала себя по талии. — Никаких внутренних противоречий я не испытываю.
— А вы? — обратился я к остальным.
Они сказали, что — испытывают! И ещё какие противоречия! Но голосуют всё равно «за»!
Делать нечего, пришлось отдать ему бутылку.
«Это хороший коньяк, — вспомнил я слова Гагарина, — Вкусный и весьма полезный».
Он выпил, не пробуя. Залпом!
А мы все стояли рядом, как вкопанные и чувствовали себя убийцами! Именно убийцами и никем другим! Многие из нас не могли сдержать слёз и, если бы в этот момент нас увидел кто-то посторонний, то он наверняка бы решил, что мы сошли с ума!
— Ну вот, — сказал певец слегка охрипшим голосом, — теперь я в полном порядке! — Он спрыгнул со сцены, взял Матрешку-мать под руку и усадил её на кушетку. — Послушайте, вы сказали, что наследие человека измеряется детьми, я с вами согласен. Но главное всёже не это. — Высоцкий опустился перед женщиной на колено и попросил. — Кто-нибудь, принесите мне гитару.
Левша принёс инструмент и, присев по соседству, замер в ожидании.
Мы были слишком увлечены происходящим и то, что нас стало на одного больше, никто не заметил. Мы обнаружили его уже только после того, как Высоцкий спел «Балладу о любви». Артист так и спел её, стоя на колене перед Матрёшкой-матерью!
Мы захлопали, а этот сказал:
— Привет, Петя!
— Ты ошибся, пионер, его зовут Володя, — поправил наглеца Левша.
— Его зовут Петя, — настаивал на своём новый зритель. — А меня Павлик. Павлик Морозов! Да вы знаете мой голос то, я на радио работаю. «Туристический вестник».
«Ах вот оно что, — подумал я, — вот, значится, откуда эта фуражка и пионерский галстук! Тогда почему ж она его Семёном называла? Семён Дежнёв. Я это хорошо запомнил! Может, потому, что Павлик Морозов в розыске?»
— «Туристический вестник» я не пропускаю, — Харламов, глядя на радиоведущего, угрожающе помахивал клюшкой. — Там у ведущего совсем другой голос и имя другое — Николай Озеров.
— И я его слушаю, — поддержал хоккеиста фараон. — Особенно, если про Хургаду или Шарм-эль-Шейх! И зовут его Юрий Сенкевич. У него даже манера совсем другая, доверительная. А этот наглый и с претензией!
— Послушайте, — начал оправдываться Павлик Морозов, — я же с вами не спорю, поёт Петя действительно здорово! Мы его ещё в школе Кабалевским дразнили!
— Ой, ой, ой, — вступилась за своих Матрёшка-мать. — чё болтать то! Кабалевский вообще композитор, я с ним крутила… в одно время. Он оперу «Сёстры» сочинил — про нас, про всех! — И спросила у кого-то. — Правда же, девки?
— Нам-то какая разница, — не сдавался радиотурист. — Мы ж пацанами были! А потом Петя повзрослел и голос у него окреп. В смысле, охрип. И тогда все решили, что никакой он не Кабалевский, а самый, что ни на есть Высоцкий! И он так решил, Петя. Но только в музыкальное училище его не приняли. И в Консерваторию тоже. Никуда не приняли, Петя и запил! А, как запил, так и пропал из общественного фокуса. Теперь понятно, куда делся. Теперь мы земляки!
— Всё! — Я как в тире его увидел — в перекрестие прицела! — Я его узнал. Фуражку сними.
Тот снял. А там совсем не то, что я ожидал увидеть! Там, представьте, знакомая лохматая голова Семёна Дежнёва! Я хорошо его запомнил, ещё со времён, когда он был Христофором Колумбом и спасался от разъярённой толпы! И вот тут я, конечно, задумался!
И друзья мои — тоже.
— Да нет, — засомневался Левша. — Вы смотрите, как он лихо сдал своего однокашника! Да что — однокашника, я бы вообще это приравнивал к измене Родине! Товарищ Председатель ЧК, заявляю вам, как чрезвычайный и полномочный представитель, этого самозванца нужно на нары!
— Точно, точно, — поддержал Левшу хоккеист, ища место, куда бы установить шайбу для пробития штрафного. — Щас я ему, кистевым!
Обстановка накалялась. И тогда я решил, что выход один. Надо спросить самого Высоцкого — как он скажет, так и будет!
— Товарищ Высоцкий, — обратился я к певцу. — Ваше имя стоит в рекомендательном списке ЧК. Вас, правда, называли Кабалевским?
— Правда, — легко согласился Высоцкий. — Вы себе не представляете — кем только меня не называли! И Дон Жуаном, и скоморохом, и дворником, и алкоголиком и даже, не поверите, самолётом! Короче:
У меня было сорок фамилий,
У меня было семь паспортов,
Меня семьдесят женщин любили,
У меня было двести врагов!
Закончив читать, он с грустью посмотрел сначала на опустошённую бутылку, потом, на клеветника.
— Так что, товарищ Павлик, возразить мне вам будет весьма затруднительно! А сейчас, уважаемые зрители, если вы не возражаете, я продолжу выступление.
Зрители не возражали, только настоятельно рекомендовали Павлику Морозову или, как там его ещё, не «портить атмосферу», а лучше — вообще покинуть помещение!
— Ладно, — согласился радиоведущий, — я уйду. Но я рад был видеть тебя, Петя, живым и нездоровым! Надеюсь, ещё увидимся.
И он исчез, так же незаметно, как и появился.
Расчувствовавшись, в самый разгар концерта, Матрёшка-мать со всем своим семейством ринулась на сцену с воплем:
— Вот от кого я должна понести! Возьмите меня, товарищ Орфей, возьмите всю — без остатка!
Пришлось приложить немало усилий, чтобы хоть как-то её успокоить.
В целом же, выступление прошло хорошо, артист пел, как никогда вдохновенно и при этом больше уже не просил ни закурить, ни, тем более, выпить!
Я не знаю, как вам описать эти чувства! Может, так. Представьте себе, что вы в пустыне. Один и без воды! Кругом только песок и верблюжья колючка, а из живности лишь змеи, да скорпионы. Вообразить такое трудно, это надо очень потрудиться, поэтому рассчитывать на то, что предложенный эксперимент будет иметь хоть какой-то эффект, глупо и самонадеянно. И всё-таки… Измерить величину вашего отчаяния любыми известными способами невозможно, потому что речь идёт о жизни и смерти. Вашей смерти! Вы смотрите по сторонам, может, я вас с кем-то перепутал и речь идёт о ком-то другом? Но нет, я говорю о вашей смерти! И ничьей другой! И вот, когда вам кажется, что всё конченно и нет никакой надежды, понимаете вы — никакой, в небе собираются тучи, которых здесь отродясь не водилось и вас накрывает ливень, сплошная стена воды! Этому спасительному потоку нет конца, он пронизывает каждую клеточку вашего, уже почти мёртвого, тела — каж-ду-ю! и вы чувствуете, как наполняетесь жизнью, причём не той, как вы привыкли её воспринимать: поесть, поссать, поспать, не этой! Не этой! Не этой! Не этой! А жизнью вечной, которая могла бы пройти мимо вас! Могла и не прошла!
Он и был той силой, нагнавшей тучи!
Концерт уже подходил к концу, и мы все вместе дружно скандировали: «На большом Каретном», когда в зале появились Густав Карлович и госпожа Сухово-Кобылина.
— В стране «мёртвый час», есть же для массовых мероприятий специальное время.
После его фразы, мы все, я в этом уверен, как-то вдруг впервые явно ощутили, что «мёртвый час» действительно есть. Как есть и «живой час». Который мы только что все вместе пережили!
Воблина Викентьвна каким-то непостижимым образом отыскала пустую бутылку из-под коньяка и обнюхала её так, словно в ней хранился чудесный эликсир молодости, который только что выпили, а ей не оставили! Закончив экспертизу, она удовлетворительно кивнула Густаву Карловичу — типа, всё нормально, все будут жить! Или наоборот: никто не выживет. Второе, наверное, было бы для неё предпочтительнее.
— Уж от кого, от кого, а от вас я такого не ожидал, Матрёна Ивановна, — обратился к Матрёшке-матери Ангел 4. — В вашем то положении! Ай-ай-ай! Смотрите — добегаетесь до выкидыша! — Дальше — по списку. — И вы, товарищ Харламов, забыли видно — послезавтра наиважнейший матч с Усольским «Новопасситом», а это значит: режим, режим и ещё раз — режим! Господин фараон, а вам-то чего не лежится? Ведь говорено-переговорено — ваше место в Пирамиде!
Теперь вы, товарищ Высоцкий. Если забыли, напоминаю — в субботу у вас разговор с Парижем. Сорвёте голос — придётся отменять. Вам бы ведь этого не хотелось, верно? Левша, я правильно понял?
— Так точно, ваше превосходительство! — по-киношному пролаял Левша. — В данный момент нахожусь при исполнении, так как имею честь состоять в заместителях товарища Председателя ЧК Зигмунда Фрейдовича Дзержинского!
— Пили? — прямо спросила его Воблина Викентьевна.
— Так точно, — в том же духе отвечал Левша. — Исключительно алифатические фенотиазины плюс дыхательная гимнастика!
— О, этот далеко пойдёт! — сказал Густав Карлович с таким видом, будто сунул палец в кипяток! — Ну, хорошо, концерт, как я понял, уже всё равно закончен, так что просьба отправляться по домам. Вечером важное мероприятие — просил бы вас об этом не забывать, товарищи.
Зрители, один за другим отправились к лифту, Высоцкий тоже.
Густав Карлович попросил Воблину Викентьевну проследить, чтобы зрители благополучно добрались до дома, мне же предложил присесть для дружеской беседы.
— Думаете, буду читать нравоучения?
Ангел 4 держал перед собою ту самую злосчастную бутылку и рассматривал её на просвет.
— А вот и нет. Во-первых, Консилиум, как известно, не вправе вторгаться во внутренние дела жителей Очевидного-Невероятного, во-вторых в нашем конкретном случае для этого нет вообще никаких оснований! И даже более того, есть основания порадоваться, что я встретил вас здесь и сейчас! — Бутылка по-прежнему занимала всё его внимание. — Постараюсь говорить доходчиво, может, там в — вашем офисе, потонув во всём этом словесном потоке, который так любят извергать мои уважаемые коллеги, вы пропустили что-то главное! А, может, и нет. Что ж, тогда для вас же хуже! — Он на время отложил бутылку. — Скажите, вас всё ещё устраивает ваше нынешнее имя?
— Нынешнее?
Я обомлел! Уж кому-кому, но не этому чистюле лишний раз напоминать о моём прошлом!
— Скажем точнее — ваше подлинное имя. Или вы сомневаетесь в подлинности своего существования? Может, лучше мне передоверить вас паталогоанатому? А то их ведомство которую неделю сидит без работы!
Я не ответил, есть такие вопросы, на которые лучше не отвечать. Например, где партизаны? Этот был из их числа.
— Ну, хорошо. — Густав Карлович примирительно улыбнулся. — Только что вы слушали песни любимого исполнителя. Они вам все хорошо известны, не так ли?
— Ночью разбуди… — согласился я.
Мне показалось, при других обстоятельствах я бы не стал его слушать, но тогда я почему-то воспринимал его появление, как нечто абсолютно правильное и уместное, объясняющее мне то, до чего я сам никогда бы не дошёл! Он единственный, кто мог мне объяснить природу деревянных обертонов, и, если мне ещё хоть каплю дорог мой рассудок, я должен выслушать его до конца!
— Вы их настолько хорошо знаете, что вам даже неважно — поёт ли их автор или вы делаете это сами, без его помощи. — Переждав, пока я додумаю мысль до конца, Густав Карлович продолжил. — Его песни стали для вас чем-то большим, чем тот, кто их породил, чем-то вполне самодостаточным и отдельным! Поэтому говорю вам прямо — не было никакого автора, была лишь коллективная память о его песнях, которые вы благополучно исполнили сами. Теперь посмотрите, пожалуйста, вот сюда! — Он поднёс бутылку к моим глазам, затем перевернул её вниз горлышком. — Что вы видите?
— Капли… — сказал я. —
— А теперь понюхайте.
Я понюхал.
— Пахнет хмельным напитком.
— Правильно! Нейрвана или «Хмель обыкновенный». У него стойкий аромат, не правда ли? Но он рано или поздно выветрится. Вместе с каплями. И тогда сосуд станет вполне пригодным для того, чтобы после небольшого всполаскивания, его заполнили чем-то другим, более приятным на вкус. Проблема в том, дорогой мой Зигмунд Фрейдович, что ваше «я», как и «я» всех этих несчастных, не исчезает бесследно и требуются серьёзные усилия для того, чтобы преодолеть саму память о нём окончательно и бесповоротно.
Тут я сильно усомнился. И обеспокоился за моё «Я». Пусть бывшее, но — моё.
— А надо?
— Что?
— Преодолевать?
— Иначе вам никогда не выбраться из мира призраков и иллюзий, откуда вы к нам пришли! Сам этот мир по уши погряз в собственных воспоминаниях и фантомных болях, от которых ему не освободиться до скончания времён! Все эти великие свершения и вершители Прошлого, ничто иное, как камень на шее прогресса и чем скорее мы о них забудем, тем скорее всплывём на поверхность. Туда, где распахнётся перед нами…..
— Солнечная сторона жизни, — опередил я его.
— Точно! Именно! Лучше не скажешь! И вот тогда мы узрим Момент Истины! Прошлое, как метастазы, пронизало всё живое вокруг — культуру, искусство, общественные науки! Мораль! Вам сильно повезло, что вы здесь! Осталось немного — осознать этот факт до конца и помочь очистить новый мир от всех этих пережитков до конца! Беда в том, что процесс перерождения у каждого происходит по-разному. Кто-то, как, например, отец Никон, преодолев комплексы Прошлого, сеет вокруг зёрна Новой Веры, а кто-то, как этот бешенный пионер-закладонщик шарится по тёмным подвалам в поисках очередных заговорщиков, чтобы сдать их начальству просто потому, что такова культурная традиция его отцов и дедов! А кто-то таскает в своём чреве не рождённых уродов, считая себя кладезем мудрости и добродетели! Если говорить честно, все они тут матрёшки, в той или иной степени, так помогите же им стать людьми, Зигмунд Фрейдович! Это всё, о чём я прошу!
Густав Карлович похлопал меня по плечу и, удивительно, подобная фамильярность не вызвала во мне никакого раздражения!
— Скажите честно, вы хотели бы снова встретиться с тем безумным кровожадным стариком, пожирающим сырую оленью ногу?
Это было невероятно!
— Но откуда вы про него знаете?
— Ничего удивительного, — сказал Ангел 4. — Этот монстр, первый, кто встречает вас в том мире и последний, кто из него провожает! Он всё ещё там — возле своего первобытного костра и он ждёт вас, Зигмунд Фрейдович! Запомните это раз и навсегда!
Он поднялся с кушетки, подобрал с пола деревянную лопату для уборки снега и прислонил её черенком к стене.
— Оправдайте выбор Важного Специалиста, и, клянусь вам, вы никогда об этом не пожалеете!
Я не видел, как он встал. Как вышел в коридор и всё такое! Я только слышал, как за ним сомкнулись двери его социального лифта и Ангел 4 умчался в свою привычную действительность, сильно напоминающую сырую тёмную пещеру, наполненную тысячами счастливых летучих мышей, похожих друг на друга, как гвозди!
«А что, если он прав? — подумал я, оставшись один. — Что, если теория «О Коридоре и Этажах» применительна и в отношении к людям и мы видим их такими, какими хотим видеть?»
Мне нужно было подождать, прежде, чем я получу ответ на свой вопрос. И время, слава Макинтошу, было на моей стороне!
3.
СТРАСТИ ПО АНДРЕЮ.
Я был слегка удивлён, увидев в своём офисе Левшу. Он, как ни в чём не бывало, сидел на кожанном буржуйском диване с круглыми подлокотниками и без особого интереса просматривал последний номер всё той же «АБВГдейки». Почему я подумал, что диван буржуйский? Уж не потому ли, что вся немногочисленная мебель была здесь самого лучшего образца и создавала какую-то забытую атмосферу уездно-губернского присутственного места времён Достоевского и Гоголя! Может, дело в карельской берёзе, может, в палисандре или ротанге — я в этом совершенно не разбираюсь, но и от рабочего стола с лампой под зелёным абажуром, и от стульев с мягкими сиденьями, обитыми цветастой щёлоковой тканью, и от картин в тяжёлых позолоченных окладах, и даже от напольной кованной вешалки — от всего этого буквально разило старомодной киношной роскошью!
Даже пахло чем-то сыромятным и пасконно-патефонным, от чего так и подмывало затянуть что-нибудь вроде «Вот мчится тройка почтовая…»
— Ну как? — спросил Левша, не отрываясь от газеты. — Подкорректировать или так сойдёт?
— Твоих рук дело?
Я был вдрызг обескуражен!
— Если б рук, — вздохнул Левша. — Руки! Я подумал, завтра заседание, а тут не кабинет, а бомбоубежище! Пришлось обратиться к былому опыту! — Он попросил у меня фуражку и повесил её на вешалку. — Видали, словно тут и висела!
— Со столом ещё ладно, хотя, что значит — ладно… — мямлил я, не зная куда приткнуться. — Но картины то ты откуда взял?
— Откуда, откуда… Оттуда! К Репину пришлось сгонять, Илье Ефимовичу, откуда ж ещё!
Левша налил из графина воды и протянул мне стакан.
— Держите, это поможет вернуть былое величие! И перестаньте вы глаза пучить, тут делов — на копейку. Вот блоху подковать — это да! А это… Я, кстати, ещё и иконок хотел понавешать для полного фаршу, да этот, как его, с деревянной фамилией…
— Рублёв? — подсказал я.
— Ну да, он. Зажилил, гад, и ни в какую! Может, вместе сходим? Вам то, я думаю, он не откажет! Только вы сначала за стол сядьте, примерьте, как говориться, на себя.
Я последовал дружескому совету, благостно опустив ладони на столешницу, покрытую зелёным сукном. Открыл-закрыл колпак на чугунной чернильнице, несколько раз щёлкнул выключателем светильника, приятно ощутил пальцами холодную поверхность письменного прибора из натурального малахита!
— Ну, так что, идём к Рублёву? — напомнил о себе Левша.
— Да надо бы, — сказал я. — Он у меня в списке и я обязан его известить. Знаешь, куда идти?
— В Палаты Каменные, куда ж ещё! А конкретно палата номер 1430.
— Один живёт?
— Кабы! С Прохором-старцем. Но тот уже не рисует. Совсем. Просто лежит — руки на груди и соска во рту. Рублёв, однакож, от него не съезжает, это, говорит, мой духовный интерес. Принюхался — точно, дух у них стоит — мама не горюй!
Перед уходом я ещё раз окинул взглядом кабинет, пытаясь отыскать хоть какие-то следы спортзала и, представьте, отыскал. Баскетбольный щит с кольцом, тот самый! Висел над столом, как миленький, в ожидании точного броска!
— Это я для Семёна Семёныча оставил, — пояснил Левша. — Пусть кидает! Лучше мяч, чем своих подопечных. Пральна?
Мы спустились в Коридор, вниз Социальный Лифт летел куда быстрее, чем вверх. В кабинке горели свечи, их дым не раздражал, он, скорее, напоминал восточные благовония, от которых делалось легко и спокойно.
— Откуда ты их всех знаешь? Про Семёна Семёновича этого?
— В Центре Важного Специалиста изучил, — плохо выговаривая слова, сказал Левша. Мы их оба плохо выговаривали. Потому, что, если человеку хорошо, он обычно молчит. — По брошюре. Они все там представлены поимённо. Под кодовым названием «Синюшкин колодец». Что это за «Синюшкин колодец» такой, вы не в курсе?
— Фигура речи, взятая с потолка… — пояснил я с явно выраженным прибалтийским акцентом. — Могли бы назвать «Дядюшкин сон». Или «Зойкина квартира», без разницы.
Дверцы открылись, а выходить так не хотелось! Падать бы ещё, да падать, хоть в Преисподнюю — я согласен!
Мы пошли в противоположную сторону, по направлению к Храму и Ракете. Там я ещё не был. Кстати, о Храме! За всеми этими событиями, я как-то совсем забыл, что он — прокси. А это, как выяснилось позже, было куда важнее, чем купола с колоколами!
На перкрёстке двух магистралей: Большого и Малого Коридоров был установлен светофор. Нам это показалось вполне естественным: раз есть перекрёсток, значит, должен быть и светофор. Иначе, где ж ему ещё-то быть, если не на перекрёстке? Каждый цвет вдобавок к общим правилам обозначал дополнительный режим: зелёный — режим процедур, жёлтый — режим свободного времени, а красный — как раз режим «мёртвого часа». Ну, то есть, он и горел. Получалось, что идти дальше было запрещено.
Мы, как законопослушные граждане, свернули на обочину и устроились под ближайшей пальмой за инвентарным номером 48 — ждать соответствующего сигнала светофора.
Мимо нас промчался грузовик, доверху наполненный грязными памперсами и его «водитель», — тут это понятие подходило буквально — человек, который что-то ведёт за собою на верёвочке, — с удивлением посмотрел на двух нарушителей общественного порядка и даже крикнул нам что-то, вроде:
— После Стеньки вторыми будете!
— Это он про Разина что ли? — Левша повернулся к водителю спиной и, согнувшись в поясе, вызывающе предъявил наглецу заднюю часть тела. — Я вот не понимаю, как такое возможно, товарищ Председатель ЧК! Создаёшь соответствующий положению, антураж-макияж, ни рук, ни ног, не покладая — один стол на три миллиона и вдруг такое отношение! Обычный шоферюга кроет тебя матом! Нет, пора уже писать в «Спортлото»!
Я попросил Левшу успокоиться и лучше ответить на один очень важный, сильно волнующий меня, вопрос.
— А можешь ты припомнить, что в той брошюре про Алконост написано? Конкретно?
— Про кого?
Левше не сиделось. Ему вдруг показалось, что дерево стоит не вполне вертикально и он принялся его выравнивать.
— Про Аллу Константиновну. Старшую сестру.
— Сестру?
Придав пальме «верный стояк», Левша взялся за усовершенствование конструкции скамьи.
— Да сядь ты уже, ради всех святых, включая Воблину, мать её, Викентьевну! — не сдержавшись, выругался я. — Сядь и отвечай, о чём тебя спрашивает старший по зданию!
— По чему? — не понял Левша.
— Тьфу ты, — поправился я. — По званию!
— Ну, если так… — Левша присел на краешек скамьи и напустил на себя вид нищего на паперти. — Про какую сестру, вы сказали? Не ту ли, что меня у скворечника приняла?
— Ту, ту, какую ж ещё то!
«Вот ведь странно, — думал я, глядя на это кроткое однорукое существо, — то он булыжник за алмаз принимает, то к Репину бежит за картинами, потому, что другие, по его мнению, просто жалкое подобие искусства! Как же может он совмещать в себе одно с другим, совершенно этим не тяготясь? А ведь попадись эта несчастная пальма под его горячую руку при иных обстоятельствах, он с лёгкостью порубит её на дрова!»
— Я в точности не помню, — сказал Левша. — Но смысл один — зверь!
Я не поверил своим ушам!
— Или птица?
— Птица-зверь! — настаивал Левша. — Птица-монстр! Птица-людоед! Как вам такая версия, товарищ Председатель ЧК? Можем мы её принять, как рабочую?
Я видел — парень говорит искренне. Вернее, говорит так, как говорит всегда. Как думает. По-другому он не умеет. Но, простите, тогда ерунда какая-то получается! Алконост, которая подняла меня в небо, которая кормила меня с ладони и которую я считал своим ангелом-хранителем, наконец, та самая Алконост, что предсказала Новый Ход истории — всё это только часть какого-то нехитрого зловещего заговора?
Я вспомнил наш недавний разговор в Пищеблоке, я прислушался к нему со стороны и понял, что так она могла говорить только с Председателем ЧК, с тем, кто с этого момента будет бесспорно и безукоризненно воплощать в жизнь её волю и её представление о том, что достойно существования, а что — нет! Вчера ночью она была в своей стихии, там, где она может чувствовать себя хозяином положения и вот это, чёрт побери, как раз и называется «Чёрный Квадрат»!
— Ё-моё! — прервал мои грустные мысли Левша. — Это ж как я мог забыть то! Ё-моё ещё сто раз! Хорошо, что вы напомнили, она ж просила меня ближе к вечеру быть на примерке! Сейчас уже ближе к вечеру?
Мы одновременно посмотрели наверх — в небе, одна за другой стали вспыхивать шестидесятиватные звёзды-близнецы и вскоре над нашей головой во всём своём энергосберегающем великолепии засияло созвездие Райской Птицы!
Вот ещё один, как мне кажется, удачный образ! И, увы, ещё один печальный повод пожалеть о том, что я никогда не смогу услышать вашего мнения, дорогой мой читатель!
— Идти куда, знаешь?
Мне хотелось немного побыть одному, поэтому я с радостью бы распрощался с моим новым приятелем хоть на какое-то время. А, впрочем, я, кажется, начал-такипривыкать к его весёлому легкомысленному присутствию, поэтому пусть поступает, как знает.
— А, может, ну её… — сказал Левша. — Так не хочется погибать в расцвете сил! Говорят, она всех, кто ей доверяется, сдаёт в металлолом!
— Да кто говорит то?
— Лодочник один. С барабаном.
— Чет-нечет! — Не сдержался я.
Не могу вам передать, как же мне было приятно вспомнить и о старике и о том ветреном звёздном вечере на берегу реки!
Левша рассказал, что машина, на которой они сюда ехали, ни с того, ни с сего провалилась в яму и села на брюхо. Толкать бесполезно, пошли за лодкой. А там, на берегу этот…
— Хранитель! — У меня было полное ощущение, что только два человека познали истинный вкус победы над Наполеоном — он и я! — Это Хранитель яму выкопал, чтобы вы к нему на огонёк заглянули!
— На огонёк?
Левша недоверчиво откинул голову назад.
— Ну, конечно, — сказал я. — Ему без молока и дня не протянуть!
— Странно… — Мой довод показался Левше малоубедительным. — Может, мы о разных людях говорим? Мой Давыдовым представился. Денисом.
— Да я не про фамилию! — сказал я. — Он молоко пил?
— Пил.
— Очки без стёкол надевал?
— Надевал!
— На Шевардинский Редут за лодкой отправлял?
— Отправлял! Только на батарею Раевского!
— Значит, он!
— Пожалуй, что так, — вынужден былсогласиться Левша. — Я его хорошо запомнил, потому, что Хранитель этот ваш на всё свои этикетки наклеивает. На воздух, на ветер, на небо. Небо утром у всех было солнечным, а у него — в тяжёлых кучевых облаках. Это как? Я вот рога пилю, а этот мир вокруг себя, как кошка метит — строго по своему разумению! Пришлось признаться, что руку мне оторвало шрапнелью!
— Не под Вязьмой ли часом? — спрашивает.
— Нет, — говорю, — под Малоярославцем.
И сам себе поражаюсь, откуда я это название помню? Сумасшедший — что возьмёшь!
Короче, до того, как попасть в Очевидное-Невероятное, старик всю свою сознательную жизнь проработал хранителем в Музее Отечественной войны 1812 года, отсюда и прозвище. К моменту, когда его уволили по полной профпригодности, события тех героических дней он знал, как пять пальцев, а вот своё собственное имя вспоминал с трудом. То есть, чем выше становилась его квалификация, тем больше терял он связь с окружающей его действительностью. С людьми, которые полностью, без остатка отдают себя делу своей жизни, это случается сплошь и рядом. И вот тогда сама их повседневная жизнь, та её часть, которая не связана напрямую с работой, становится безрадостной и второстепенной. А иногда, как в нашем случае, просто невыносимой!
— Он всё это сам тебе рассказал?
Я вспомнил нелепую фигуру Хранителя, его вставные челюсти и дырявый барабан.
— Ну что вы, — сказал Левша. — О многом пришлось догадываться. У меня ж не голову отрубили, а руку. Хотя… — Левша будто споткнулся на полном бегу о какое-то невидимое препятствие. — А знаете, когда первый серьёзный наезд случился? Когда он пришёл получать зарплату и на просьбу кассирши назвать фамилию, представился генерал-майором, графом Александром Ивановичем Кутайсовым. Кассирша чисто автоматически глянула в ведомость — есть такая фамилия! Тогда она смотрит, та ли это ведомость, а там знаете что написанно? — Левша нахмурил лоб. — Щас… «Ведомость Военно-учёного Архива Главного штаба»! Вот, что она прочла! А в документе ещё двести десять фамилий солдат и офицеров! В результате, герою — слава, кассирше — стационар! Дошло до того, что однажды наш Хранитель отсутствовал на работе целую неделю, а появившись, заявил, что вынужден был отправиться под Шёнграбен, чтобы предупредить капитана Тушина о предстоящем отступлении наших войск.
— Ну? — спросил я.
— Что — ну?
— Предупредил?
— Не помню… Кажется, нет… Но помню, что об этой истории он рассказал мне лично.
— И тогда они позвонили Важному Специалисту, — предположил я.
— Кабы так! — В глазах Левши зажглись озорные огоньки, я впервые видел его таким возбуждённым. — Может, они вообще бы ему не позвонили — разве можно осуждать человека за то, что он собрался спасти жизнь другого человека, даже, если тот, другой, жил за двести лет до него? Последней каплей, переполнившей чашу общественного терпения, явилось заявление о том, что, продержись батарея Тушина ещё хоть минуту, они бы все остались живы! И знаете, почему? Потому, что по расчётам Хранителя именно минуты не хватило до того, как над полем брани должна была появиться священная птица Алконост, приносящая в мир смех и радость!
А дальше всё было просто и предсказуемо. Попав в Очевидное-Невероятное, Хранитель продолжил свою схватку со временем, пытаясь, если не спасти жизни тех, кто стал для него за эти годы дороже всех на свете, то хотя бы сделать живой саму память о них и никто другой не мог посодействовать ему в этом больше, чем священная птица Алконост! А теперь, представьте, каково же было его удивление, когда как раз она-то и встретила Хранителя у входа и «в руки меч ему подала»! В руки, между прочим, «полные перстней»! Да какая красавица! Просто Дева Рая! Что ж, слава Господу, начали работать в паре!
Старик коротко поведал Левше о том, что в перерывах между романтическими встречами, подельниками была создана нелегальная типография по изготовлению вывесок и этикеток, которые потом под покровом ночи, были успешно установлены в соответствующих локациях. Вот только несколько примеров: «Великое герцогство Варшавское», которое раньше вообще-то назвалось «Отделение социально-трудовой помощи» или «Великое княжество Литовское», считавшееся до то того «Учебно-статистическим кабинетом». Или вот ещё: «Ставка военного министра Барклая-де-Толли!», так прежде называлось «Экспертное отделение»! А чего стоил один только ручей, возникший вследствие прорыва канализации, удостоившийся звучного названия «Неман». Именно сюда явился Наполеон из палаты № 143 с воззванием к войскам, где он прямо обвинил Россию в нарушении Тильзитского мира! Кстати сказать, вывеска с надписью «Тильзит» незадолго до этого гармонично заменила вывеску «Туалет». Скажем прямо, новые топонимы были встречены жителями Очевидного-Невероятного с куда большим оптимизмом, чем старые, сильно отдающие обрыдлой казёнщиной и застарелой мочой!
В результате всех этих перемен, вызывающих в обществе ненужное возбуждение, их инициатор был экстренно переведён на одинокий берег другой реки — Березины, где ему было поручено высочайшее предписание: блюсти западные границы Государства от иностранного вторжения!
— Пока всё логично, — сказал я, как только Левша закончил свой рассказ. — А при чём тут старшая сестра?
— «Страшная сестра» — так правильнее, — ответил Левша. — Да при том, что она то и явилась инициатором неожиданной командировки своего подельника, в чём райская птичка самолично прощебетала Хранителю прямо в глаза! И всё бы ничего, если б не одно малоприметное обстоятельство: все вывески, подвергшиеся экстренному демонтажу, чет-нечет, были написаны её же рукой!
В этом месте Левша решил поставить жирную точку — итак, наговорил с три короба! Он не стал дожидаться разрешающего света и ушёл под красный, помахав на прощанье пустым рукавом.
— Привет иконописцу! Скажите ему, что я лично был знаком с Феофаном Греком и, что Фофан, как мы его звали промеж братвы, был не в пример учтивее своего ученика!
Он пошёл и остановился. Стоял какое-то время ко мне спиной, как будто пытался вспомнить что-то очень важное, что можно сказать именно сейчас — в эту вот самую минуту. Сейчас или никогда. И он вспомнил — я это почувствовал. Вспомнил и ужаснулся! А, значит, не скажет. Ни сейчас, ни после. Никогда! Итак уже наговорил много лишнего!
И где-то, в самой глубокой глубине моего сознания возникло слабое подозрение, что я его больше никогда не увижу!
Как только Левша скрылся в правом ответвлении, сразу же загорелся жёлтый и я тогда пошёл налево. При том, что рассказ Левшы вызвал во мне противоречивые чувства, всё услышанное меня почему-то не сильно удивило. Считалось, и мной в том числе, что эмоции, пробудившиеся в нашей душе при встрече с женщиной, обязательно должны быть истолкованы, как безусловное благо! Может, им лучше вообще не пробуждаться? Ну вот встретила меня вчера у ворот милая барышня — учтивая, скромная, умная, да ещё — с крыльями! Понятно, такая не может не окрылить! Ну, встретила. Хорошо. Всё лучше, чем Баба Яга. А ты пройди мимо, твоя задача воспользоваться её должностными услугами и всё! Можешь отметить её красоту, но — молча, оценить вежливость и такт, просто получить удовольствие от общения с приятным человеком. Но нет, тебе этого мало! Тебе надо воспарить с нею хотя бы в мечтах над всей этой суетой-маетой, иначе, зачем она тогда вообще встретилась на твоём пути? Просто передай ей привет при встрече, скажи — тебя помнят и любят, не смотря на твоё предательство, которое всего лишь часть твоей профессии. Как говориться, ничего личного!
Пройди я чуть-чуть прямо, я бы через пару секунд оказался у входа в прокси-Храм, куда непременно загляну, хоть и не обещал. Но я, проходя стороной, только прибавил шаг, будто боялся, что меня заметят и поведут к алтарю силой!
Навстречу попался Харламов. Он был в полном боевом облачении, только шайбу у него, видно, отобрали. Судя по его решительному виду, бомбардир шёл в атаку, подгоняя перед собою крючком клюшки ночной горшок с помятыми боками.
Я, сильно рискуя получить в лоб, поздоровался и спросил хоккеиста про палату 1430.
— Вторая справа, — проявив неожиданную сдержанность, сказал Харламов. — Ваше ведомство заняло спортзал, приходиться добираться на тренировки в другой конец страны. Завтра же попрошу машину. Как считаете, дадут?
— Вообще-то, должны, — не очень уверенно предположил я. — Насколько я понял, у вас с начальством неплохие отношения. Если что, могу похлопотать, но с условием, что вы явитесь завтра на заседание. Тем более, дорогу вы знаете лучше всех.
— Может, зайду, — то ли обрадовал, то ли напугал бомбардир. — Всё будет зависеть от качества льда…
За время моего пребывания в Очевидном-Невероятном у меня накопилось немало удивительных впечатлений, как удавалось хоккеисту скользить коньками по паркету — одно из них!
Я нашёл то, что мне нужно, больше по запаху, чем по номеру палаты. Левша оказался прав. На дверях сохранилась вывеска «Спасо-Андроников монастырь» производства всё той же типогрфии Хранителя. В эпоху тотальной борьбы с антинародными вывесками, по личной просьбе иконописца, эту трогать не стали.
Как я уже говорил, положение моё позволяло вторгаться на частную территорию без особых церемоний, но тут всё-таки был монастырь и я решил постучаться.
— Мир входящему, — услышал я знакомый голос. — Ищущий, да обрящет!
Долго описывать увиденное не стану. Как только глаз более или менее приспособился к темноте, я разглядел с десяток оплавленных свечей, которые в основном, установленны были в металлические подсвечники, прикрученные к стене. Самым мощным источником света являлся тройной светильник, укреплённый над специальным приспособлением для рисования, что-то типа мольберта. Рядом на тумбочке в беспорядке стояли склянки с красками — воняло, в основном, от них. Приноровившись к темноте, я обнаружил в глубине две кровати, на одной из которых кверху бородою лежал дед: ни жив, ни мёртв. По крайней мере, какое-то время никаких признаков жизни я у него не обнаруживал.
Сам Андрей сидел на скрипучем стуле и читал потрёпанную книгу, используемую в недавнем прошлом в качестве подставки для сковороды. Может, я и ошибался, но выглядела эта книга именно так.
— А, Иоганн Себастьянович, — Андрей с трудом прервал чтение. — Вот уж кого ожидал меньше всего. Что ж, проходите, коли пришли.
— Зигмунд Фрейдович, — поправил я монаха, присев на второй, ещё более скрипучий стул.
— А хоть бы и так, — Андрей безнадёжно махнул рукой. — Хрен редьки не слаще! По делу али по беспределу, как это у вашего брату принято?
Я хорошенько осмотрел окно в надежде, что хоть какая-то его часть открывается, но, увы, ничего подобного я там не обнаружил. Скорее всего, оно оставалось в неприкосновенности со времён строительства здания! Голова моя начала потрескивать, а вены на шее взбухли, как у висельника!
— Ваша фамилия стоит в списке кандидатов в члены ЧК. — Я решил действовать без промедления, ибо любая, даже самая содержательная беседа, в таких, скажем прямо, каторжных условиях, теряла всякий смысл. — Завтра утром вам предложено явиться на установочное совещание. Меня заверили, что в вашем лице я найду ответственного гражданина и истинного патриота! Надеюсь, это так?
— Так или нет — не ведаю… — Андрей отложил книгу, проявив учтивость и смирение. — Но на собор явлюсь — это без базара. А теперь зырьте сюда…. — Он указал на несколько дощечек, стопкой лежащих на полу, я понял, что это заготовки для будущих шедевров. — Задумок много, а времени Господь отпустил — рюмочку, да наперсток. Так что, сами понимаете, приспело…
— А что, небось, уже и заказчик есть? — подначил я мастера, как в плохом фильме про полицейских.
Монах громко высморкался и выпил таблетку.
— Звенигородский чин. Для Саввино-Сторожевского Централа. Там который день пацаны беснуются — весь город звенит! Князь ихний просил поторопиться с ликами святых авторитетов Павла и Михаила! Сейчас только я за деревянные работаю, вот они и прозвали меня «Рублёв».
Болезнь Левшы оказалась заразной, пришлось потратить несколько минут, чтобы окончательно очистить монашеский лик от дьявольских излишков! Получилось не сразу. Еле-еле! Даже не пойму, почему.
Дело сделано, можно было и откланяться, однако, что-то удерживало меня в этой душегубке.
Рюмочка да напёрсток?
На своей кровати закашлял Прохор старец. Попросил сбитня.
— Сбитня ему, видали!
Монах наполнил из графина алюминиевую кружку, понес болезному питьё. Смотрю, старец руку протянул, а рука сплошь в татуировках — от плеча до ногтей! И наколки, главное, всё кресты, купола, да лики святые!
Андрей, пока поил старца, чутким своим зрением уловил и мой взгляд, и моё смятение.
— Нравится вам? Моя роспись. Видите, вот тут — Дева Мария. А это паханы-евангелисты: Лука, Марк, Иоанн и… Блин, последнего забываю всё время!
— Матфей, — прохрипел Прохор старец. — Нехристь ты, Андрейка, тупишь на ровном месте! Как был чернец, так им и остался, падлой буду!
В детстве родители водили меня в церковь. Зачем? Была бы возможность вернуться, спросил бы — зачем? За хлебом! Раньше в бывшем монастыре размещалась пекарня, которую во времена Святой Реституции выгнали вон, дабы вновь учредить на святом месте Божью Обитель. На обезглавленные колокольни водрузили маковки небесного цвета (золото по старинной русской традиции осело в карманах подрядчиков), а на входе по-над папертью повесили обращение к голодающим «Ни хлебом единым!» Я хорошо запомнил своё первое ощущение от встречи с горним миром: запомнил и этот запах ладана, и эти мрачные лики, требовательно взирающие на меня с иконостаса, типа, а ты записался в богомольцы? Ещё запомнил старушек в плюшевых полушубках, тревожно дремлющих на длинной «скамье подсудимых» пред ликом Высшего Судии. Но особенно отчётливо врезался в моё сознание батюшка с кадилом и остатками квашеной капусты в бороде. Он подошёл ко мне, дабы возложить на неразумное чело отрока свою карающую длань. Почему-то именно — карающую, я тогда это хорошо почувствовал! Никаких иных божественных импульсов от него не исходило! Но даже не чувство страха поразило меня более всего, а именно ощущение стыда и неловкости, выражавшееся в одном простом вопросе; «А при чём тут квашеная капуста?»
Развивая эту мысль, скажу — всё мне в тот момент казалось каким-то нарочито рукотворным, созданным с одною только целью — повергнуть человека в состояние шока, типа того, какой испытывает овца в момент заклания! Мне было очень плохо тогда, я был слишком мал, чтобы назвать имя существа, вознёсшего над моей головой убойные орудия в виде креста и кадила и от того, что я не мог дать всему этому правильное и справедливое толкование, мне было ещё хуже! Никогда больше в своей жизни я не ходил в церковь, понимая, что, если я туда попаду ещё хоть раз, то просто подожгу алтарь!
Вообще-то я был уверен, что тот давний визит к Богу и Квашеной Капусте со временемутратил свою актуальность, но я ошибался. Здесь, в вонючей келье иконописца я вновь почувствовал себя тем маленьким растерянным мальчиком, силою приведённым в дом, где его никто не ждёт!
Иконописец, напоив брата, вернулся на своё место, снял верхнюю заготовку и установил её на наклонную поверхность мольберта с тем, чтобы произвести первые мазки.
— Прошу прощения, — сказал Андрей, насухо протирая ветошью язычок кисти. — Князь велик и грозен, ежели что, может и на кол поднять!
— Икону? — робко поинтересовался я.
— Иконописца! — уточнил монах.
Рога и хвост вернулись — проклятый Левша! Надо ж было, раскрутить его на откровенность! Тогда я подумал, что защитить безупречную репутацию Андрея может только отец Никон со своим прокси-Господом, на фоне которого любое дьявольское отродье выглядит не страшнее, чем ясельный хулиган, опрокинувший на соседа горшок с калом.
Пока мастер творил, я тихо сидел рядом. Он меня не прогонял, а мне было интересно — когда ещё Бог даст возможность причаститься великому таинству искусства?
Я дождался, пока, в прошлом ходячий, а теперь, лежачий иконостас Прохор снова подаст признаки жизни — уж тогда то мой вопрос не покоробит ничьего слуха, ибо хуже, чем этот кашель, может быть только звук аварийной сирены!
— Можно вас спросить, Андрей Иваныч, а что вы думаете по поводу отца Никона?
На этот раз старец кашлял как-то уж слишком долго! Да ещё и с мокротой!
— А ну тебя на хер, отец Прохор, — повысил голос иконописец. — Бес тебя одолел что ли? Хрюкаешь так — ажно кисть из руц валится!
Как бы там ни было, пришлось переждать, и уж только, когда страдалец стих, Андрей вернулся к моему вопросу.
— Был в Успенском Централе архимандрит такой, Аввакум. Может, слыхали?
— Кто ж не слыхал?
— Крутого замесу был человек, не ровня нынешним! — Андрей поменял доски и начал снова. — Во всём стремился к краткости, полагая, что у истинного таланта других сестёр нет. Теперь то вся тамошняя братва на обете молчание, а тогда ещё что-то вякали — правда в ужасно сокращённом виде. Любую молитву в пять слов укладывали! Самого же настоятеля сократили до «Кума», без всяких там «Авва».
— А что это за слова, — спросил я осторожностью, с какою переговариваются между собою хирурги во время сложной операции. — Можете их произнести?
— Не могу, — честно признался Андрей. — Видит Бог — не могу! Язык не поворачивается! У первопечатника Ивашки пиит один есть — Иван Семёныч Барков, вот бы вам кого послушать! В общем, слова эти особого куражу требуют, или, как это называют книжники, религиозного экстазу! А тут, какой экстаз? Сплин и подёнщина, прости Господи! — Кажется, на сей раз мазки ложились точно по задумке, отчего монах заметно повеселел. — А при чём тут отец Кум, спросите? Да при том, что его пример — ярчайший образец подлинного служения Богу! Никон же ваш, уже при первой авторизации, рассыпается на пиксели! Так что, как вы сами понимаете, никаких дел у меня с ним нет и быть не может!
— Он меня на исповедь звал. Каково ваше мнение — идти мне или нет?
Андрей не ответил, слишком увлечён был работой. Впрочем, ответ его и так был бы понятен.
Вместо того, чтобы отрывать иконописца от божественного промысла всяческимимирскими мелочами, я решил немного понаблюдать за его действиями, напоминающими штатные манипуляции циркового фокусника. Будет потом, чем оперировать в разговоре с прокси-патриархом!
По мере того, как художник добавлял в рисунок новых красок, изображение менялось прямо на моих глазах. Обретало дух и плоть.
Сначала это было нечто неопределённое и бесформенное. Казалось, автор и сам толком не знал, чего именно он хочет. В какой-то момент мне почудилось, что это птица, по крайней мере, крылья угадывались весьма ясно. Не знаю, что именно подвигло меня на такую отчаянную дерзость, но я, втянувшись в процесс, отчасти почувствовал себя соавтором и принялся нагло комментировать происходящее.
— Похоже на большую птицу… Или волны…
— Верно, — согласился Андрей, — скорее, волны… Ничего ещё нет в мире, только огромный всепоглощающий океан! — Фон был, более или менее понятен — золотисто-жёлтое, светло- голубое, розовое… — Подберём вот эти линии, добавим немного экспрессии… — Он придал движениям кисти дополнительную лёгкость, теперь она касалась поверхности доски самым краешком, отчего рисунок становился более отчётливым.
— Океан небытия… — я всё о своём
— Небытия, — и тут согласился художник. — Хорошо, можно и так! И вот зырьте — из этого говна…
— Рождается… — подхватил я.
— Рождается… — в том же духе продолжил Андрей.
— Вселенская Душа! — сказали мы в один голос и ударили друг друга по рукам!
Я увидел, как всё более отчётливо вырисовываются сначала глаза, потом нос, волосы, характер… Крылья-волны — это уже просто руки, тянущиеся вверх, воздетые к солнцу! Я подумал сначала, это ангел. Потом вижу — немного синевы в районе обоих глаз и понимаю, что это синяки. Автор подтверждает. Квадратная челюсть вполне гармонирует с тем, что уже сложилось в окончательный рисунок и больше не поменяется! Чередующиеся полосы… Чёрная — белая, чёрная — белая…
— Тельняшка! Непрекращающаяся борьба света и тьмы! Добра и Зла! Бога и Диавола!
— И вот вам на груди… — В этом месте Андрей использовал сначала любимый розовый, потом, подумав, сгустил краски и добавил в рану насыщенного красного. — Били заточкой! Вот сюда! — Этого ему показалось мало и он ударил красным ещё раз — уже в правое плечо. — И сюда! — В левое. — Сюда тоже! Волцы позорные, били наверняка! Раз пять били! Поэтому и назвали — раз-пятье!
Так, мало-помалу сложился окончательный образ. Там ещё добавилась телогрейка, шапка-ушанка с завязанными наверху, ушами и золотая фикса. Получилось хоть и страшновато, зато вполне узнаваемо!
— Ну вот, — довольно сказал Андрей, — Осталось покрыть…
— Матом, — снова не удержался я.
— Лаком, — поправил меня художник. — И всё, можно отсылать заказчику.
Монах отступил назад, потом — влево, вправо, взыскующе изучил рисунок с дальних подступов.
— Рубль! — позвал с кровати старец. — Эй, Рубль, покажи!
— Покажу, когда подсохнет, сучий ты потрох, — ласково сказал Андрей. — Ну, а вы что скажете? Может, по второму слою чего добавить? Пачку махорки, например. Либо кружку с божественным напитком?
— С нектаром?
— С чифирём, — даже как-то обиделся мастер. — В тот раз у меня Харламов был, так он сказал, что святому клюшки не хватает! Без клюшки, говорит, человек всё равно, что голый. Вы как думаете?
Я уже ничего не думал. Находиться дальше в этом безвоздушном пространстве, у меня больше не было сил! На мгновение мне показалось, будто я в могиле и звонкие голоса, долетевшие сюда из Коридора, заставили меня поскорее проститься с хозяином.
— Досок ещё много, может, задержитесь? — попросил Андрей. — С вами лучше выходит.
Он стоял в тени и как-будто сам являлся тенью. Такова уж, видать, участь гения — оставаться в тени. Творить свои шедевры в какой-нибудь тёмной, не пригодной для жизни, норе и сохранять в себе при этом свой личный светильник, силу света которого, способен измерить только он сам! Да и только ли света? Может, и силу таланта тоже? Ибо разве может ещё кто-то оценить гениальность рисунка, сотворённого им, кроме него самого? Вряд ли. Мне, например, то, что он только что намалевал, показалось редкостной дрянью, не достойной даже кисти первоклассника! И я понял, что, если останусь здесь ещё хоть на минуту, я ему об этом обязательно скажу.
— Дела, Андрей Иваныч, никто не отменял. — Я протянул ему руку. — Не забудьте — утром после завтрака на втором этаже.
Он окликнул меня, когда я уже стоял у перекрёстка.
— Заходите на досуге, сообразим на троих. У меня идея — попозируете?
— С удовольствием! — крикнул я в ответ. — Да, забыл спросить, что за книгу вы там читали, Андрей Иваныч?
— Раскраску про Человека-паука! — с теплотою в голосе сказал иконописец. — С комментариями Ивана Баркова!
4.
ДВЕ В ОДНОЙ.
Человеку некому пожаловаться, когда ему плохо. Разве, что перегоревшей лампе, протёкшему крану или разбившейся чашке. Неотправленному письму тоже можно, а ещё опавшему по осени дереву, вороне, сидящей на суку и иконе — как на духу! А также снежной туче и навозной куче! Можно перечислять до Судного дня, ведь мы живём в окружении бесчисленного количества предметов и явлений, соприкасающихся с нами непосредственно или отстоящих от нас на расстояние взгляда.
Но ещё хуже то, что человеку не с кем поделиться, когда ему хорошо! Если человек не найдёт сочувствия своему горю, он ещё как-то стерпит. Как-то выживет. А как не сыщется в мире ни единого существа, способного разделить с ним его радость, человек умрёт! Потому, что счастье — понятие отражённое — для того, чтобы его пережить ощутимо и полновесно, необходимы чьи-то другие глаза. Другая улыбка.
Вывод простой — не ищите счастья в его привычном выражении, это добровольныйсамообман. Сделайте над собою усилие, посмотрите дальше своего носа и вы тогда поймёте, что счастье не измеряется одиночеством!
Вот я пишу эти строки и думаю, что же заставляет меня продолжать начатое? Понятно же, что во всей этой истории вряд ли найдётся хоть одно событие или дажеего предчувствие, которое можно было бы назвать счастливым. И, тем не менее, а, может, как раз, благодаря такому вот именно положению вещей, у меня ни разу не возникло желания ни прекратить двигаться дальше, ни закончить мою историю на полуслове! Я близко сошёлся за это время со многими, чьи имена давно уже канули в Лету, и сама память о которых, перестала будоражить сердца и души здоровой части общества, той его привилегированной категории, которую принято считать «духовной элитой» и «эталоном вкуса»! Для меня лично таким «эталоном вкуса» явился «вкус горечи» от моей личной утраты, когда утеряны были те самые живые частицы мироздания, из которых был слеплен человек Прошлого и вот теперь, мучительно, шаг за шагом, я пытался восполнить эту утрату, благо сама судьба предоставила мне эту уникальную, я бы сказал точнее — сумасшедшую возможность!
Но, простите, скажете вы, искать счастья в кампании с Сергеем Есениным или, Боже упаси, Андреем Рублёвым — это же прямой путь в пропасть! Так и есть, отвечу вам я.
Так и есть!
Вблизи прокси-Храм совсем не выглядел так величественно, как издалека! Налицо всё тот же факт оптического обмана, он вообще свойственен любому процессу постижения нового — чем ближе ты подходишь к разгадке истины, тем менее привлекательным тебе кажется её внешний вид. Многие, поэтому, сворачивают с полпути.
Нет, была тут и паперть, и лестница, ведущая к ней, и притвор, и портал, и неф, и даже купол с барабаном и крестом — всё это было представленно в надлежащем, хотя и сильно уменьшенном виде. Но чего-то всёже не доставало! Может, полёта и объёма? Всё немножко картонное. Немножко плоское. И вообще без запаха! Я снова вспомнил тот давний поход в храм и подумал, что, может, во многом благодаря именно запаху, сохранилась в памяти сама картинка!
По обе стороны от лестницы, стояли те же инвентарные скамейки под теми же инвентарными пальмами, а на скамейках сидели всё те же двое инвентарных рабочих из «Зеленхоза», которые так же безуспешно пытались обуздать всё ту же инвентарную лестницу-стремянку! По их выражению они только что завершили «дедлайн», а именно — установку на фронтоне новенького «баннера» с надписью:
Пароль для входа — Macintosh!
Хоть я и подошёл к ним достаточно близко, парни всем своим видом показывали, что я для них «пустое место». Или, по прокси-церковному, фейк. Глюк. А ещё точнее — баг! Я вроде бы сначала обиделся, а потом подумал, что, если ты где-нибудь и можешь называться «пустым местом», то это как раз вот тут — пред всевидящем Оком Его! А ещё я подумал, что будь на моём «пустом месте» Харламов, он бы точно забил ребятам гол в одно место! Значит, пацанам просто повезло!
Я сел рядышком — на свободную скамейку, хотелось послушать, о чём говорят гастарбайтеры. Кстати, это был второй случай в моей жизни, когда я прекрасно понимал по-португальски!
Парни не затыкались! Возня с лестницей вообще никак не мешала их тесному общению.
— Видал, там старая надпись? — спросил один другого. — Чем только её не стирали! Не поддаётся, падла, да и всё!
— А чё за надпись? Я не видел!
— «Спасо-Бородинский монастырь». Прикинь?
— Это ещё что! — сказал другой. — Да соберёшься ты когда-нибудь, сука, или нет!! — Он в отчаянии ударил лестницу ногой. — Вон, амиго, видишь пожарный щит?
— Это, с которого ты топор с…ил?
— После того, как ты багор оприходовал, — оправдался другой. — Знаешь, что там было написано, амиго? «Мёртвым великой армии!». И внизу, мелко: «Командный пункт Наполеона»! Вот это я понимаю! Ты вот ничего другого, кроме, как «Магнит» да «Пятёрочка», и прочитать то не сумеешь! Ногу больно, сука!
Тут уж я не утерпел, предупредил, что возле прокси-Храма ругаться не положено. А то вот заразятся «вирусами», кто их вылечит?
Они посмотрели на меня так, будто они — отцы церкви, а я — тунгусский метеорит!
— Не, ты видал, амиго? — сказал какой-то какому-то. — Они, оказывается, ещё и говорят!
Потом какой-то из них вытащил из кармана засохший пряник и швырнул его мне.
— Держи, чмо обиженное! Гляди — вырядился! Чучело огородное! Это кто ж на тебя чехол гитарный напялил, да ещё и скотчем затянул?
— Ладно, скотч, — расхохотался второй какой-то. — Ты глянь, чё у него на башке!
— Не может быть! Ёлки, это ж обувная коробка!
И оба амиго, забыв о лестнице, принялись хохотать, тыча в меня пальцем и звонко хлопая ладонями по лбу!
Какое-то время я надувал губы и пытался удержать себя в надлежащей кондиции, но парни хохотали так убедительно и так заразительно, что вскоре я невольно присоединился к ним!
И тоже ладонью себя по лбу — с оттяжкой!
Обижаться на столь бурное выражение чувств было глупо! Это к разговору о счастье. Если ты понимаешь, что можешь являться возбудителем такого мощного взрыва эмоций, значит, ты уже точно не пустое место! Значит, уже одним только фактом своего присутствия ты хоть на минуту можешь осчастливить другого человека, пусть незнакомого, пусть глупого и самонадеянного — тебе то какая разница! Даже пусть этот кто-то — сволочь и португалец!
Окончательно сбитые с толку моим необузданным весельем, зеленхозовцы были вынуждены обратиться в бегство. Я же спокойно сложил стремянку и, водрузив её на плечо, поднялся по ступенькам Храма.
На табличке, привинченной к входной двери, был представлен «Алгоритм посещения Храма». Отдельно, на приклеенной тут же, бумажке корявым почерком сообщалось, что сегодня на исходе дня, в храме состоится вай-фай обедня, во время которой предполагалось проведение Божественного Вебинара с ясноликим четырех ядерным Макинтошем и что все отсутствующие будут строго забанены!
В этот момент что-то в моём сознании щёлкнуло — я услышал некий искусственный звук, напоминающий сигнал включающегося компьютера. Навстречу мне вышла девушка в длинной юбке с буквами и цифрами, напоминающей клавиатуру.
— Вы Председатель ПК, и ваш ник Дзержинский? — обратилась она ко мне.
— Да, — сказал я сухо. — Но только не ПК, а ЧК.
— Извините, гуру, — Девушка склонилась в почтительном поклоне. — Меня зовут Клава. Мы — я и моя сестра Винда подвизаемся в Храме на правах джуниоров. Батюшка просил передать, что произошло непредвиденное зависание, что это не игнор и он скоро будет. Хотите, подождите внутри — в файлообменнике, хотите, можем пойти на Погост, погулять там.
— На кладбище что ли?
Вот уж куда я собирался меньше всего!
— Видит Бог, там прикольно, — пообещала Клава. — Идём?
— Пожалуй, — согласился я. — Кладбище тоже прокси?
— Ну что вы, это же локейшн для крякнутых, — снисходительно улыбнулась монашка.
— Что-то вроде корзины для отбросов что ли? — решил я блеснуть своими духовными познаниями. А то ещё примет за чайника!
— Ну да, да, — поддержала меня Клава. — Можно и так прошить. Я рада законнектиться. До кучи проведём с вами ликбез. О, кей?
Мы обошли Храм и там, на его задворках я увидел, огороженную забором, территорию, действительно напоминавшую кладбище. Над входной калиткой был установлен баннер с надписью «Error 404».
— Битая ссылка, — ответила на мой молчаливый вопрос моя сопровождающая. — Типа, оставь надежду всяк сюда входящий!
Скажу вам честно, меня сильно порадовал её общеобразовательный уровень, я то уж начал волноваться, что её знания носят однобокий, чисто ортодоксальный характер. А так, что же — зелёные глаза, каштановые волнующие локоны, милая привычка поправлять рукою причёску — вполне живая и симпатичная девушка, с какою приятно поболтать за чашкой кофе. И вообще… «Оставлять надежду» у меня пока что не было никаких оснований.
Кладбище состояло из одной единственной — центральной аллеи, носившей историческое название — «Куча дров». Как и на любом прихрамном погосте, захоронений тут было не много, поэтому каждая из них обладала повышенным загробным статусом и заставляла отнестись к усопшему с особым почтением.
Первое надгробье прямо указывало на то, что здесь покоится аналоговая видеоаппаратура. Об этом говорила не только надпись на подножье постамента, но и сам памятник, изображавший спущенную автомобильную камеру с многочисленными заплатами и следами от проколов.
Клава надорвала пакетик с самоклеющимися стикерами и отсыпала в мою ладонь несколько десятков. От привычных грустных смайликов, эти отличались тем, что на них была надета фуражка со звездой, что придавало их грусти поистине шекспировский масштаб! Стикеры во множестве клеили и до нас, поэтому мы с трудом нашли свободное место, дабы сполна воздать дань памяти великой эре аналоговых коммуникаций.
Следующим по ходу следовало захоронение мыши проводной. Надпись на граните читалась именно в такой последовательности: мышь обыкновенная проводная. Далее эпитафия сообщала, что:
Мышка в норке сидит,
У неё довольный вид.
Клава сказала, что здесь больше подойдёт другая «мордуленция», и вынула пакетик со смайликами, изображающими мышиную мордочку. А перед тем, как пойти дальше, она заменила старый разноцветный коврик для мыши на новый — без изображения.
— Чёрный квадрат? — догадался я.
Клава согласно кивнула. А я подумал, что слово «мордуленция» — первое человеческое слово, которое я от неё услышал.
Надо сказать, любое своё действие девушка сопровождала краткими, лаконичными комментариями. Лицо её при этом сохраняло спокойное равнодушие.
Она объяснила это тем, что повышенная эмоциональность, свойственная некоторым начинающим профанам, позволяет «трояну» легко преодолеть антивирусную защиту.
«Так вот почему я не «я», — подумал я. — Получается, что моей персональной программой уже давно управляет вирус!»
Но озвучивать эту убийственную гипотезу я не стал.
У памятника «Кнопочному телефону» Клава впервые, в обход протокола, допустила лёгкую грусть. Вместо символов, изображающих непосредственно телефонную трубку, девушка открыла пакетик с сердечками, пронзёнными стрелой. Как ни странно, именно этими смайликами был обклеен памятник, изображавший изогнутый кусок трубы с неровными краями. Какая была связь между усопшей и её надгробным изображением, так и осталось для меня загадкой, столь же глобальной и непостижимой, как коньки Харламова!
Далее по списку следовали места последнего пристанища стартового серийного компьютера Apple 11, трёхдюймовой дискеты, CD — дисковода и даже самого первого в истории всемирной паутины имейла «QWERTYUIOP».
Однако, наибольшее впечатления на меня произвёл памятник «Болванке».
— Это братская могила, — пояснила Клава. — Пока ещё чистый компакт-диск! На него может быть записано всё, что угодно! Площадь погоста ограничена, вот и решили всех новичков упаковывать в одно место.
Клава волновалась, что мы опоздаем к приходу отца Никона, вызванного посрочным делам в Консилиум, поэтому наш славный поход по местам боевой славы вышел, хоть и познавательным, но кратким.
Мы вернулись на скамейку.
— Ну вот, зря спешили, — горестно вздохнула Клава. — Кочумаем на бенче!
— У вас разве нет телефона? — спросил я, испугавшись перспективы «кочумания на бенче». — А то б позвонили.
— Там запрещают, — она показала наверх. — Отец Никон сколько мог, бузил, но у них, видать, глюки на эту тему. Сказали: не прекратите троллить — вообще забаним! Без телефонов отстой, постоянно заваливаем спринт!
Я начал слегка уставать от переизбытка внутрицерковных терминов, тот же португальский, к примеру, мне казался куда более благозвучным.
— Клава, — обратился я к ней с отеческой теплотой. — Мы можем поговорить по-человечески? Давайте-ка произведём лёгкий словесный апгрейд. Как вам?
Ей понравилось моё выражение — зелёные глаза девушки как-будто заискрились на мгновенье и стали похожи на изумруды.
— Апрув, — пообещала она и тут же исправилась, — В смысле, давайте.
— Если это не сложно, расскажите, как вы здесь оказались?
— Всё из-за сестры. — Изумруды как-то враз потухли, мне нестерпимо захотелось погладить её по голове, ощутить в своих ладонях каштановую мягкость её волос. — Дура!
Почему, дура, я понял из её рассказа.
Они были близняшками. Родителям на гадость! Да и всем, кто был рядом, тоже. Дело в том, что похожие друг на друга, словно гроздья рябины, сёстры абсолютно не сходились в характерах. У каждой свои слабости, свои интересы и свои, диаметрально противоположные, взгляды на жизнь! На это было невозможно смотреть без слёз, ведь прямо на ваших глазах буквально рушилась первозданная целостность мира! Если Клава была душой компании, всегда открытая и заводная, то Линда, или, как её прозвали позже — Винда, предпочитала всё своё время проводить у компьютера и, если ей, не дай Бог, кто-то мешал, с девочкой незамедлительно случалась истерика! День и ночь, без перерывов на обед и прогулки, без всякого желания выйти из дому — в школу, в парк, в кино! Болезнь, а это была именно болезнь и ничто иное, развивалась поступательно и неотвратимо.
Сначала Линду увлекали игры, всякие там раскраски, обучайки и прочие онлайн-тратайки. Потом она быстро, в одну минуту, всё это переросла, и её пользовательские запросы переместилась в сферу социальных сетей, где девочка готова была откровенничать с кем угодно, хоть с пятилетним вундеркиндом, хоть с битцевским маньяком. Но уже совсем скоро, она, как всякий свободолюбивый человек, решила выбраться из сетевого плена наружу и пуститься в свободное плавание по безбрежным просторам Инета. Плавание это настолько увлекло её, что к шестнадцати годам, Линда напрочь утратила берега! Кончилось тем, что в какой-то момент юную первооткрывательницу интересовали уже не столько новые острова и континенты, сколько сам процесс, от которого она стала получать физическое наслаждение, доходящее до оргазма!
Когда была пройдена точка невозврата, никто не заметил. А должны были! Обязаны! И понятно, что, прежде всего этот упрёк касался Клавы, ведь она являла собою живой пример того, какой могла бы стать её сестра и какой она не станет никогда!
— Пускай будет такая, какая есть, — оправдывалась Клава перед матерью. Отец вообще на всё махнул рукой. — Видать, такой её задумал Бог! Объясните мне кто-нибудь, почему я-то должна страдать? Или мне что, тоже запереться в чулане и гадить под себя верхом на трафике?
Те же претензии в равнодушии она постоянно слышала сначала от учителей, а позже, когда дело зашло уже слишком далеко, и от врачей тоже.
— Отберите у неё компьютер! — орала Клава каждому, кто намеревался винить её в болезни сестры. — Отберите и выкиньте к чёртовой матери! А не хотите, дайте ей цианистого калия и всем станет легче!
— Да нет же, — уверяли её доброжелатели, — никто из нас не сможет повлиять на твою сестру лучше, чем ты, ведь ты — её зеркальное отражение!
И тогда Клава решила раз и навсегда покончить с этим! Так, как она это умела! Дело было поздним вечером под самый Новый год, родители ушли в гости и девочки оставались дома одни.
Последнюю неделю Линда даже в школу не ходила. Просто закрылась у себя и всё — ни есть, ни пить. Вот сейчас Клава подождёт, пока та пойдёт в туалет, ворвётся к ней и покажет этой дуре такой офлайн, что она забудет свой же собственный пароль!
Надев на себя всё, что попалось под руки, и, напялив страшную маску, привезённую подругой из Индонезии, она постучалась в дверь Линдиной комнаты. Вообще-то комната эта раньше считалась их общей спальней, но с некоторых пор Клава предпочитала ночевать в гостиной на диване. Линда же попросила отца врезать в дверь замок. Тот отказался, и тогда девушка устроила такой скандал, что соседи позвонили в полицию. А потом ещё и пожаловались полицейским, что родители постоянно измываются над дочерями и те мешают им спать! Пришлось-таки отцу врезать замок. После этого он вообще перестал общаться и с той, и, на всякий случай, с другой дочерью тоже.
Сестра, конечно, ничего не слышала и дверь она забыла закрыть только потому, что для этого ей нужно было оторваться от экрана.
Клава беспрепятственно преодолела пространство от порога до стола и со всей мочи заорала прямо Линде в ухо:
— Здравствуй, жопа, Новый год!
И как завопит на весь дом!
Только сестра на неё даже не посмотрела, сидела неподвижно возле своего монитора, будто чучело. Будто неживая! А вот что касается Клавы, то она уже не могла остановиться! Сначала скакала по комнате, как сумасшедшая, прыгала на кровати, швыряла книги, одежду, игрушки! Потом рухнула на пол и всё орала, орала, орала нечеловеческим голосом. До хрипоты. До посинения! И, чем меньше признаков жизни подавала сестра, тем громче и истошнее становился Клавин крик. А тут как раз и родители.
Отец быстренько уложил Клаву в Линдину кровать, сбегали за водой. Дали каких-то таблеток. Линда же за это время не сделала ни единого движения, словно всё, что хоть сколько-то было достойно её внимания, находилось по ту сторону экрана!
— Что тут у вас произошло? — спросила мать, как только дочка успокоилась и окончательно пришла в себя.
— Ничего, — огрызнулась Клава. — Новый год отмечали…
И тут вдруг — ба-бах, как дубиной по башке — тишина какая-то подозрительная в комнате, только системник гудит и всё! Больше ни звука! Мать тоже что-то почувствовала, может, по Клавиному взгляду догадалась. Посмотрели они с матерью в Линдин монитор, а там — ничего. Ничего и никого! Просто зависшая картинка! И всё! И получалось, что Линде этого достаточно,! Что она вышла на какой-то новый, одной ей понятный, уровень постижения не только онлайн действительности, но и действительности вообще!
Дойдя до этого места, Клава поменялась в лице, и тут я окнчательно убедился, что переда мною маленький живой человек, совсем ещё девочка. которую насильственным образом лишили возраста. И вот, вместо того, чтобы прыгать с подружками на скакалке, она вынуждена с умным видом бродить по кладбищу человеческого тщеславия! Ничего не поделаешь, — скажете вы, — такова песенка Прогресса: кто не поёт, тот — молчит!
В ту ночь они так и не уснули, а наутро все вместе, включая больную, отправились в Центр Важного Специалиста, откуда вернулись уже без неё.
— Поздравляю, — сказала я сама себе, — вот ты и стала половинкой!
Я видел, как у светофора появился отец Никон. Это значило, что у нас оставалась минута — не больше.
— Но быть половинкой я не хотела, да и как можно жить дальше, если ты половинка? Вот я и решила отправиться следом за сестрой — в её мир. Понимаете?
— То есть, сюда?
— То есть, сюда.
Теперь и Клава заметила прокси-патриарха и даже показала ему рукой: чеши к нам, отче!
А узнать отче было непросто, так как вид у отца Никона на сей раз был куда хуже прежнего и я, признаться, даже как-то затосковал по весёлому горошку и соске-флешке! На нём было рубище из мешковины, ещё даже не успевшей окончательно очиститься от картофельной пыли. При этом батюшка был бос и лохмат. Он что-то шумно жевал, запивая еду из пластиковой бутылочки.
Впрочем, девушку столь странное явление Хакера народу совсем не удивило, из чего можно было сделать простой вывод — как всякое сверхсущество, прокси-патриарх имел сто лиц, и каждое из них заслуживало равного почтения!
— А где теперь ваша сестра? — спросил я.
— Как где, — удивилась Клава. — Ну, вы даёте, вы же только что гуляли с ней по кладбищу!
Тут я понял, что, если хотя бы на минуту не выключу мозги, можно смело писать заявление по собственному! Одно хорошо — способность использовать механизм, включающий и выключающий мозги, давал слабое основание считать, что они есть.
Отец Никон жестом попросил нас не подниматься, поздоровался и сел рядом.
— Прошу прощения, Зигмунд Фрейдович, небольшой трабл! — Он перекрестился. — Кто-то отправил в Консилиум фотожабу. Был тут у нас вояка один, вы его не знаете. Типа, Хранитель древностей. И вот, будто я с этим древним Хранителем обхожу воинские ряды. Он, типа, генерал, а я кадилом защитников царя и отечества верой святою окормляю! Я и — верой! Вы представляете?
— Честно говоря, не очень, — признался я.
Да и Клава, как я понял, была того же мнения.
— Но это бы ещё ладно, — совсем уж взвыл прокси-поп. — Вы дальше слушайте! Дальше я про Дьявола расскажу! Готовы? — Он снова перекрестился и нас тоже попросил. Батюшку, видно, и правда, припекло — пришлось пойти ему на встречу. — Тьфу ты, мать честная, так можно и «слететь»! Послушайте, если Дьявол в чём-то сильно преуспел, так это в фотошопе! Точно вам говорю! — Он пугливо осмотрелся и заметно «убавил звук». — Знаете, что это за ратники столяли там в треуголках, да мундирах? Скелеты стояли, натуральные скелеты — с черепами и пустыми глазницами. И ещё челюстями щёлкали! Каждый просто считал своим долгом что-нибудь прощёлкать! Чистая дидос-атака, говорю я вам!
— Стоп, — резонно остановила попа Клава. — Как они могли щёлкать, если это фотка?
— Как, как! Говорят же вам — Дьявол! Ещё и этот бот, чтоб его… Тут вот за углом на меня напал. — Батюшка продемонстрировал порванную на плече ткань. — Я, говорит за всех гугенотов, павших в ту бессонную ночь, буду мстить вам страшно и жестоко! Как-то так он выразился… Потом схватил меня за грудки и давай трясти! Глаза бешенные, зрачки вращаются, а на груди алый галстук колышется — чисто адский огонь! Еле отвязался!
— Павлик Морозов! — не удержался я.
— Знакомый ваш? Правда что ли гугенот?
— Самый настоящий, — заверил я батюшку. — Может, по сто «Дормипланта?
— Нет-нет, — вяло отказался отец Никон. — Никаких «по сто», вы что! Давайте лучше пойдём в Храм, помолимся.
Он встал со скамейки и жестом пригласил меня пройти на лестницу.
— Постойте, батюшка, — обратилась к нему Клава. — А как же Божественный Вибинар? Отменять?
— Просили отложить коннект. Объяснили это тем, что многие прихожане пока что не готовы к Gode Mode.
— Режим Бога, — пояснила Клава. — Значит, включаем «синий экран»?
— Ну почему же? Вот у нас Зигмунд Фрейдович и будет сегодня главным пользователем. Верно же, товарищ Председатель ЧК?
Я кивнул, а какой у меня выбор?
Бесшумно, хотя я ожидал скрипа, открыли ворота и вошли в притвор, именуемый «файлообменником». Там была церковная лавочка, а в окошке женщина с усами и бакенбардами, которую мои спутники называли Шурочка. Шурочку было плохо видно, но мне показалось, что на ней был гусарский ментик.
Отец Никон и Клава купили по несколько лайков каждый. Вместо монеты продавщица принимала поцелуи. Самые простые лайки стоили три «чмока», но с учётом некоторых вторичных гендерных признаков Шурочки, мне лично, расчёт дался нелегко! Слава Макинтошу, считалось, что при первой встрече с ним, достаточно было одного лайка. Правда, там их ещё ставили за здравие и за упокой, но я на этот раз решил сосредоточиться исключительно на вседержителе!
И вот, наконец, мы оказались в центральной части храма, именуемой «кораблём». Куда держал курс «корабль» прокси-шкипера Никона становилось понятно уже при одном только взгляде на центральный иконостас, который в нео-терминах местной общины прозывался «Гуем».*
Гуй состоял из пяти рядов иконок — чинов, расположенных по релевантности.
Понятно, что центральное место в композиции было отведено собственно Макинтошу.
Это был мужчина средних лет в плаще из прорезиненной такни типа «макинтош». В одной руке мужчина держал системный блок, в другой монитор. Чертами лица он сильно напоминал отца Никона после интенсивного косметологического курса и являлся по сути, его аватаром.
Подробно останавливаться на каждой иконке нет смысла, вы все их прекрасно знаете и видите перед собою каждый день гораздо чаще, чем лица своих жён, детей и родителей. Всё это были лики никонианских прокси-святых, таких, как преподобный Гугл со всем своим святым семейством и его сын Хром, святые Ватсап, Иксель, Телеграмм и иже с ними.
Чуть в стороне от общего массива одиноко помахивала рыжим хвостом святая Мозилла.
Непосредственно перед иконостасом по центру зала располагался аналой, а на нём монитор с изображением иконки дня, то есть, той программы, которая в течение дня кликалась чаще всего. Для того, чтобы кликать иконки на иконостасе, рядом с компьютером находилась мышь, серая и вечно голодная, какой, собственно, и полагалось быть церковной мыши.
Сегодня иконкой дня являлся святой Аимп.
Я поставил свой лайк под нужной иконкой и кое-как перекрестился.
— Вообще-то крестятся в другую сторону, — пристыдил меня батюшка. — И если бы вы сделали так в традиционном храме, вас бы предали Анафеме. Есть у них такая программа. Но у нас, как вы видите, Аимп, а наш Аимп куда более терпим и демократичен, вы должны это ценить, товарищ Председатель ЧК. — Он вернулся к аналою. — Для того, чтобы непосредственно связаться с Господом, существует «хоткей» — специальная горячая клавиша. — Отец Никон, как и тогда, во время нашей первой встречи, доверительно взял меня под руку. Так берёт под руку свою жертву палач, препровождая приговорённого на плаху. — Признаюсь, многие прихожане, погрязшие в трясине предрассудков, реагируют на всё это весьма нервно! Вот, к примеру, бомбардир Харламов, бывший давеча на вашем месте, прямо так мне и сказал: «Трус не играет в хоткей*!».
Пока мы увлечённо беседовали, стоя перед Гуем, Клава успела отойти и вернуться обратно уже в ином одеянии.
На этот раз на девушке была короткая кожаная юбочка и такая же жилетка. На ногах — того же цвета кожаные полусапожки. В руках она держала огромную кисть, с которой не переставала капать краска, причём цвет этих капель каждый раз был разным!
Девушка извинилась, сказала, что вынуждена была отлучиться в придел святой Криты.
— Это моя любимая святая, — пояснила она. — Посматриваю, чтобы в её кандиле* постоянно были лайки.
— Ну что вы, сестра Винда, — сказал отец Никон, — никаких проблем!
— А куда ведёт дверь в иконостасе? — поинтересовался я у батюшки.
*Гуй (или Gui, от англ. «Graphical User interface») — графический интерфейс пользователя, состоящий из окон, разнообразных меню, кнопок и прочих виджетов.
*Хоткей — горячая клавиша для выполнения рутинных операций.
*Кандило — подсвечник перед иконами.
— Там находится святая святых нашего храма, его прокси-сервер, а также парк кодеков и прочих необходимых, для отправления религиозных культов, исходников, типа, Wi — Fi — кадило, Flash-панагия и блютуз-орарь. Всем этим могут пользоваться только посвящённые или, как их ещё называют, отправленные.
— Что значит, «отправленные»? — не понял я. — Куда?
— Как куда? — Отец Никон не переставал восхищаться моей тупостью. — На Гуй.
Тут дверь за нишими спинами широко распахнулась, впустив в храм с десяток бравых «макинтошников». А, если точнее, то были певчие церковного хора, явившиеся на анонсированное ранее, мероприятие.
Только один из них смотрел на иконостас, остальных куда больше волновала кожаная юбка и намоленные коленки почитательницы святой Криты. Их руководитель, круглый мужичок, пугающий невероятной схожестью со смайликом, подкатился к отцу Никону, словно колобок к лисе.
— Хор готов к службе, отче, — доложил он вибрирующим электронным голосом и я тут же узнал в смайлике недавнего дирижёра оркестра, а, присмотревшись к певчим, понял, что его ребята не прочь подхалтурить всюду, где предполагается хоть какое-то музыкальное сопровождение. И у них были на то самые веские и самые неоспоримые основания — через несколько минут я убедился в том, что поют парни ещё хуже, чем играют.
Они сгрудились на своём штатном месте, справа от иконостаса, встали не рядами, а кучею, как попало.
— Молодцы, — похвалил певчих отец Никон. — Но службы не будет. Откладывается пока.
— Надолго?
Дирижёр, как ни старался, не мог скрыть радости.
— Завтра совещание в ЧК. — Батюшка безапелляционно ткнул меня пальцем в грудь. — Вот и Председатель тут. Выработаем соответствующее обращение, и тогда уже создадим консенсус. Господи, помилуй!
Он перекрестился. Остальные тоже.
— Ну, мы пошли тогда? — спросил дирижёр-смайлик и, не дожидаясь разрешения, махнул подопечным, намекая на отбой.
— Нет, нет, — остановил музыканта отец Никон. — Что значит, пошли? Куда пошли? Раз уж пришли, пойте давайте!
— Запросто, — тяжело вздохнул дирижёр и, встав перед певчими, вскинул руки.
Они спели уже знакомую мне «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан». По завершению каждой строчки я буквально скрипел зубами, борясь с искушением
щедро оплатить их молчание. Что молчание — золото, по-настоящему я понял только теперь.
Как только певчие закончили, я вновь услышал звук, предшествующий появлению Клавы и изображение исчезло. В одно мгновение пропал куда-то и корабль, и иконостас, и хор с руководителем. Передо мной был лишь чёрный квадрат монитора и я несколько минут смотрел в него, как заворожённый, пытаясь обнаружить там хоть какие-нибудь отголоски случившегося.
И вдруг я обнаружил себя сидящим на той же скамье у паперти. Рядом по обе стороны от меня мирно восседали отец Никон и Клава-Винда в своём первоначальном обличии.
Прокси-иерарх и его наперсница смотрели в ту же самую точку пространства, что и я и, похоже, переживали похожую гамму чувств и впечатлений.
— Вот такой у нас с вами получился пробный сеанс, — прокомментировал происходящее отец Никон. — Есть, конечно, кое-какие зависы, но хоть без спама! Слава Макинтошу! Скажите прямо, товарищ Председатель, каковы ваши впечатления?
Я долго не мог сформулировать вопрос. Всё, что случилось со мною до того, как я потянул на себя входную дверь прокси-храма, казалось мне хоть и удивительным, но всёже, возможным, то есть, чем-то таким, к чему можно было прикоснуться руками! Скажем, те же иконы Андрея Рублёва. Меня до сих пор подташнивает от этого адского коктейля из ароматов нестиранных носков и застоявшейся мочи! Или, например, ракета Гагарина. Стоит мне только слегка повернуть голову и я снова отчётливо увижу её впечатляющие контуры и даже почувствую, исходящий от корабля запах реактивного топлива!
Но как быть с чёрным квадратом монитора? Неужели я и в самом деле с какого-то момента превратился в пустое место?
— Эко вы загнули! — Батюшка обменялся с Клавой красноречивым взглядом. — Пустое место! Разве свято место бывает пустым? Вот это и называется «Бог Макинтош»! С того момента, как вы причастились вере Его…
— Причастился? — попытался возразить я. — Да когда?
— Да вот только что, — успокоил меня отец Никон, — Только что. А побледнели то как, будто на оголённый кабель присели! Так вот, говорю я, с этого самого момента дух ваш спокойно может преодолевать пространство и время, ибо дух ваш отныне перестаёт быть клинической субстанцией, он становиться духом «он-лайн»! А это и есть самое высокое его воплощение, его вершинная градация! По-нашему это звучит, как GOD MODE, что означает «Режим Бога»!
Клава доверительно взяла меня за руку. Честно говоря, её физическое прикосновение доставило мне райское наслаждение!
— Вы Председатель ПК, и ваш ник Дзержинский?
— Да, — сказал я сухо. — Но только не ПК, а ЧК.
— Нет, нет, — возразила девушка. — Теперь и ПК тоже.
5.
ГАГАРИН.
После посещения Храма я намеревался зайти в офис ЧК. Или ПК, даже теперь не знаю, как правильнее. Соскучился по тамошней обстановке. И по Левше тоже. Не думал, что можно привязаться к человеку так сильно на счёт «раз-два-три»! Старая привычка, от которой давно пора бы отказаться — снова и снова оцениваю время в общепринятом измерении! Что делать, трудно привыкнуть к мысли, что за какую-нибудь минуту можно прожить целую жизнь! Так вот она тут сильно возрастает — цена минуты!
Но Левша сам нашёл меня. На повороте к «Столовой», так местные называли «стартовый стол», где располагалась ракета Гагарина. Люди заполнили почти всё свободное пространство между стенами Коридора, а Левша, взобравшись на скамью возле пальмы за ИНВ. № 12.02.61. обращался к народу с пламенной речью.
— Соотечественники!
«Повезло, — подумал я, — ничего не пропустил!»
— Соотечественники! Братья и сёстры! С руками и без! Больные и не очень!
Начало было многообещающим. Однако, прежде, чем дать вам возможность насладиться неподражаемой риторикой моего заместителя сполна, давайте-ка, я прежде поделюсь кое-какими впечатлениями от посещения цифровой обители. При всей внешней чудовищности недавних событий, это поможет нам сохранить последовательность повествования и логику развития событий.
Вы уже, наверное, поняли, что всё случившееся со мною за время пребывания в сфере влияния Храма святого Макинтоша, происходило исключительно в режиме он-лайн, в чём мне признался сам отец Никон. Лично.
— В современных условиях не осталось никакого иного средства связи с Богом, — сказал он на прощанье, — кроме, как этот! В дремучие времена теологи и батюшки-гебисты использовали такие понятие, как «религиозный транс» и «божественная благодать». Сегодня это звучит, как абракадабра. Вы ведь со мною согласны?
Я был согласен, разумеется.
— Душа каждого верующего в момент литургии витала в своих собственных потёмках. — Отец Никон перевернулся вниз головой и, обнажив штопаные колготки, засучил ножками, видно, изображая, как это происходило. — Теперь же все мы являемся единицами общего информационного послания. Это означает, что, как только посылают кого-то одного, вместе с ним солидарно отправляется и всё сообщество — далеко и надолго!
Тут поп вернулся в исходное положение и стыдливо одёрнул подол.
— Дайте вашу руку, — попросил он и, ухватив меня за запястье, провёл чужою, то есть, моею ладонью по своему исподнему шёлку. — Чуете? Аз есмь дверь!
От брезгливости меня едва не вырвало, но с другой стороны именно брезгливость защитила батюшку от хука в челюсть!
— Извините… — Поп срочно освободил мою руку и предусмотрительно сместился на безопасное расстояние. — Я сделал это специально, чтобы вы поняли, насколько для верующего губителен грубый физический контакт! Какой уж тут Бог, какая чистота помыслов, верно? Это же полная дискредитация жанра! Но стоит совершить всего лишь один клик вопиющего в пустыне и вот вам: сама святая Крита в шортиках, готовая оседлать ваши возбуждённые виртуальные чресла! Разве это божественное видение возможно в мире пехотной перхотной похоти и потных ладоней?
Запоминайте: «пехотной перхотной похоти»!
Иди, придумай такое!
«Конечно же, он-лайн, — подумал я, наполняясь предательской похотью, — наикратчайший путь к Богу!»
Идеальный мир, населённый виртуальными существами! Мир-призрак. Мир-пустота! Мир — удобство, практичность и всепоглощающая гигиена! Нет человека — нет проблем! Вот, оказывается, на что намекал Ангел 4, говоря об исторической миссии прокси-новатора от святой веры отца Никона Оптоволоконного? Тем и спасёмся, Господи! Это ведь самый безопасный для нашего физического здоровья способ существования! Мир, где ты никогда не порежешься ножом, разделывая «соседскую» свинью, не сломаешь шею, прыгнув без парашюта, не утонешь в глубинах Марианской впадины, будучи при этом в вонючем халате и тапочках-говнотопах! Ты можешь спокойно передвигаться по небу без самолёта, исполнять самые сложные оперные партии без голоса и даже быть владыкой мира без копейки в кармане! Любой твой божественный каприз, любая самая тупая и невежественная прихоть получают в общедоступном виртуальном раю все шансы на стопроцентную реализацию, а это значит, что всякий следующий твой каприз будет ещё божественнее, а прихоть — ещё тупее!
Нет-нет, кто бы там чего не говорил, но именно он-лайн формат даёт возможность уютно разместиться на одной платформе с Богом!
— …больные и не очень!
Потребовалось какое-то время, прежде чем я окончательно стряхнул с себя цифровую благодать и понял, что с Левшой что-то не так! И дело тут не в будёновке или гимнастёрке с медалью «За болевые услуги», не в перламутровых леггинсах, и даже не в кроссовках, сменивших помоечные боты с пожизненно засохшей глиной на подошвах! В конце концов, каждый житель Очевидного-Невероятного мог принимать любое, пусть даже самое невообразимое обличие, лишь бы оно соответствовало егопредставлениям о норме бытия в данную минуту времени. Я вполне бы мог понять его, если бы мой заместитель напялил на голову унитаз, а на ноги — лыжи! Я бы не счёл предательством даже, если бы у Левши в действительности появился хвост, копыта или рога! Но вот чего я не мог простить ему ни за что на свете, так это — второй руки! А ведь именно в этом, судя по всему, и состояла суть его недавнего визита в кабинет Старшей сестры!
Может быть, ещё ничего, если бы это был протез. Либо какая-то иная имитация. Но рука его действовала совершенно самостоятельно, в полном соответствии со всеми анатомо-физиологическими возможностями! Мне даже показалось, будто именно эта — новая рука, является для её носителя главной и он с удовольствием использует её там, где надо и не надо, нанося моральный ущерб противоположной конечности, давшей имя своему обладателю.
— Спешу сообщить вам о наступлении часа «Х»! Да-да, именно что! Не больше, дорогие мои, и уж совсем никак не меньше!
И голос у него поменялся что ли?
— Короче, все приглашаются в «Столовую», где буквально через несколько минут состоится старт космического корабля «Восток-1»! Даже тех, кто почему-то двигался в противоположном направлении, убедительно прошу за мной!
Левша ловко соскочил со скамьи, твёрдо встал на ноги и при этом картинно поправил правою рукою сбившуюся причёску. Конечно, он бы мог этого не делать, его там ко всему прочему то ли постригли, то ли причесали, так что жест выглядел чисто символическим.
— Вовремя подоспели, товарищ Председатель ЧК, — обратился он ко мне через несколько голов. — Давайте с нами!
И двинулся по Коридору первым. То была походка победителя, и не последовать его примеру означало предать Родину в суровый час испытаний!
Многие из тех, кто шёл рядом, были мне хорошо знакомы. Я им — тем более. Пищеблок, недавний праздник Общего Стола и моя памятная речь на нём — всё это они хорошо запомнили. В смысле, кто был способен помнить в принципе. Хоть что-то и хоть как-то. Пришлось отдельно поприветствовать Первопечатника Ивана Фёдорова, он буквально схватил меня за рукав.
— Нет, вы представляете, товарищ Председатель ЧК, что они сделали с нашей газетой! — Он вытащил из кармана, сложенный вчетверо, номер «АБВГДейки» и буквально всучил его мне. — Ну-ка!
Я взял, оценив при этом неожиданную мягкость контакта.
— Выпустили на туалетной бумаге, суки! — Издателя душили слёзы обиды. — Никогда не позволял себе подобных выражений, но теперь для них, кажется, самое лучшее время! Могу повторить: «Суки, суки, суки!» Если с «Часословом» произойдёт что-нибудь подобное, я сначала сожгу прокси-храм, а потом выпью упаковку «Пургена»!
Несмотря на мягкость бумаги, это было жёсткое заявление. Я пообещал разобраться.
Были тут и поэт Есенин, и композитор Мусоргский, и живописец Репин, и Матрёшка в совершенно разобранном состоянии, и даже великие княжны-синявки. Пару-тройку раз мелькнула в толпе забинтованная фигура фараона.
— Как дела на интимном фронте? — поинтересовался у меня доктор Фрейд. Я понял так, что это у него вместо приветствия. — Если что, советую вам применить мой «Метод свободных ассоциаций». Надеюсь, вы понимаете, о чём я?
— Не бывает некрасивых женщин, — несмело предположил я, — бывает мало водки.
— Ну да, — согласился доктор. — Типа того. Лучшая царевна всегда — лягушка, так нагляднее.
Только теперь я разглядел, что на голове у психоаналитика хоть и цилиндр, но не в виде головного убора, а в виде одноимённого автомобильного агрегата.
От джентльмена в цилиндре я также узнал, что мероприятие было проаннонсировано по радио. Видимо, как раз в тот момент, когда я весело расклеивал смайликов на виртуальные надгробья.
Сообщение зачитал лохматый ведущий «Туристического Вестника» в пионерском галстуке. На этот раз он представился публике, как, прилетевший с первыми грачами, Левитан.
— Как вы узнали?
— О чём? — не понял доктор.
— Что он в галстуке?
— Так я же говорю: слышал по радио!
— А-а, — сказал я, стыдясь собственной тупости, ещё карикатурно постучал себя по лбу для наглядности. — Простите, доктор, суперэго. Препятствует открытию прозорливого ока!
Психоаналитик поморщился, что-то в моей мотивировке ему явно не понравилось.
За разговорами мы вышли к ракете. Столовая представляла собой замкнутое пространство под открытым небом. Что-то вроде сливного бачка без крышки. Это место здесь раньше именовалось «Зимним садом». По периметру располагались деревянные столики, расписанные под Гжель и густо покрытые лаком. Возле каждого столика стояло по два кресла и все с треснувшей засаленной обивкой. Ни одного целого. Помещение украшали всё те же пальмы одинаковой высоты, а на пальмах висели бутафорские бананы, почему-то сиреневого цвета.
— Влияние радиоактивного топлива, — пояснил доктор Фрейд. — Но хуже всего, что эта гадость вредна и для нашего либидо, именно поэтому в зоне старта стоять способна только ракета! Вы меня понимаете?
— Стараюсь из последних сил, — признался я, — ибо с молодых ногтей являюсь вашим горячим поклонником!
Сама ракета занимала центральное место и так как высота её превышала высоту помещения, верхняя часть корабля заметно высовывалась наружу. С разных сторон к «Востоку» примыкали две мачты, одна походила на водосточную трубу, вторая на провисший канат. Ни та, ни другая опора не способствовала удержанию ракеты в вертикальном положении и никак не страховала её от падения. Наоборот, именно мачты и создавали стойкое ощущение того, что конструкция может рухнуть от первого же сквозняка.
Народ расположился так, чтобы хорошо видеть деревянный помост, откуда космонавт должен был послать соплеменникам свой последний земной поклон. Поэтому вместо того, чтобы присаживаться за столики, на них забирались с ногами. Особо любопытные умудрялись оседлать тех, кто стоял на столе и я даже увидел одну тройную пирамиду, основанием которой служил Прохор старец, невесть откуда обретший былую мощь, а вершиной — некто худощавый в маске для подводного плавания. Сказали, что это вероятный покоритель Эвереста № 1 Джордж Мэллори. Помимо маски голову альпиниста украшал эмалированный горшок, повёрнутый ручкой назад и, сотворённая из трубочки для капельниц, клипса в виде чёртика, демонстрирующего половой член.
К краю площадки была приставлена лестница-стремянка, та самая — из зеленхоза. Я осмотрелся в поисках её хозяев, но рабочий день у ребят, видно, закончился, и пацаны наперегонки устремились в библиотеку за русско-португальским разговорником.
Мне показалось довольно забавным, что все они тут собрались, ведь я-то думал, главное мероприятие сегодняшнего вечера это «Новый Ход», при том, что старт «Востока» и полёт Гагарина, если честно, многими воспринимался, как молитва о воскрешении над кучкой пепла. Да и сам герой, будучи у меня в гостях, ни словом не обмолвился о том, что покидает Землю так скоро. Я попытался в подробностях вспомнить наш утренний разговор за коньяком, но в голове почему-то снова и снова разыгрывалась одна и та же сцена: Гагарин стоит перед «Чёрным квадратом» с банкой серебрянки и кисточкой.
— Не знаю, куда ставить лайк, — жалуется космонавт и в смятении одёргивает короткую кожаную юбку. — У каждого свой чёрный квадрат, мой собственный нравится мне всё меньше и меньше. Так что, ставьте лайки, друзья! Украсим небо мириадами созвездий!
И голос его жутко напоминает голос Хранителя.
Мне вдруг нестерпимо захотелось поговорить с Левшой. Поделиться своими, прямо скажем, невесёлыми мыслями. Я поискал его взглядом и там, и тут, но парень куда-то исчез, скорее всего, ушёл за Гагариным. То, что он состоит в инициативной группе по организации полёта не оставляло у меня никаких сомнений. Не удивлюсь, если Левша полетит в космос вместе с космонавтом № 1, и даже не удивлюсь, если он сделает это вместо него! Уж с двумя то руками!
Прошла минута-другая, прежде чем я смог убедиться в том, что мысли мои работают в правильном направлении!
Они вышли из дверей «Операционной» вдвоём, чуть ли не под ручку. Гагарин, как и положено, был одет в скафандр СК-1, при этом лицо его оставалось открытым, а гермошлем он держал в правой руке. Вы, может быть, подумаете, что детали типа маркировки скафандра, приводимые мною в местах описания тех или иных предметов и явлений, избыточны и употребляются лишь для «красного словца», но это не так. В случае со скафандром, например, упоминание о том, что это был именно СК-1, а не какой-то другой спецкостюм, важно потому, что надпись расшифровывалась, как «Специальная Клиника — 1».
Тот факт, что ребята появились из «Операционной» только подтверждал мои догадки относительно причастности Левши к «космическим проектам» и возникновения у него явных признаков «звёздной болезни» в её буквальном выражении. Через минуту к номинальным покорителям космоса присоединились Алконост и юркий любитель спорта Семён Семёныч. Последний шёл, слегка подотстав, потому как прыгал на скакалке, нет-нет, да и стегая идущих впереди шнуром по пяткам.
Народ пламенно встретил своих кумиров. Овации были не просто бурными, но несмолкаемыми. Оказалось, что в случае, если аплодисменты принимают постоянный характер, в какой-то момент они начинают производить успокаивающий эффект, как шум моря, журчанье горного ручья или стук дождя по жестяной крыше.
Пока космонавт и члены комиссии взбирались по лестнице, Левша, выделив пару минут, подскочил ко мне. Теперь у него была возможность отдать мне честь, и он с удовольствием ею воспользовался.
— Разрешите доложить, товарищ Председатель ЧК?
Я согласно кивнул. Хоть и было противно! Честно!
Знаете, что я вам скажу, мой дорогой читатель, есть места в моей истории, привоспоминании о которых, я начинаю испытывать ком в горле и жуткую тошноту. Я буквально удерживаюсь, от того, чтобы не блевануть! Плохое слово, понимаю, мы ведь уговорились изъясняться в пределах допустимой лексики, но ещё раз повторяю: есть такие места! Вот это было одно из них!
«Часослов» мне в помощь!
— Как вижу, примерка прошла удачно? — сказал я прежде, чем он успел открыть рот. — Как кроссовки? Не жмут?
— В самый раз. — Левша показал большой палец сначала на одной руке, потом — на другой. — Решили предвосхитить вечернее торжество полётом в космос. Посчитали, что это важно именно сейчас. Вот в эту самую минуту.
— Кто посчитал то?
Я едва удерживался, чтобы не дать ему по морде.
— Вы.
— Я?
— В лице своего заместителя. Старшая сестра, как и Важный Специавлист, нашла ваше состояние слегка ненадлежащим. Сказала, не хватает решимости и хорошо, что есть я. Мы решили не давить на вас, ваш богатый духовный мир всем нам исключительно дорог.
— Кому это — вам?
Гагарин и юркий, ухватив Алконост за обе руки, заволокли её на помост, словно мешок с опилками. И тут я неожиданно вспомнил о том, какое жуткое смятение чувств вызвал в моём детстве тот факт, что Ленин тоже какал! Кстати, уж не этим ли объясняется его теперешнее отсутствие?
— Кому это вам? — повторил я с ещё большим напором.
— Народу Очевидного-Невероятного! Поэтому мы оставляем за вами право думать и сомневаться, а вот нам самая пора действовать. К тому же я успел осмотреть ракету и внести кое-какие конструктивные изменения. — Общаясь со мною, Левша не переставал следить за членами комиссии, которые, наконец, взобрались-таки наверх и приняли надлежащее положение. — С топливом в баках полный порядок, но вот с топливом в головах надо что-то делать! Оно испаряется с каждой секундой! — Левша помахал новой рукой коллегам на помосте, ребята ответили ему тем же. — Понимаете, народ должен явиться к ёлке в соответствующем эмоциональном состоянии. Только в этом случае мы можем рассчитывать на максимальный эффект. Вам где удобнее — тут или с нами?
В толпе появилась Арина Родионовна, и народ бурно приветствовал её, подкидывая в воздух всё, что оказывалось под руками. Преимущественно, это были использованные памперсы.
— Короче, думайте…
Левша ловко взобрался по лестнице и встал где полагается.
«Мне к вам?» — жестом обратилась к членам комиссии Арина Родионовна.
«Ещё чего не хватало! — жестом же ответила Алконост. — Будь там и не лезь в «Бутылку».
Интересно, понял ли этот обмен любезностями ещё кто-то, кроме меня?
— Дорогие друзья, — обратилась к народу Алконост. — Совсем недавно мы встречались с вами в Пищеблоке, где сдвинули наши разрозненные хлебальни-выпивальни, а это только так и можно было назвать, в одно большое дружественное застолье! И вот ещё один наш общий стол собрал нас сегодня вместе — стартовый стол ракеты в наше будущее! Впрочем, не буду много говорить, лучше буду жевать. — Она достала из кармана халата коробочку с драже и ловко закинула несколько леденцов в рот, вследствие чего её безупречная дикция обрела весьма забавный и даже подкупающий, дефект. — Потому, что говорить сейчас по большому счёту может только один человек, наш Герой!
— А что же делать нам? — грубо поинтересовался Степан Разин. — Кому ракету, а кому даже вшивого челна жалко!
— Очень просто, — ответила Старшая Сестра. — Соблюдать режим приёма лекарств!
Судя по грязному ругательству, последовавшему далее, данный ответ атамана не удовлетворил. Зато поэт Барков нашёл комментарий вольнодумца весьма перспективным и предусмотрительно записал его в блокнот.
Поскольку аплодисменты не прекращались, их и не надо было начинать заново.
Я смотрел на Гагарина, будто видел его в первый раз. Никак не мог избавиться от навязчивого образа — в короткой юбке.
Несколько минут тишину нарушал только рукотворный журчащий ручеёк соприкасающихся ладошек. Так и уснуть недолго. Хорошо, в небе пролетел самолёт и все, как по команде, задрали головы. Ракета занимала почти весь проём в крыше — небо просматривалось еле-еле и самолёта поэтому никто не увидел. Но именно в этот момент стало понятно, как далеко улетает Гагарин и как мало у него шансов вернуться обратно! Понял ли это сам космонавт, сказать трудно, но выглядел он весьма уверенно. Перед тем, как начать речь, он вынул из-за пазухи бутылку джина и хорошенько хлебнул из горла.
— Я вот тут встал поутру и думаю, а почему не сегодня, собственно?
Аплодисменты немного мешали, поэтому пришлось попросить полной тишины. Хлопки стихли, после чего многие подумали: как странно, но тишина, оказывается, может быть куда более приятной наградой, чем любые, пусть даже самые искренние овации!
— Вот вы только представьте себе, дорогие соотечественники, сегодня вечером вы будете отмечать начало новой эры, вы будете отмечать его на главной площади нашей великой страны, мне же предстоит это сделать там — в моём звёздном далеке! Вы представляете, до каких высот возрастает при таких делах статус мероприятия! Кто-то ещё в мире может позволить себе подобный формат?
— То есть, вы будете с нами, — поспешил прокомментировать слова космонавта Семён Семёныч, — а мы — с вами?
— Ну да! — воскликнул Гагарин, совершенно не скрывая радости, что рядом с ним такие чуткие сообразительные люди. — Да, мать вашу через Нептун твою к Сатурну!
— И мы сможем сразиться с вами в межгалактический настольный хоккей!
Выражение космонавта так понравилось юркому, что он даже попытался его процитировать. Но вышло у него, как всегда грязно и, главное, с явным перевесом в сторону «матери»!
Потом настала оглушительная пауза, кто-то попытался возродить аплодисменты, но его зашикали.
— Я думаю, всё сказано?
Левша похлопал себя по накладному карману гимнастёрки, вынул оттуда коробок спичек и прямо обратился к космонавту.
— Вы готовы?
Он потряс коробком возле гагаринского уха. Потом — возле уха Алконост.
— Я тоже хочу! — попросил разгорячённый Семён Семёныч.
Потом попросил ещё кто-то. И ещё. Многие попросили. Стало ясно, что пропустить коробок мимо, значит, остаться в стороне от великих свершений эпохи! Типа, у соседа потрясли, а я что — хуже? Пока Левша ходил вокруг, да около, тряся спичками возле каждой головы, он по ходу дела пояснял, что в точности обозначает эта процедура.
— Бегло осмотрев силовой агрегат ракеты, я пришёл к мнению, что за время, пока двигатель находился в пассивном режиме, в его основных узлах произошли существенные изменения. Особенно пострадала система впрыска. Понятно, что если без тормозов ещё можно куда-то слетать, особенно, по-быстрому, то без впрыска и с места не сдвинешься. Не так ли, Дмитрий Иванович?
Левша в этот момент как раз «ездил по ушам» великому химику.
— Смотря, что впрыскивать, голубчик, — доброжелательно сказал Менделеев. — И сколько.
— До Луны, я подсчитал, трёх кубов достаточно, — заверил учёного Левша. — Тут главное — не переширяться.
— Может, и так… — Химику не очень нравился этот разговор. И вообще, мыслями, похоже, он был отсюда далеко-далеко, где-нибудь между рубидием и стронцием. — В любом случае, считаю, что водка, как горючее, куда эффективнее обойной смеси.
Тут в голову ему неожиданно пришла какая-то конструктивная мысль. Будь Менделеев Архимедом, он, возможно, воскликнул бы «Эврика» и на его зов из толпы провожающих скорее всего выбежала бы женщина с похожим именем. Но вместо того, чтобы кричать непонятно что, учёный обратился к Гагарину.
— А можно вас, голубчик?
Просьба не очень понравилась космонавту. Подумайте сами — кому же захочется возвращаться из дворца в палатку? Может, он бы и не пошёл никуда, но Алконост показала жестом: идите, мол, всёже Менделеев просит, не Вася Пупкин!
Гагарин и пошёл.
— Заключение медицинской комиссии относительно данной кандидатуры, — на всякий случай проинформировала Старшая сестра, — положительное! Так что, имейте в виду, по этой части проблем нет!
Как только космонавт подошёл к учёному, тот попросил его дохнуть. После чего резюмировал:
— Разлив, конечно, не тот, но и Луна не Марс.
Толпа снова радостно загудела.
Гагарин хотел вернуться, только вот процедура, как оказалось, была ещё не закончена.
— Зигмунд Фрейдович, — обратился к присутствующим химик. — Вы здесь?
Я откликнулся.
— Покажитесь, сударь, сделайте милость! — попросил Менделеев и как только увидел меня, спросил про темпераметр.
— Держите, Дмитрий Иванович, — Я с благодарностью вернул автору его чудесное изобретение. — Возвращаю в целости и сохранности.
Менделеев замерил темперамент Гагарина и он показался ему слегка избыточным. Химик попросил космонавта «поумерить пыл», так как чрезвычайная возбудимость, по его мнению, может сильно усложнить задачу. Космонавт, в свою очередь, заверил учёного, что час назад ему сделали электрокардиограмму и что врачи нашли его состояние идеальным!
— Ну да, ну да… — пробурчал Менделеев. — Состояние нестояния…
Гагарин надул губы.
— Состояние космонавта всегда можно проконтролировать. Семён Семёныч!
Никто и не заметил, как юркий за это время сгонял в «Операционную», откуда выкатил коляску с сидящей в ней, пожилой женщиной. Глаза больной были закрыты, сухие безжизненные руки её намертво сжимали металлические поручни. Казалось, она впала в вековую непробудную кому. Но при этом губы её двигались, бабушка издавала звуки, напоминавшие радиоэфирные помехи.
— Коротковолновая телеметрическая система «Вангелия». — Пояснил Семён Семёныч. — Мейд ин Болгария. Ванга, как мы ласково называем её между собой, даёт нам возможность получать оперативные данные о состоянии космонавта. Демонстрирую. — Юркий потрепал бабушку по плечу и, как только ресницы её утвердительно заморгали, крикнул больной в ухо: «Кедр, Кедр, я Заря-1, как слышишь меня, приём!»
— Не ори так, — бабушка отчаянно перекрестилась. — мембрану порвёшь, окаянный! Более или менее слышу. Летим справно! Вдоль по Питерской хорошая погода. Отбой, бля!
И она снова перешла в «спящий режим».
— А вы говорите! — обратился ко всем невидимым врагам юркий и укатил систему в стойло.
Левша собрался поднести спички и к моему уху, но я остановил его руку и, совершив встречное движение к коробке, мелко потряс головой. Думал, будет смешно, но оказалось заразительно и уже все, к кому подходил Левша после меня, делали именно так.
Менделеев склонился ко мне и тихо спросил:
— А хотите эксперимент?
Понятно, что химик настроился, чего спорить? Раз пришло ему на ум поэксперементировать в это время и в этом месте, значит, у него были на то самые серьёзные основания.
— Никогда не видел столько народу одновременно! — Он протянул мне руку. — Помогите-ка взобраться на скамью, сударь!
Я подставил ему плечо. Оказавшись над уровнем толпы, Менделеев высоко поднял темпераметр над собою. Получилось что-то среднее между Данко со светящимся в руке, сердцем и Статуей Свободы. Потребовалось пару секунд для того, чтобы прибор, запечатлевший максимальный уровень экстатического состояния толпы, разлетелся сотнею разноцветных искорок, словно новогодняя хлопушка!
Кто-то крикнул «Ура!». Секунду спустя, призыв получил всенародную поддержку.
— Ну, хорошо, — поторопила ребят Алконост, — идите уже, блин! А то так мы и до утра не улетим!
Гагарин возвращался на помост под звуки песни, которую передавали по радио в рамках любимой программы. Песня звучала громоподобно, звуки, исходившие из приёмника, буквально разрывали окружающее пространство в клочья. Тут не хочешь, подпоёшь!
Я — Земля! Я своих провожаю питомцев,
Сыновей, дочерей,
Долетайте до самого солнца,
И домой возвращайтесь скорей!
Особенно налегала на связки Арина Родионовна! Как она умудрялась переорать огромную толпу восторженных землян-однополчан, непонятно!
Левша не терял ни секунды, пока звучал «командирский наказ» он находился у подножия ракеты и производил внешний осмотр обшивки нижней ступени.
Алконост, меж тем, спустилась вниз — просто дежурно сошла по ступенькам, будто уборщица после уборки туалета, чем ещё раз утвердила меня в своей полной неспособности не только летать, но и даже создавать иллюзию полёта!
— Ну что, — спросил Гагарин, бог его знает, у кого, — я пошёл?
Теперь он оставался на помосте в полном одиночестве.
Получив молчаливое согласие, космонавт со скрипом отворил фанерную калитку в брюхе ракеты, она находилась как раз напротив него, и шагнул вовнутрь аппарата. Народ притих в ожидании и теперь уже не просто не хлопали, но и не дышали!
Слышно было, как чихнула в «Операционной» Вангелия и тут же под сводами Столовой троекратно отозвалось его знаменитое «Поехали!»
Все ждали старта, но в тот самый момент, откуда ни возьмись, появился длиннорукий расклейщик в футболке с надписью «Клею всё и всех» и бумажным рулоном под мышкой. Он взобрался на площадку, раскатал рулон и принялся клеить афишу «Рождественского бала в честь национального праздника Нового Хода» прямо на фюзеляж ракеты!
Дело привычное, но на этот раз с пареньком случился конфуз. То есть, склеил не он, о чём сурово предупреждала надпись на футболке, а его. Бумага прилепилась к ракете вместе с его ладонями, и с каким бы остервенением расклейщик не боролся потом с упрямой мощью клея, смесь оказалась сильнее!
— Ключ на старт! — рявкнул юркий.
— Есть, ключ на старт! — ответил Левша и вынул из коробка эпохальную спичку.
— Ключ на дренаж! — приказала Алконост.
— Есть, ключ на дренаж!
Левша открыл, находящийся в поддоне ракеты, кран и слил на землю несколько литров вонючей жидкости, по цвету и консистенции напоминающей мочу испуганного осла.
Но расклейщик, судя по всему, не собирался отправляться в дренаж и продолжал борьбу с тем, что некогда являлось гарантией его собственного выживания. Он колотил свободной рукой по ракетному боку, пинал его ногами и крепко матерился. Однако, обратный отсчёт, который в голос начали Алконост и юркий, не мог быть остановлен по той причине, что какой-то особо рьяный идиот по дурости оказался в центре событий мирового масштаба. Сделав небольшую паузу между «шестью» и «пятью», они сочли необходимым продолжить движение по направлению к «нулю» в, строго установленном регламентом, темпе.
— Три, два, один…
— Пуск!
То была команда поджечь фитиль, что Левша и выполнил с блеском! Я, помню, подумал, что он никогда не справился бы с этим заданием, будь у парня одна рука! И тогда я на какое-то время усомнился в справедливости собственных претензий в отношении его чудесного исцеления!
Это сомнение возникло так некстати и так больно задело моё самолюбие, что я даже пропустил момент исторического отрыва ракеты от поверхности стола! «Восток» улетел, унося с собою в просторы космоса и афишу «Рождественского бала» и её расклейщика. Теперь, в случае, если у кого-то из внеземных жителей вдруг возникнут вопросы на тему анонсируемого мероприятия, уж точно будет кому дать необходимый комментарий.