Это и есть война.
Все смеются над детьми, которые в свое оправдание ноют: «Он первый начал». Но взрослые конфликты возникают точно так же.
Войну в Саньлитунь начали союзники. Но одно из тонких мест исторической науки состоит в том, что началом можно объявить все, что угодно.
Восточные немцы часто жаловались, что в гетто мы напали на них первые.
А мы находили мелочными эти географические ограничения. Война началась не в Пекине в 1972 году. Она началась в Европе в 1939-м.
Кое-кто из незрелых интеллектуалов замечал, что в 1945-м был заключен мир. Мы считали их наивными. В 1945-м произошло то же, что и в 1918-м, – солдаты опустили ружья, чтобы перевести дух.
Дух мы перевели, а враг никуда не делся. Не все меняется в этом мире.
Одним из самых ужасных эпизодов нашей войны была битва за госпиталь и ее последствия.
Местонахождение госпиталя считалось одной из военных тайн союзников.
Мы оставили тот самый ящик для перевозки мебели на старом месте. Снаружи наша постройка была совершенно не видна.
Входить в госпиталь полагалось как можно незаметнее и всегда только по одному. Это не составляло труда, так как ящик стоял вплотную к стене кирпичного заводика. Проникнуть туда незаметно было проще простого.
Впрочем, земля не рождала шпионов хуже немцев. Они не обнаружили ни одну из наших баз. Воевать с ними было легче легкого.
Нам нечего было бояться, кроме ябед. Среди нас не могло быть предателей. Трусы бывали, но изменники – никогда.
Если попадаешь в лапы к врагу, всегда знаешь, что тебя поколотят. Не слишком приятно, но мы держались. Такие испытания не казались нам пыткой. Нам и в голову не приходило, что кто-то из наших мог выдать военную тайну только ради того, чтобы избежать столь легкой расправы.
Однако именно это и случилось.
У Елены был брат десяти лет. Насколько Елена была красива и высокомерна, настолько же смешон ее брат Клаудио. Не то чтобы он был некрасив или даже уродлив, нет, но было в нем какое-то вялое жеманство, слабость и нерешительность, которые с первого взгляда раздражали. К тому же, как и его сестра, он всегда одевался с иголочки, тщательно причесанные волосы блистали чистотой и были разделены безупречным пробором, а одежда так идеально выглажена, что он смахивал на картинку из модного каталога для детей аппаратчиков.
Мы все ненавидели его за эту ухоженность.
Однако у нас не нашлось предлога, чтобы не брать его в армию. Елене война казалась смешной, и она смотрела на нас свысока. Клаудио же хотел сойти за своего и был готов на все, чтобы его приняли.
И его приняли. Мы не могли рисковать дружбой с итальянцами – в том числе с великолепной Джихан, – не приняв в армию их соотечественника. Особенно досадно, что сами итальянцы ненавидели новенького, но никогда нельзя было предугадать, на что именно они обидятся.
Ничего не поделаешь, ладно. Клаудио будет плохим солдатом, вот и все. Не может же армия состоять из одних героев.
Через две недели после того, как мы приняли брата Елены в наши ряды, во время одной стычки немцы взяли его в плен. Никогда еще мы не видели, чтобы кто-нибудь так плохо дрался и так медленно бегал.
В глубине души мы были довольны, с радостью предвкушая колотушки, которые ему достанутся. Поэтому мы даже симпатизировали врагу: маленький итальянец был таким изнеженным, а мать носилась с ним, как курица с яйцом.
Клаудио вернулся хромая. Никаких следов побоев или пыток мы не заметили. Хныча, он рассказал, что немцы вывернули ему ногу на 360 градусов, а мы удивились столь прогрессивным методам.
На другой день немцы пошли в атаку и разгромили наш госпиталь, а брат Елены позабыл о больной ноге. Все стало ясно. Клаудио плохо говорил по-английски, но достаточно для того, чтобы предать.
(Английский был языком переговоров с врагом. А поскольку наше общение в основном ограничивалось драками и пытками, то мы этим языком никогда не пользовались. Все союзники говорили по-французски, и я считала это естественным.)
Итальянцам больше других не терпелось наказать предателя. Мы собрались на военный совет, и тут Клаудио продемонстрировал верх трусости: мать собственной персоной явилась вызволять бедного малыша. «Если хоть один волос упадет с головы моего сына, я вам такое устрою, на всю жизнь запомните!» – заявила она, сверкая глазами.
Обвиняемого помиловали, но его поступок навсегда остался образцом низости. Мы презирали его глубже некуда.
Я была готова на все, чтобы стать хоть чуть-чуть ближе к Елене. От матери и брата она, конечно, узнала об этом происшествии, а я рассказала ей, что мы об этом думали.
Даже ее высокомерный вид не мог скрыть некоторого огорчения. Я понимала ее: если бы Андре или Жюльетта совершили подобный проступок, позор пал бы и на меня.
Для того я и рассказала Елене эту историю. Мне хотелось видеть ее уязвленной. Столь совершенное создание могло иметь лишь одно слабое место – собственного брата.
Разумеется, она не признала себя побежденной.
– Все равно война – глупая игра, – сказала она с обычным презрением.
– Глупая или нет, но Клаудио плакал, упрашивая принять его.
Елена знала, что ей нечего возразить. Она промолчала и замкнулась в себе.
Но одно мгновение я видела, как она страдает. На секунду она перестала быть неуязвимой.
Я сочла это великой победой любви.
На рассвете, лежа в кровати, я снова мысленно проиграла эту сцену.
Мне и вправду казалось, что я прикоснулась к чему-то заветному.
Есть ли в какой-нибудь из мифологий такая история: «Отвергнутый влюбленный в надежде добиться благосклонности своей недосягаемой возлюбленной приходит к ней, чтобы объявить о предательстве ее брата»?
Насколько я знаю, в трагедиях подобных сцен нет. Великие классики не стали бы писать о столь низком поступке.
Мне ни на секунду не приходило в голову, что такое поведение недостойно. Но даже пойми я это, меня бы это не смутило. Любовь заставила меня настолько забыть о себе, что я, не дрогнув, покрыла себя позором. Чего отныне стоило мое достоинство? Ровным счетом ничего, потому что я превратилась в ничто. Пока я была центром вселенной, мне надлежало блюсти свое величие. А теперь следовало блюсти величие Елены.
Как хорошо, что есть Клаудио. Без него у меня не было бы ни малейшего доступа, ни малейшей лазейки если не к сердцу, то хотя бы к чести моей возлюбленной.
Я снова мысленно проживала эту сцену: вот я являюсь к ней, она, как всегда, холодна и равнодушна. Она красива, просто красива, она не соблаговолит сделать ничего больше, кроме как сиять красотой.
А потом эти постыдные слова: твой брат, любовь моя, твой брат, которого ты не любишь – ты ведь никого не любишь, кроме себя, – но он ведь твой брат, а значит, от него зависит твоя репутация, так вот, твой брат, моя богиня, – первостатейный трус и предатель.
В этот ничтожно малый и божественный миг я увидела, что мой рассказ обнажил нечто неуловимое, а значит, очень важное в тебе! И это сделала я!
Я не хотела сделать тебе больно. Впрочем, я не знаю, что нужно моей любви. Просто для удовлетворения моей страсти я должна была вызвать в тебе настоящее чувство, не важно какое.
Этот проблеск боли в твоих глазах – великая награда для меня!
Я вновь и вновь прокручивала всю сцену, останавливаясь на этой картинке. Меня охватывал любовный трепет – отныне я что-то значу для Елены.
Надо продолжать в том же духе. Она еще будет страдать. Я слишком труслива, чтобы самой причинить ей боль, но постараюсь отыскать любое известие, которое могло бы ее ранить, не упущу случая принести дурную весть.