В приемной было чисто: ни пылинки, ни окурочка на мраморном полу. Краслен сидел на лавке и разглядывал мозаику на стенах, где изображались сцены классовой борьбы и производства чугуна. Он приготовился сидеть долго: понимал, что у крина работы хватает. Но, к собственной радости, Краслен не успел повторить про себя подготовленную речь о вредителях даже двух раз: из кабинета Буерова вышла девушка в черной юбке, белой блузке и красной косынке.
— Вы Кирпичников? Входите.
Краслен встал.
— Товарищ Буеров готов принять вас.
***
Кабинет оказался совсем небольшим. Может быть, он казался меньше, чем есть, из-за того, что все стены были заняты книжными полками с трудами научкомовских классиков. Все — кроме одной, на которой помещался портрет Первого вождя, карта республики и план Столицы, напоминающий комету: старый район кольцевой планировки и новый, хвостообразный — в том месте, где красностранские архитекторы решили разорвать круг, по которому из века в век бессмысленно ходили их предки.
В стороне от входа помещалась раскладушка — между клепаной ракетой, украшавшей интерьер, и некой железякой (видно, первой плавкой неизвестного завода). Остальное пространство занимал стол, снабженный лампой с зеленым абажуром, парой-тройкой телефонных аппаратов, письменным прибором, где чернильница имела в сечении вид звезды, и печати. Над столом висела на веревочке модель бомбардировщика.
Крылолет Крылолетыч, простой человек в старой кожанке, с острой бородкой и хитрым прищуром, вышел из-за стола, подал руку.
— Буеров.
— Кирпичников, — сказал ему Краслен.
Он страшно волновался. Кринтяжпром пришел на помощь:
— Как я понял, вы открыли факт вредительства?
— Так точно… То есть… Да, товарищ. На заводе безмоторных аппаратов в Правдогорске. Целый заговор. И самое ужасное, что с ними начзавком, Спартак Маратыч Разин! Массы ему верят просто слепо, контрагитации никак не поддаются!..
— Погодите-ка, товарищ! — перебил Краслена крин. — А долго вы к нам ехали?
— Да долго… Дня четыре. На летатлине сначала, а потом товарищ Урожайская с собой взяла.
«К чему это он спрашивает?» — думал пролетарий. Вдруг пронзила мысль: «Опоздал! Завод уже разрушен!».
— Товарищ Жакерия… Как же знаем, знаем, — бормотал между тем Буеров, роясь в ящике своего стола. — А вы слишком медленный транспорт избрали. Смотрите!
Он вынул номер какой-то газеты и положил перед Красленом. На передовице крупным шрифтом значилось: «Разоблачение банды шпионов-вредителей». Ниже виднелись портреты Люська и Маратыча — мелкие, скверного качества, и здоровенное фото, где был изображен коллектив заводчан, голосующий за обвинение предателей. Дата стояла вчерашняя.
— Уже за решеткой. Все трое, — сказал Буеров, улыбнувшись.
Краслен сначала жутко обрадовался, а потом почувствовал себя невероятно глупо:
— Ох, товарищ Буеров! Что ж это я, получается, зря работу прогулял, притащился сюда, вас побеспокоил… Ну и ситуация… Бывает же такое… Уж простите!
— Будет извиняться! Вы, Кирпичников, отлично поступили, как и должен настоящий коммунист.
— Я беспартийный…
— Это почему же?
— Не успел еще, — сказал Краслен смущенно. — Я пока что кандидат. Меня рассмотрят скоро.
— Ну, значит, примут, — улыбнулся Буеров. — Считайте, что партийный.
— Так точно, — стесняясь все больше, ответил Кирпичников. Чуть помолчал и добавил: — Вы меня, Крылолет Крылолетыч, простите, что я как дурак… заявился… Пойду я, пожалуй, не буду мешать Вам работать.
— Что ж так сразу-то? Присядьте, пообщаемся… Да что вы так стесняетесь? Ведь я же не министр, не царь, не барин! Я такой же пролетарий, как и вы. И, кстати, ваш приезд совсем не глуп. Кто ж знал, что их раскусят накануне? Ведь могли же не раскусить. Вы, Кирпичников, медаль заслужили!
— Ну уж прямо…
— Прямо-прямо! Сядьте, что стоите! Мне б хотелось в вами пообщаться. Чаю будете?
— Спасибо…
Кирпичников сел. Чай у Буерова был несладкий, но душистый. «Крылолету Крылолетычу от цеха № 5 Завода «Серп и молот»» — прочитал Краслен на подстаканнике.
— А как же их раскрыли? Кто из наших? — спросил он, несколько расслабившись.
— Да вроде как застукали на месте преступления, — ответил Буеров, присев на край стола. — Подробностей не помню. Токарь, что ль, какой-то… Яшин… Яковлев…
— Наверно, Якобинцев Новомирка! Он сосед мой! — выпалил Кирпичников. — Отличный человек! Все нормы выполняет, да еще изобретатель! Спец по физике. И химию штудирует.
— Как здорово… — ответил крин задумчиво. — А я вот тут сижу и день, и ночь, как будто управляю производством, а сколько у станка-то не стоял уж… Иногда так не хватает настоящего общения с рабочими… ну, то есть, смычки с массами…
— Да что вы! Вы же настоящий, наш, народный пролетарский руковод!
— Ну, ладно, коли так. А то вот я беспокоюсь: вдруг да оторвался от рабочих, ну, а сам-то не заметил? Ведь бывает. Вы мне вот что: расскажите про завод свой. Только без прикрас. Какие настроения? Может, жалобы? Успехи с культпросветом?
— Да думаю, товарищ Буеров, теперь, когда шпионы пойманы, у нас все просто лучше некуда! Работаем неплохо, пятилетку вот надеемся до срока… Все почти партийные. Ну, что еще сказать?.. Не знаю, прямо.
— Так уж все отлично? А вы подумайте, подумайте! Ведь разве так бывает, чтобы не на что пожаловаться? А?
Краслен задумался.
— Ну, разве что… Вот супа нам привозят двенадцать видов. Этого мало. Раньше было двадцать. И солянки не дождешься.
Буеров расхохотался:
— Ох, и молодежь пошла! Супов им мало! Эх, Кирпичников! Вот если б вы в Гражданскую… Вот если б в годы Первой пятилетки… Мы тогда картошке были рады, даже мерзлой. И под дождем мокли посреди степи, и в бараках по двадцать человек ютились, и работали шестнадцать часов в день, чтоб дать стране угля, завод построить к сроку! Ладно, не смущайтесь! Ведь шучу я. Для того мы и терпели, и трудились, чтобы молодежь не знала голода и жизни этой старой, нафталиновой, с дурацкой суетой и мелким бытом! Пейте, пейте чай-то!
Кринтяжпром похлопал пролетария по плечу.
— А культработа?
— С культработой тоже все в порядке. Просвещаемся, журналы изучаем. В заводской библиотеке вечно очередь…
— Приятно это слышать. А читают что, к примеру? Пинкертона? Или посерьезней?
— Ну, кто как. Бензина вот, девушка моя, про космос любит. Делер научным атеизмом увлекается, Пятналер — диаматом, партисторией. Хм… Пялер не читает, но зато он в драмкружке.
— А вы, Кирпичников?
— Да я обычно это… Языки учу по книгам.
— Путешествовать хотите?
— Может, приведется. Кто там знает… Просто нравится.
— И много изучили?
— Как сказать… Ну, вот ангеликанский знаю твердо. Шармантийский тоже понимаю, изъясняюсь более-менее. Брюннский тоже уже выучил. Дошел до эскеридского.
— Кирпичников! Да Вы же полиглот! Умней интеллигентов получаетесь!
— Мне нравится учиться. Не плевать же после смены в потолок…
— Конечно! Разумеется! — воскликнул Буеров. — И все же это здорово! Когда-то мы мечтали, чтобы пролетарии хотя бы были грамотны, и это нам казалось страшно трудным и далеким! А теперь…
Краслен привык к тому, что пролетарии увлекаются наукой, мастерят, изобретают, сочиняют, просвещаются, рисуют и играют в драмкружках, что в цехах звучат строки классиков, а не мат, что выходные отдаются спорту и искусству, а не посиделкам за самогоном. А товарищ Буеров застал иные времена. Может быть, он был в чем-то счастливее Кирпичникова, раз мог радоваться вещам, которые казались молодежи привычными и естественными: отсутствию вшей, электрической лампочке, радио, массовой школе, бесплатным больницам, метро и свободе от эксплуатации…
Буеров о чем-то призадумался. Он встал и взад-вперед прошелся по комнате.
— Так значит, языки. Три штуки знаете… — сказал он себе под нос, и Кирпичников не понял, это вопрос или утверждение.
Кринтяжпром остановился, повернулся к пролетарию и по-ангеликански задал несколько вопросов. Тот ответил быстро и по делу.
— Хм, почти что без акцента! — удивился Буеров. — Общались с иностранцами?
— Нет-нет! Товарищ один старший был в Ангелике, вот он и научил произношению.
— А сами бы хотели? — спросил крин.
— Что… сам?
— Попутешествовать?
— Какой там… Мне, конечно, интересно, но какие путешествия, когда капитализм у них в Ангелике? Война того гляди… Вот будет мировая революция, наступит коммунизм на всей земле, тогда поеду. Поглядеть-то интересно.
— Революция так просто не случится. Надо ее сделать. Нам и вам. — заметил крин.
— Да, надо…
— Ну так что же? Вы бы как, рискнули?
— В каком смысле?
— Вы, Кирпичников, хотели б посодействовать тому, чтоб революция в Ангелике случилась?
— Разумеется, хотел бы!
Пролетарий посмотрел на Буерова. Тот глядел серьезно, не шутил.
— Мне дадут задание? — спросил Краслен негромко.
— Если вы готовы. Партия не будет заставлять вас что-то делать, ведь тем более, вы в ней не состоите. Если не готовы к путешествиям и к риску — возвращайтесь на завод, трудитесь мирно, мы Вас не осудим. Производство безмоторных аппаратов, в общем, тоже… приближает революцию.
Сколько раз Кирпичников слушал истории Никифорова о борьбе с царским режимом! Сколько раз видел во сне баррикады, борьбу, настоящие подвиги! Сколько думал о том, что родился не вовремя, поздно, когда в героизме страна перестала нуждаться! Неужели мечта сбудется?! Упустить свой шанс Краслен не мог.
— Товарищ Буеров, если так нужно, я готов поехать! Я счастлив, что партия дает мне шанс проявить солидарность с мировым пролетариатом! Вот только справлюсь ли? Во втузе не учился, кроме крылолетов ничего и не видал…
Крин тепло улыбнулся, по-отечески положил Кирпичникову руку на плечо.
— Справитесь, Кирпичников! Задание простое. Даже опасаюсь, что оно разочарует столь горячего товарища, как вы. Джона Джонсона знаете?
Джонсон был вождем компартии Ангелики. Когда-то эта партия участвовала в выборах, имела вес в стране, но в последние годы совсем зачахла. Под предлогом борьбы с иностранным влиянием буржуазное правительство запретило ее, а на Джонсона развернуло настоящую охоту. Несколько раз он побывал за решеткой, не упуская возможности клеймить своих врагов на судебных процессах, стерпел огромное количество клеветы, изрыгаемой в его адрес газетчиками, то исчезал из поля зрения и даже считался мертвым, то вновь возникал там, где шла ожесточенная борьба труда и капитала… До масштабов Первого Вождя Краснострании он, конечно, не дотягивал, но… был чем-то в этом роде.
— Знаю, разумеется!
— И, знаете, должно быть, что сейчас ангеликанское рабочее движение переживает трудный этап. Наш долг — помочь ему. Необходимо передать Джонсону портфель с кое-какими важными документами. С какими именно — я вам не скажу, это дело такое…
— Да-да, понимаю!
— Вы отправитесь в Ангелику, встретитесь с Джонсоном в условленном месте, передадите портфель и вернетесь на другой же день. Как видите, все очень просто и даже скучно. У вас неброская внешность, твердые убеждения, вы знаете язык, поэтому я остановил выбор на вас. Партия ведь не может посылать человека, которого капиталисты уже знают в лицо. Нам нужен кто-то неприметный. Рядовой. Но идейный.
— Я готов, — сказал Кипичников.
— Спасибо вам, товарищ! Как я рад, что наша молодежь не обленилась, не утратила классовый инстинкт, готова к подвигам! Ступайте, прогуляйтесь по Столице. Вы, наверно, первый раз тут? Ну, а вечером придете часов в девять — я скажу, чтоб пропустили — дам Вам вещи и инструкции.
***
Кирпичников вышел из здания управы тяжпрома и оказался на главной площади Столицы. Здания этого, шедевра прогрессивных архитекторов, он толком не рассматривал, когда спешил к начальнику. Только теперь, узнав, что завод и Бензина вне опасности, Краслен расслабился и стал приглядываться к тому, что его окружает. А вещи, как оказалось, окружали его грандиозные.
Управа тяжпрома, прямоугольная в основании, снабженная по периметру изящной колоннадой, к которой вели мраморные лестницы, представляла собой четыре башни, соединенные на высоте мостами-переходами: башни такие высокие, что Краслен не мог различить их вершины, даже задрав голову. Зато ему прекрасно было видно, как внутри этих товарищей-небоскребов снуют люди, ходят вверх-вниз лифты: окна почти во всю стену делали строение прозрачными, невесомым и доказывали, что красному правительству нечего скрывать от народа. Кирпичников подумал, что здание подобно четырем кораблям, идущим бок о бок. Как носы судов в древности украшались изображениями русалок или сказочных существ, так же и основание каждой из башен архитекторы снабдили гордыми скульптурами рабочих. Друг за другом стояли шахтер, сталевар, метростроевец, судостроитель. С обратной стороны, догадывался Кирпичников, наверняка были еще какие-нибудь скульптуры. Но обойти управу он не мог: толпа народу не давала сделать ни шагу.
Рано утром, когда Краслен пришел в центр, здесь было почти пусто. Что же случилось? Кирпичников хотел поскорее отправиться в Мавзолей Первого вождя, находившийся точно напротив того места, откуда он только что вышел, но, судя по всему, это было невозможно. Кое-как Краслен пробился к выходу с площади и вышел на широкую улицу в надежде, что там сможет прогуляться спокойно. Не тут-то было.
Главная столичная улица тоже оказалась заполнена народом и усеяна листовками, которые падали и падали с самолетов. Кирпичников подобрал одну и, прочтя, ухмыльнулся: это встречали Жакерию Урожайскую. Стало быть, он, случайный попутчик героини, совершившей беспосадочный перелет, тоже мог считать себя виновником торжества.
Жакерия проехала несколько минут спустя: в открытом автомобиле, украшенном цветами, нарочно едущем на малой скорости, с черными прядями, выбивающимися из-под расстегнутого шлема, и дымящейся цигаркой в восхитительных малиновых губах. Она махала ручкой в грубой кожаной перчатке, улыбалась и, как подобает закаленной и спортивной коммунистке, без труда поймала букет розовых тюльпанов, кем-то брошенный. Краслена Жакерия не заметила. А может, не узнала? Он попытался протиснуться ближе, но без толку. Наверно, героическая летчица уже позабыла своего попутчика, которого высадила на аэродроме нынче утром, и который бросился к метро еще до того, как о приземлении Жакерии стало известно. От этой мысли Кирпичников чувствовал себя обиженным и как будто бы даже ревновал. Впрочем, нет, ревновать он не мог, он любил лишь Бензину, а эта особа с цигаркой… А может?.. Да нет же, Бензину, и только!
Когда кортеж машин, везущих летчицу, конструкторов ее аэроплана, ее тренеров, помощников и разных ответлиц, исчез в воротах, что вели к центральной площади, Краслен пошел бродить по городу.
Он вглядывался в целеустремленные и радостные лица на широких проспектах, задирал голову, пытаясь сосчитать количество аэропланов и махолетчиков, ежесекундно проносившихся над головой, с любопытством прислушивался к дикторским голосам, звучащим из радиоточек. Сначала вглядывался в каждый небоскреб, в каждое монументальное строение, в каждую статую, в каждую поражающую воображение и вздымающуюся к солнцу светлую громадину из стекла и бетона. Потом перестал: слишком много их было.
Видел Краслен и прозрачные здания-шары, подвешенные на опорах, и здания-цилиндры, похожие на поставленные стоймя бесконечно длинные папиросы, и здания-полусферы, словно выросшие из земли по приказанию человека, как грибы-дождевики в ответ на влагу. Поняв, что не сможет увидеть и сотой доли столичных чудес, Краслен сел в авиобус. Плексигласовый вагончик на пропеллере легко поднялся ввысь, туда, где на крыше огромного дома читался ряд красных букв: «Даешь новый быт!».
«Следующая — площадь Рабинтерна!» — объявил вагоновожатый.
Кирпичников полетел наугад и оказался возле Выставки Народного Хозяйства. Пройдя через ворота, представляющие собой огромную вращающуюся шестеренку, Краслен попал на площадь с огромным фонтаном в центре, вокруг которой располагались павильоны. Несколько часов он, переходя из одного в другой, разглядывал модели авиаматок и дирижаблей, уменьшенные электрогенераторы и солнечные батареи, проекты детских садов и рекоповоротных установок, новые обтекаемые автомашины и радиоприемники, свиней-рекордсменок и красных рысаков. Кони этой масти, выведенные тридцать лет назад товарищем Чумириным, известным красностранским селекционером, были гордостью отечественного животноводства. В них была не одна, а целых две лошадиных силы. Хотя с распространением тракторов надобность в этой силе на полях отпала, и красные кони стали катать детвору в зоопарках, они остались одним из главных символов С.С.С.М. наряду с черным квадратом и пятиконечной звездой.
Послеобеденное время Краслен провел на матче по авиаболу. Внутри поля — прозрачного куба — носились спортсмены на крыльях-летатлинах, пытаясь загнать мяч в корзину противной команды. В Правдогорске не было площадок для такого вида спорта. Как мечтал Краслен увидеть матч не в собственной фантазии по радиорассказу, не с газетных фотографий, а вживую! И — сбылось.
Обратно, к главной площади, он ехал уже в сумерках. Краслен чуть-чуть жалел, что он приехал в мае, когда ночи столь короткие и светлые. А как бы хорошо смотрелась башня Интернационала в темноте! Наверно, не было бы видно ни нижнего, кубического этажа, ни среднего — пирамидального, ни верхнего — цилиндрического, вращающихся каждый с разной скоростью. В ночи Краслен видел бы лишь огни, неоновые лампочки, которые волшебно повторяли б очертания дерзкой башни, новой вавилонской лестницы на небо, каждую минуту изменявшиеся… Он еще приедет, разумеется, приедет, чтоб увидеть этот монумент во всей красе, узреть во тьме рубиновые звезды на старинной башне крепости, расписанной пролетарским художником, покататься в авиобусе… С Бензиной. Или… Нет, с Бензиной, обязательно!
Вернувшись на главную площадь за час до указанного Буеровым времени и найдя ее почти пустой, Краслен зашел, наконец, и в Мавзолей. Торжественные и печальные красноармейцы в буденовках и шинелях революционных времен (была среди них и одна красноармейка — показатель того, как далеко ушла страна от средневекового неравенства полов) молча указывали путь в каменных коридорах. В крипте было зябко и гудел рефрижератор: по решению съезда Партии Вождя не стали делать мумией. Как мамонт, он был заморожен в полной целости до тех лучших времен, когда наука найдет способ для его оживления.
Вождь лежал в хрустальном саркофаге — тихий, бледный, невесомый. «Какое странное зрелище, — подумалось Кирпичникову. — Мертвый революционер! Ведь сама суть революционера в том, чтобы жить, жить так ярко, как только можно: воевать, любить, кипеть, бороться…». Он еще раз глянул на лицо вождя и подумал, что это лицо спящего человека, а никак не мертвого. Снова пришла мысль, что Краслен родился слишком поздно, не застал вождя живым, не смог сражаться с ним в одном строю, свергать царя, осваивать пустыни, строить ГЭСы… Все, что остается — это пользоваться плодами работы старших товарищей, да видеть перед собой вместо вождя пустую оболочку его… Нет, нет, как так можно думать?! Буеров ведь дал задание. Краслен послужит Родине, послужит мировому пролетариату… Жаль, что задание слишком легкое. А вдруг он не сумеет выполнить даже такое?
Краслен мысленно попросил вождя помочь ему в загранпоездке и пообещал во что бы то ни стало не трусить и не сдаваться раньше времени, если что-то пойдет не так. Потом, уже сильно промерзший, направился к выходу.
***
— Я знал, что вы придете, — сказал крин, копаясь в своем шкафчике.
Краслену и в голову не приходило, что можно и не вернуться. Струсить, плюнуть на задание и уехать в Правдогорск.
— Конечно, я пришел. А как иначе? — удивился пролетарий.
Внезапно откуда-то из глубины кабинета — Кирпичников совершенно не понял, каким образом — возник человек в черном комбинезоне, с маленькой черной бородкой и сросшимися бровями. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, увидел Краслена, будто бы испугался и застыл. Буеров взволнованно обернулся, бросил на неизвестного сердитый взгляд, и тот мгновенно скрылся.
— Похоже, он решил, что я один здесь, — сказал крин, не обернувшись, пролетарию. — Я прошу вас: никому не говорите, что вы видели.
— Он тоже по заданию? Как я? — сказал Кирпичников.
— Ну, да. В какой-то степени. В интересах дела мировой революции я не могу вам ничего о нем рассказывать.
— Разумеется, я понимаю!
— Так что оставим этот разговор. — Буеров достал из шкафчика бумаги. — Ваш билет на пароход. Паспорт на имя шармантийского туриста Ноэля Лефевра. Вы ведь говорите по-шармантийски?
— Да-да, вроде бы неплохо…
— По прибытии в Манитаун остановитесь в гостинице «Мэйфэйр»: вот вам бронь. К девяти вечера того же дня вам надо быть в кабаре «Черная кошка» на Фиш-стрит. Джонсона узнаете по густой бороде, серому костюму и соломенной шляпе, за лентой которой будет заткнут кусочек желтого картона. Пароль: «Как вам эта погодка, сэр?». Отзыв: «Мерзкая, но я видал и хуже». Все запомнили?
— Запомнил. А тот… в черном… не подслушивал пароль? — спросил Краслен.
— Вы не беспокойтесь, я все контролирую, — ответил Буеров. — А вот портфель для Джонсона. Открывать его не следует. Обращаетесь с портфелем аккуратно, не трясите, не переворачивайте, там хрупкие вещи. Обратный билет получите от Джонсона.
— А он не даст мне еще какого-нибудь задания?
Буеров ухмыльнулся:
— Не знаю. Возможно. Увидим.